Соседи — страница 104 из 141

После знакомого поворота Толубеев увидел высокую черепичную крышу и пошел медленней. На крохотном балкончике стояла полная женщина и деловито вытряхивала не то скатерть, не то простыню. Василий Иванович сделал еще несколько шагов и остановился. До дома было далековато, он не мог как следует рассмотреть лицо женщины, — впрочем, как только что решил он, этого и не следовало делать.

Решил он это только сейчас, едва увидел на балконе женщину. А всю дорогу от дома и здесь, в Германии, Толубеев думал не переставая о той минуте, ради которой, признаться, и поехал: за поворотом покажется дом с черепичной крышей, он вбежит, задыхаясь от нетерпения, в знакомый дворик, увидит стену с вьющимся плющом, чистенькое крылечко, а может быть, и… Но нет, теперь уж не вбежишь. Куда там бегать, если сердце смотри что вытворяет!

Незаметно от жены Василий Иванович взялся за грудь. Ай-яй-яй, как оно там… Съездил, называется. Хорошенькая ему сегодня ночь предстоит. Но самое-то больное… Кто это сказал, что все проходит? И теперь попробуй не думать об этом, особенно по ночам, когда все тихо и ничто не мешает…

Женщина с балкона давно уж ушла в дом, а он все еще стоял, сутуля грузную спину. Шляпу он снял и держал в опущенной руке. Под балконом важно гуляли раскормленные голуби, вспархивали, подлетывали, лениво дрались из-за крошек.

— Василий, мне нравится эта архитектура! — громко произнесла жена.

Толубеев встряхнул головой, повернулся и, не надевая шляпы, пошел, невежливо оставив жену. Она изумилась, собралась было ядовито и грозно окликнуть его, но что-то показалось ей в поспешных и угрюмых шагах мужа, в его убегающей спине, — она промолчала, тревожно догнала его и, взглянув в лицо, смиренно и торопливо, чтобы не отстать, пошла рядом. И только в холле гостиницы, после того как неразговорчивый портье предупредительно протянул им ключ и они поднялись по ковровой лестнице наверх, она с заметным облегчением перевела дух и, успокаиваясь окончательно, сказала прежним тоном:

— Нет, Василий, ты положительно болен. Хочешь или не хочешь, а сегодня на ночь ты обязательно примешь лекарство.

ПЫЛЬ ДАЛЕКИХ ДОРОГ

В высоком строгом вестибюле журналиста остановил бородатый величественный швейцар.

— Мне Зиновия Яковлевича. Мы договорились встретиться.

— Ваша фамилия?

— Кравцов.

— Пройдите, пожалуйста.

Пошмыгивая с мороза, Борис Николаевич отошел в сторону и стал ждать. Через вестибюль, мелко стуча каблуками, прошла девушка в белом халате, с марлевой повязкой на лице. Она вела на поводках двух веселых собачек. Бородатый швейцар устало вздохнул и, утратив надменность, потащился к гардеробщице с вязаньем — поболтать.

Наверху, в широком проеме лестничного марша, показался Зиновий, Зяма, в халате, очках, белой шапочке. Швейцар, завидев его, вновь обрел величественную осанку.

— Старик, извини, меня задержали. Тебя пропустили? Я предупреждал.

— Ваше имя, Зиновий Яковлевич, обладает магической силой.

Прямой, сосредоточенный, руки в карманах халата, Зиновий окинул друга внимательным взглядом.

— В настроении? Прекрасно. Ну, генуг, как говорят, трепаться. Пошли.

В гардеробе им выдали свежий халат. Ловя на спине твердые тесемки, Борис Николаевич суетливо шагал за деловым, серьезным Зямой по бесконечному стерильному коридору.

— Арсенал медицинской науки, — негромко проговорил он, пряча за шуткой растерянность. Вчерашний обморок в редакции вызвал среди знакомых Бориса Николаевича переполох. Зиновий настоял, чтобы немедленно показаться какому-то светилу. С утра сегодня он договорился о приеме и позвонил.

— Здесь, — Зиновий остановился у матовой двери, вынул из карманов руки и почтительно постучал.

Светило оказалось крохотным старичком с голым розовым лицом. Весь в белом, он сидел в единственном кресле, а вокруг него, как спутники вокруг планеты, сновали Зиновий и сотрудники. В безграничной почтительности сотрудников угадывался державный авторитет розового старичка. Глаз его не было видно за большими стеклами очков. Иногда он задавал негромкий односложный вопрос, и сотрудники, обступившие раздетого журналиста, тихо, твердо докладывали. В этой нежилой, блистающей белизной и светом комнате, среди хрустящих сахарных халатов, терялась всякая уверенность в непоколебимости человеческого здоровья. Казалось, болезни, прижившиеся незаметно в организме, не в состоянии укрыться здесь от дотошных, опытных глаз.

Из всего, что при нем говорилось, Борис Николаевич ничего не понимал. Но вот розовый старичок задал вопрос о каких-то анализах. Сотрудники посмотрели на Зиновия, и журналист насторожился. Зиновий выдвинулся вперед, принялся объяснять. Нет, снова не понять, тарабарщина какая-то. Зашуршал халат, пухлая старческая ручка поднялась и царственно коснулась голого теплого тела. От прикосновения ледяных кончиков пальцев тело пошло пупырышками. Борис Николаевич с брезгливостью привычно здорового, тренированного человека обратил внимание, какой худой и бледной стала у него грудь с проступающими косточками, какой дряблой, нездоровой кожа на животе.

Наконец ему велели одеваться.

Сотрудники в халатах повернулись и стали ждать, что скажет немногословный человек с голым розовым лицом. Он молчал. Кое-как одевшись, Борис Николаевич подобрал с холодной кушетки халат и тоже посмотрел на старичка. Опять молчание, и Зиновий показал глазами, что ему следует выйти.

— Боря, — позвал Зиновий, высунувшись в коридор, — ты не убегай, я сейчас.

Теперь, без посторонних, в кабинете за матовой дверью наступил момент откровений.

— Модест Генрихович, — сдержанно попросил Зиновий, — только ради бога… Что-нибудь действительно серьезное?

Все затаились, ждали.

Хрустнул в тишине халат, розовая пухлая ручка медленно убрала с лица массивные очки. Зиновий увидел добрые беспомощные глаза царственного старичка. Заморгав, светило близоруко наклонило голову и стало шарить в карманах. Зиновий с готовностью придвинулся ближе.

— Не то слово: серьезное… — негромко, с укоризной проговорил старичок, удрученно протирая очки непостижимой белизны платочком. — Не то слово…

И все моргал белесыми незащищенными глазами. Без очков он казался доступней и обыденней всех, кто стоял вокруг. Зиновий, ожидая, боялся, когда светило протрет очки и снова водрузит их на привычное место…


— Ну, старик, заждался?

Борис Николаевич, не отвечая, кутался в шарф и разглядывал ворон на деревьях парка. Дул ветер, и галдевшие вороны, взмахивая крыльями, удерживались на голых мотающихся ветках.

— Идем, — сказал Зиновий. — Не мудрено и простудиться. Бр-р, как продувает!

— Ты не финти, не финти! — не выдержал Борис Николаевич. Он весь извелся, ожидая. — Говори прямо: что он сказал?

— Ты это о чем? — Зиновий приостановился. — Ах, это!.. Брось, старик, пустяки. Мы говорили совершенно о другом. Он же мой руководитель, и как раз защита на носу. Идем, чего мы стоим?

— Ты все-таки скажи: что? Он же что-то сказал! Я все равно не успокоюсь, покуда не узнаю. Так что говори лучше сразу.

— Да все хорошо, старик! Все в порядке. Просто… просто на свежем воздухе надо бывать побольше. Ну и… все такое. Понимаешь? Так сказать, простые радости бытия. А как-нибудь через недельку мы с тобой ему еще покажемся. Он чудный старикан и никогда не откажет.

Борис Николаевич скептически усмехнулся. В глубине души он сам уверен был, что ничего серьезного: так, обморок какой-то незнамо отчего, — но ритуал осмотра, вопросы и ответы на непонятном языке, неторопливое, придирчивое изучение его раздетого и впрямь казавшегося нездоровым тела — все это зародило подозрения: а вдруг Зиновий принесет недоброе известие? Припомнил, что и у матери все начиналось с обмороков… Теперь как будто пронесло, и, хоть верного Зиновия можно было заподозрить в обмане, Борис Николаевич не хотел больше сомневаться. «Почему обязательно обман? Я же всегда был здоровым человеком. Первый разряд по лыжам!» Но сразу успокоиться и просветлеть показалось ему стыдным: еще подумает Зиновий, что он боялся!.. Поэтому, как человек прямой, предпочитающий обману самую неприкрытую правду, Борис Николаевич брюзгливо проворчал:

— Что же ты тогда трещишь так много, если ничего страшного?

Зиновий снова принял подозрения друга чрезвычайно близко к сердцу.

— Старик, ты становишься ненормальным. Пойдем, слушай, я заодно уж покажу тебя и психиатру. Пойдем, пойдем! — и попытался завернуть его обратно.

— Да ну тебя! — с легким сердцем рассмеялся Борис Николаевич. — Просто мне нельзя сейчас болеть. И так хоть разорвись…

— Все-таки решил поехать на соревнования?

— Хотел поехать. Но ты же говоришь — через неделю надо снова показаться. А жаль. Работа пустяковая: отчеты на сто строчек. Хотелось подышать, на лыжах постоять. Тянет, брат, нас к увлечениям молодости.

— Ладно тебе, старец нашелся!

— А что? Все, как посмотришь, катится в одну-единственную сторону… — Упрятав подбородок в шарф, Борис Николаевич шел некоторое время молча. — Зям, только откровенно: вот что бы ты стал делать, если бы вдруг узнал, что у тебя болезнь, страшная, неизлечимая болезнь?

— Ну, старик… это вопрос сложный. Во-первых, смотри, что получается. Кто тебе даст гарантию, что ты действительно неизлечимо болен? Ну, кто? Такой приговор — это, знаешь ли… А во-вторых, сам этот термин: неизлечимость. Тут, Боря, все настолько относительно…

— Запел! Во-первых, во-вторых… А мама? Мне же тогда сразу сказали: все, никакой надежды. Да ты же сам и говорил! Сам же… Только она не знала ничего.

— Ну… там случай был особый. Совсем особый. Не хочется и говорить. Лимфосаркома — поганейшая штука, старик.

— Так, значит, все-таки бывает! А то заладил: во-первых, во-вторых… Как она мучилась, — подумать страшно! Наркотики, наркотики… Кромешный ад! И негуманно, кажется мне, медицина ваша смотрит на все эти дела. Заставлять человека так мучиться! Уж лучше сразу: раз — и все!