…В те дни в наших руках уже был аэродром Темпельгоф с ангарами и узлами связи. Вторая танковая армия вела бои в районе Шарлоттенбурга.
Плотность наших войск все увеличивалась, но возрастало и сопротивление обреченного гарнизона.
Водитель командирского танка Никита Лесовой сравнивал продвижение наступающих войск с работой проходчиков в шахте.
О близком, неминуемом конце войны лучше всяких военных примет говорило обилие детей, немецкой детворы, появившейся в расположении советских войск. Измученные голодом белобрысенькие мальчишки и девчонки, пробираясь к нашим кухням, лезли едва ли не под танки. (В этом месте Наталья Сергеевна вздохнула: «Боже мой!» ) Чтобы накормить оголодавшую мелюзгу, бойцы просили кашеваров отпускать двойные, тройные порции.
— Ты на иждивенцев, на иждивенцев подсыпь! — кричал повару Никита Лесовой, забирал свои котелки и, посадив на каждое колено по два малыша, скармливал им все, что приносил, да еще вычищал дно корочкой.
В танковой бригаде Никита слыл за сердцееда, обольстительного и коварного, не пропускавшего ни одной связистки или санитарки. Но оказалось, что в душе бывшего шахтера жила тайная слабость к детям, и она обнаружилась сейчас, когда наступающим частям не стало отбою от чужой осиротелой детворы.
В ночь на 27 апреля штурмовая группа с приданными танками прорвалась через две линии железной дороги и остановилась перед нешироким каналом. В угловом здании на той стороне, превращенном в крупный опорный пункт, засел гарнизон эсэсовцев с пулеметами. Когда совсем рассвело, над входом в здание разглядели каменного орла с гербом в когтях.
Время ожидания тянулось невыносимо. Но вот передали, что боевые порядки штурмующих доставили знамя. К берегу канала стали выдвигаться огнеметчики, готовясь бить по амбразурам. Бойцы в укрытиях запасались связками гранат.
С канала, от воды, стал наползать туман. «Это на руку», — подумал Степан Ильич, всматриваясь в затаившееся здание с толстыми кирпичными стенами. Эсэсовские пулеметы были страшны для пехоты, танкистам же, вынужденным вести бой в узких ущельях улиц, приходилось опасаться фаустпатронщиков. Однако, прежде чем прорваться к зданию, танкам предстояло совершить бросок через горбатый каменный мостик, по какой-то случайности уцелевший, — туман его то заволакивал, то, редея, выставлял соблазнительно напоказ. «Должно быть, заминирован», — соображал Степан Ильич. Об этом, и только об этом, были сейчас все его мысли.
Он до сих пор помнил, какая растерянность охватила всех, когда из тумана, уже начавшего по-утреннему розоветь, донесся слабый, жалобный плач ребенка. Этого еще не хватало! Среди бойцов, изготовившихся к штурму, произошло движение.
Выпростав из-под ребристого танкового шлема ухо, Барашков прислушался и определил:
— Кажись, за каналом.
Из выходного люка показалась голова Никиты Лесового.
— Товарищ командир, разрешите, я попробую?
Скинув толстый теплый шлем, Никита пополз к мостику, прячась в зияющих на асфальте воронках от мин и снарядов. Тотчас вокруг него стали вспыхивать длинные огненные искры — след рикошетирующих пуль. Из дома с каменным орлом по ползущему водителю открыл огонь снайпер.
Перед самым мостиком Никита долго не мог высунуться из воронки.
— Вон он где, гад! — выругался Барашков и бросился к танку. Он засек снайпера в одном из окон чердака.
Развернув башню, Василий Павлович бегло влепил несколько снарядов по чердачным окнам. Повисла кисея каменной пыли. Никита выбросился из воронки, но не кинулся через мостик, а юркнул вниз. Вскоре он показался с ребенком на руках. Пригибаясь как можно ниже, он с непокрытой растрепанной головой понесся к своим. Теперь уже два или три танка били не переставая по дому за каналом. Когда каменная пыль осела, бойцы увидели, что орел как бы выпустил герб из своих когтей, — прямое попадание снаряда разбило ему лапы.
— Ну, дядь Вась, прикрыл ты меня прямо как одеялом! Родная мать так не прикроет! — говорил, задыхаясь, Никита и мотал головой.
Спасенный ребенок не плакал, глазенки его серьезно оглядывали столпившихся вокруг танкистов. На ребенке был один ботиночек и штанишки с такими же вот лямочками, как сейчас на Алеше.
Дальше позаботиться о нем танкистам не довелось: послышалась команда, ахнули откуда-то пушки и низко над головами с ревом пронеслись штурмовики, — оказывается, их только и ждали.
К вечеру того же дня в этом разбитом пригороде был уже глубокий мир. Осмелевшие жители деловито прокладывали через каменные завалы пешеходные тропинки, роилась вокруг кухонь детвора, и конечно же уже пиликал аккордеон.
Никита Лесовой, яростно начищая сапоги, плевал на щетку и жаловался Степану Ильичу:
— Сапоги, товарищ командир, как на огне горят. Асфальт жрет.
Попав на немецкий асфальт, танцоры не успевали переменять подметки.
На щегольской, с коротенькими полами гимнастерке Лесового в полном аккурате содержались два ордена Славы и орден Красной Звезды. Эта гимнастерка была у Никиты парадной.
В танковой бригаде Степан Ильич и Барашков считались старше всех и, следовательно, не могли тянуться в развлечениях за молодыми. Стесняясь своего любопытства, они остановились в стороне от танцующих. Аккордеонист с начесанным из-под фуражки чубом играл «В лесу прифронтовом». Рядом с ним, сложив руки на коленях, сидела скромненькая немочка. Несколько пар кружились на расчищенном асфальте.
Никита Лесовой обеими руками ссунул вниз начищенные голенища, собирая их в гармошку, одернул гимнастерку и с выпяченной грудью щелкнул каблуками перед сержантом Маней, молоденькой связисткой, недавно присланной в бригаду (поговаривали, что новенькая связистка оставляла без внимания все искусные подходы неотразимого водителя командирского танка).
Никита уже расставил руки, чтобы принять партнершу, как вдруг сержант Маня мотнула подолом и быстрыми шагами направилась к стоявшим в стороне Степану Ильичу и Барашкову. Постукивая каблуками сапожек, она решительно приблизилась к ним.
— Товарищ командир, я вас приглашаю!
Пилотка лихо сидела на голове девушки, задорно торчал носик. Барашков, не удержавшись, крякнул. Ошеломленный водитель наблюдал издали взглядом ревнивого соперника. Степан Ильич смутился и зачем-то козырнул.
— Отставить! — приказал он, покраснел еще больше, повернулся и пошел.
Догнав его, Барашков помог ему справиться с неловкостью, принявшись что-то рассказывать о темневшей над крышами башне, которую они вчера наблюдали в бинокли как ориентир.
Ночь наступала теплая, душная от неосевшей пыли и дыма догоравших развалин. Барашков спросил, как думает Степан Ильич устраиваться после демобилизации. А он еще ничего не думал, не решал. Жена и сын погибли, оставалась одна Клавдия Михайловна, хранившая последние письма Бориса, Бореньки. Это был единственный человек, с которым он переписывался. Ей же он высылал и свой офицерский аттестат.
— Съезжу, посмотрю. Но знаешь, тяжело. Наверное, уеду.
— Приезжай ко мне, — пригласил Василий Павлович.
— Видно будет.
В руках патрулей, попадавшихся навстречу, вспыхивали фонарики. После света темнота чужой ночи казалась густой, почти осязаемой. Однажды Барашков остановился и повел носом: из развалин, со стороны, тянуло трупным смрадом. Оба офицера покачали головами и неторопливо пошли дальше.
Они были почти у дома, когда сзади послышались шаги бегущего человека. На слух, человек торопился, запинаясь в темноте о кирпичи.
— Товарищ командир! Товарищ командир!..
Их догоняла сержант Маня.
Девушка была без пилотки и плакала навзрыд. Они оторопели, услышав, что Никита Лесовой убит… только что, сейчас! Стрелял парнишка, рыжий, весь в веснушках. Он даже не пытался убежать, лишь выронил парабеллум и теперь дрожал, зверовато зыркая то на убитого, то на подходивших командиров. Немецкие девушки, не успев разбежаться с танцев, смотрели на него с ужасом.
Нелепо, страшно выглядел лежавший навзничь на асфальте Лесовой в своей парадной гимнастерке. Рыженький убийца вдруг согнулся и спрятал лицо в ладонях. На его тощей шее выступили зубчиками позвонки. Барашков, кривя губы, глянул на него и приспустил набрякшие веки.
— Сопляк! — процедил он.
У бойцов и подошедших командиров на лицах было выражение беспомощности. Если бы убийца был какой-нибудь верзила! А то…
— Отправьте его в штаб, — негромко распорядился Степан Ильич и мешковато, точно сразу обессилев, пошел прочь.
Хоронили Никиту, как в мирное время: красный гроб, цветы, залпы салюта. Сержант Маня плакала не переставая. Дикая смерть! Уцелеть в таких боях, и вдруг…
Перебив рассказ, Степан Ильич остановился и под пиджаком прижал к груди ладонь.
— Извините, больше что-то не могу.
Испугавшись, Наталья Сергеевна подхватила его под руку.
— Вам плохо?
— Вообще-то… Да нет, это так. Пройдет.
— Успокойтесь. Вот всегда вы так! Лучше не думайте об этом, не надо. Зачем?
На них, стоявших посредине круга, посматривали с тревогой, с пониманием и уступали дорогу, когда Наталья Сергеевна повела Степана Ильича к скамейке.
Бывшая летчица зорко глянула в опустошенное лицо подполковника и сразу же показала интенданту, чтобы он забрал стоявшего на скамейке ребенка, освободил место.
Откинувшись на спинку, Степан Ильич с облегчением вытянул ноги. Фу, как нехорошо получилось! Досаднее всего, что он привлек к себе внимание.
— Думаю, это вас зовут, — сообщила летчица, жуя мундштук вечной папиросы.
Потирая грудь, Степан Ильич открыл глаза и узнал подходивших Машеньку с Никитой. Надо бы подняться, черт! Неловко.
— Ма, — сказала Машенька, — а мы ищем, ищем!
Никита остановился и ждал в отдалении.
— Ма, — предложила Машенька, — мы, наверное, заберем Алешу и пойдем.
— Так мы сейчас тоже уходим!
Машенька посмотрела на мать лукаво:
— Я думаю, ты еще можешь погулять. Во сколько тебя ждать?
— Перестань болтать глупости! — рассердилась Наталья Сергеевна. — Не укладывай ребенка без меня.