У Натальи Сергеевны вытянулось лицо.
— Откуда вы знаете? Постойте… Это он вам сказал? Да?
— Да уж знаю! — посмеивался Степан Ильич.
— Нет, это он, он! Ведь он? Сознайтесь.
— Ну вот еще! Не хватало… Успокойтесь, я пошутил. Ну его! Лучше скажите мне вот что… я уж по-свойски, извините. Вот я сейчас сидел, смотрел на вас на всех и думал. У вас же целая семьища! Трое взрослых людей. А, простите, доходы? Как вы выкручиваетесь?
Вопрос ее нисколько не обескуражил.
— Доходы? Ну, как вам сказать… Пенсия прежде всего. Это раз. У них стипендия, у обоих. Два. Ну и я еще могу…
— Вы же не работаете!
— Сейчас нет. А перед путешествием работала. Где? Вот вы любопытный какой! Ну хорошо — в киоске. В газетном. Так что помаленьку выкручиваемся.
— Но юг, юг! Это же стоит денег.
— Вы уж думаете, они бог знает куда собираются! Скромненько, в Геленджик.
— А что там?
— Одна знакомая. Машенька же у меня болела, я несколько раз возила ее на море. С тех пор мы иногда друг другу пишем, поздравляем с праздниками. У нее домик, садик, огород. Фрукты, овощи. А что молодым еще надо? Главное — море… А с деньгами что-нибудь придумаем.
— Почему это вы будете придумывать? Хорошенькое дело!
— Но я же мать!
— Пусть сами думают. Пора уже. Простите, но в наше время…
— Бог с вами, Степан Ильич. Разве у них сейчас такие запросы, как у вас? В наше время что? Накормить, сшить брюки, платье. И все. А нынче? Мотоцикл — как самое малое. Жизнь идет.
— Жизнь-то идет. Но как-то не годится таким великовозрастным — и на вашей шее. Сами уж большие.
— Я же не могу сказать, что они ничего не делают, бьют баклуши. Пока учатся, потом станут работать. Алешка подрастет… Мне самой хочется отправить их на юг. Я не видела в жизни ничего хорошего, пусть хоть они увидят. А работать… Успеют еще, наработаются. Жизнь долгая.
— Ничего она не долгая! Это только кажется. Какой дурак придумал — долгая, долгая!
— Ах, Степан Ильич, ну что вы кричите на меня? Вы же ничего еще не знаете.
— Чего, чего я не знаю?
— Да ничего!
— Ну так скажите, буду знать!
На лице Натальи Сергеевны отразилась мучительная борьба. Страдая, она крепко зажмурила глаза и потрясла головой. Степан Ильич с жалостью следил за ней, ожидая новых откровений. Но она справилась с собой и тут увидела маленького Алешку. В приливе нежности Наталья Сергеевна схватила его, стиснула. Малыш забарахтался, уперся.
— Не представляю, как бы я без него жила! — призналась она, приводя свое лицо в порядок.
— Оп-ля! — воскликнул Степан Ильич и подхватил ребенка на руки.
— О, он у нас любит на руках!
— Вот и чудесно! Какие они все же прелесть, эти маленькие гражданята! Скажите, вам не хочется, чтобы он так и оставался малышом, не вырастал?
Наталья Сергеевна рассмеялась:
— Не получится же!
Время от времени она вынуждала подполковника останавливаться и что-нибудь поправляла в костюмчике ребенка.
За последними кварталами новостройки показалась роща, к ней вела разбитая дорога. В том месте, где дорога делала кольцо, стоял вагончик на колесах. Там заканчивался маршрут автобуса. Из рощи донесся звук аккордеона. Кто-то играл старательно и увлеченно. Мелодию Степан Ильич узнал сразу: «В лесу прифронтовом».
— Давно не слыхал, — обратился он к Наталье Сергеевне. — А хорошо! Кто бы это?
— Так вы же слышали — танцы.
— Ах, это сюда… этот ваш областной жених? Да? Интересно.
— Хотите посмотреть?
— А… удобно?
— Господи, — развеселилась Наталья Сергеевна, — какой вы все-таки несовременный! Идемте, слушайте. Иде-емте!..
Знакомый вальс военной поры слышался все ближе, ближе, наконец при слабом свете электрического фонаря, проникавшем сбоку сквозь листву деревьев, Степан Ильич разглядел небольшую площадку; на ней, почти в потемках, кружилось несколько пар. На большой скамейке (такие ставятся на автобусных остановках) сидел безногий инвалид и, выставив обшитые кожей культи, растягивал мехи аккордеона. Играл он с настроением: запрокидывал лицо, приникал ухом к инструменту. Рядом со скамейкой стояла инвалидная коляска.
Первое, что подумалось Степану Ильичу, когда он стал глядеть на старательного музыканта, — такие же аккордеоны были в ходу там, в Германии, в первые дни великой непривычной тишины.
— Позвольте! — встрепенулся он, вглядываясь в глубину площадки. — Наталья Сергеевна, посмотрите. Это же… Или я ошибаюсь?
Одна из женщин поразительно походила на «мадаму», странную пассажирку с теплохода. Такой же строгий, почти мужской костюм, прическа, только на пиджаке несколько орденских планок. Он не верил своим глазам: вылитая она!
Это и была она. Наталья Сергеевна издали приветливо поздоровалась с ней.
— Но ордена! — недоумевал Степан Ильич.
Ничего удивительного не было и в орденах: всю войну «мадама» провоевала в полку ночных бомбардировщиков.
— И вы об этом знали? — напустился Степан Ильич на свою спутницу. — И не сказали?
— Я думала, вы знаете, — оправдывалась Наталья Сергеевна.
С запоздалым раскаянием подполковник покрутил головой. Разумеется, если бы он знал о боевом прошлом этой женщины, он совсем иначе относился бы к ней на теплоходе. И он, и Барашков.
Бывшая летчица танцевала с приземистым мужчиной, достававшим головой ей до плеча. Коротышка кавалер церемонно держал руку своей дамы вытянутой далеко в сторону.
— Партнера ей повыше надо, — заметил Степан Ильич.
— Это Митасов, — сказала Наталья Сергеевна.
— Что вы говорите! Это он такой вот? Я почему-то представлял его совсем другим.
— Подождите, они сейчас подойдут.
Сомкнув мехи, инвалид скинул с плеча ремень аккордеона и стал закуривать. Танцующие пары распались. Митасов учтиво наклонил голову и поцеловал своей даме руку.
— Ага, и вы? — захохотала бывшая летчица, протягивая подполковнику руку. — Все в сборе, не хватает только этого противного лысого грубияна.
— Кого это вы так? — посмеивался Степан Ильич.
— Кого, кого! Будто не знаете!
— Василия?! Да ну, какой же он противный!
Закуривая папиросу, летчица отогнала дым от ребенка и сняла с языка табачную крошку.
— Дело вкуса.
Легкая необидная пикировка напомнила Степану Ильичу шумную, праздничную жизнь на теплоходе. А что, если разобраться, славное было время! И чего они рвались домой? Не умели ценить, а теперь вот кайся, вспоминай…
У низенького плотненького интенданта, чисто выбритого, с редким зачесом через матовую лысину, из кармана пиджака выглядывал уголок белейшего платочка. В компании, где все были связаны общими воспоминаниями, он чувствовал себя стесненно. Несколько раз Степан Ильич поймал на себе его боковой взгляд. Сам он не мог побороть в себе того чувства, с каким боевые офицеры относятся к тыловикам.
Покуда женщины о чем-то перешептывались, Степан Ильич повернулся к интенданту.
— Я и не представлял, — признался он, посмотрев вокруг, — что здесь так… уютно.
Тот откликнулся охотно:
— Мы здесь как контрабандисты. Чтобы никому не мешать, не портить вид.
Поговорить, однако, им не дали: инвалид, поправив на плече ремень аккордеона, заиграл снова, и пары, одна за другой, потянулись в круг.
Мелодия заставила Степана Ильича насторожиться.
— Постойте, что это? — спросил он.
Торопливо докуривая папиросу, бывшая летчица подмигнула:
— Неужели не узнали? «Брызги шампанского».
— Совершенно верно! Неужели все еще живет? Ай-яй-яй! Мы же еще мальчишками…
Сильным щелчком летчица послала потушенный окурок далеко в сторону, в кусты. Ее ждал Митасов. С загоревшимися глазами Степан Ильич вдруг опустил ребенка на землю.
— Может быть… и нам? — предложил он Наталье Сергеевне и показал на круг. Вся его фигура ждала ответа.
— А Алешенька?
— Товарищей попросим! — убеждал он. — Поглядят.
— Конечно, конечно! — враз откликнулись и летчица, и бывший интендант. — Что за вопрос!
— Тогда с удовольствием! — И Наталья Сергеевна, приподняв локти, подождала, когда партнер ее обнимет.
— Бабушка! — закричал малыш.
Кое-кто из танцующих рассмеялся. Наталья Сергеевна обернулась и погрозила внуку пальцем.
С трудом попадая в такт непослушными ногами, подполковник близко у своего лица увидел мелкие веснушки, усыпавшие нос Натальи Сергеевны. Это пустяковое открытие вызвало у него такую волну нежности, что ему захотелось склониться еще ниже и закрыть глаза. «Все-таки эти танцульки… в них что-то есть».
— Последний раз, — признался он, шепча ей в самое ухо, — я танцевал до войны.
— А после войны? — Наталья Сергеевна задорно отстранилась. — Никогда не поверю!
— Представьте себе, ни разу. Стеснялся. Считал себя стариком. Старым стариком…
Она еще раз откинулась, желая разглядеть его получше, и протянула с лукавой укоризной:
— Степа-ан Ильич!
— Да, да, уверяю вас. В тридцать лет. Черт знает что!
На некоторое время они умолкли, старательно ловя движения друг друга и попадая в такт старой неумирающей мелодии. Несколько раз Степан Ильич прикасался щекой к гладко причесанной голове, задерживал это мгновение и опускал ресницы.
— У меня на фронте, — стал рассказывать он, — был водитель, прекрасный парень. Никита Лесовой. Тоже Никита… м-да. До сих пор помню. И знаете, погиб по-глупому, дурацки! Я сейчас вспомнил: тоже танцы были. Ну, сами понимаете: солдаты, немочки, аккордеон — все как положено. И Никита весь начищенный, молодой, красивый — загляденье парень! И надо же — пацан, щенок из «Гитлерюгенд». Из парабеллума. Прямо в голову, в лицо. В упор!.. Хоть бы солдат был, а то очкастенький такой, ручонки тонкие, шея из воротника, как из хомута… И — вот!
Серьезный, строгий слушатель, Наталья Сергеевна с участием смотрела ему в глаза и переживала вместе с ним. А он рассказывал и морщился от воспоминаний. Давние были они, эти воспоминания, но почему-то именно сейчас они пришли ему на память с такой ясностью, будто все произошло совсем недавно. Но почему, что так напомнило, подействовало? Аккордеон, похожий на трофейный? Инвалид с культями, игравший старые, почти забытые мелодии? Немолодые люди с орденскими планками на пиджаках? И это, и что-то еще — много, слишком много всего сразу. И хоть пережитое когда-то вызывало неприятное стеснение в груди, очень похожее на одышку, Степан Ильич переводил дыхание и говорил, говорил: он уже не мог сладить с собой…