На улице, совсем близко, загорланил пьяный. Пел он старательно, со слезой.
— Вот жизнь, — проговорила Наталья Сергеевна, прикрывая створки окна.
— Покатилов?
— А кто же еще? Идемте на кухню. Посмотрим, что там наш мужчина, наше чудо, горе, золото мое наколотил! У-у, съем! — тискала она хохочущего малыша.
На пороге кухни Степан Ильич едва на наступил в лужу молока. У плиты хозяйничал высокий мужчина в мятой рубашке и спущенных подтяжках. Выгнув худую спину, он нервно помешивал в котелке. Сильно пахло горелым.
Наталья Сергеевна сердито отодвинула его от котелка.
— Дайте уж лучше я!
Он отдал ей ложку и отступил.
Пьяный с улицы остановился под самым окном кухни и заорал:
— Слепой человек! Куда ты копишь? С собой возьмешь? Черви не любят золота, это я тебе заявляю со всей ответственностью!
У человека со спущенными подтяжками покривилось измученное лицо. Наталья Сергеевна, оторвавшись от плиты, со стуком захлопнула окно.
— Гражданин военный, — страдальческим голосом обратился к Степану Ильичу Покатилов, — скажите: вы имеете детей?
«Во-первых, откуда ему известно, что я военный?»
— Допустим, — обронил Степан Ильич. — А что?
— У вас, — искательно добавил тот, — сын или дочь?
У него, заметил Степан Ильич, были короткие пальцы с излишками морщинистой кожи.
— Допустим, сын. А что?
— Скажите, — с чувством произнес Покатилов, — что бы вы сделали с таким вот сыном? — Он показал за окно. — У вас хватило бы духу оторвать ему пьяную башку?
Чего он ждал: сочувствия?
— К сожалению, — отрезал Степан Ильич, — я лишен этой возможности.
Ничего не поняв, Покатилов приоткрыл рот и замер не мигая. Это остолбенение, этот бараний взгляд окончательно вывели подполковника из себя.
— Я хочу сказать, что за меня это сделали немцы. — Потом, стараясь вздохнуть поглубже, процедил: — Мой сын погиб на фронте!
— А, вон как… — смешался Покатилов. — Ну, тогда… Конечно. Тогда конечно… — и убрался из кухни.
Сунув руки под пиджак, Степан Ильич опустился на стул. Наталья Сергеевна почувствовала неладное.
— Вам валидол, валокордин?
— Пустяки… Не надо! — выдавил Степан Ильич, массируя ладонью грудь.
— Вот еще!
Пока она накапывала из пузырька в стакан, пока он, проглотив лекарство, прислушивался к ощущениям в себе, маленький Алеша стоял и таращил на гостя глазенки.
— Напугался? — вяло проговорил Степан Ильич и потянулся к ребенку. Малыш отступил и спрятался за бабушку. — Эх ты, трусишка маленький…
В кухне появился Митасов в галстуке, в жилетке, без пиджака. Он замер перед лужей молока, лукаво покосился на Алешу.
— Илья Васильевич, — обратилась к нему Наталья Сергеевна, — я тут этому… нашему… Мне надо отойти. Помешайте, пожалуйста, минутки две и выключайте.
Он занял ее место у плиты.
С откинутой к стене головой Степан Ильич расслабленно сидел на стуле и наблюдал, как кругленький принаряженный интендант, чуть отклонившись от плиты, деятельно мешает ложкой в котелке.
— Я слышал, как он вас спросил, — негромко начал Митасов, побрякивая ложкой. — Такие дети — горе. Никита прав: они когда-нибудь зарежут друг друга.
«Бедлам, а не квартира, — размышлял Степан Ильич. — Надо ее выручать, И — поскорее».
— Если бы не Наточка, он кушал бы одни угли, а не кашу. Наточка — это такой человек, такой человек! Ей даже самой болеть некогда.
«Я не знаю, как она отнесется к моему предложению, но сказать я должен… обязан. Здесь она сойдет с ума».
Замолчать Митасова заставил приход Натальи Сергеевны. Ребенок топал за ней, держась за юбку.
— Кажется, довольно, — определила она, попробовав кашу, и выключила плиту.
Митасов вздохнул и отправился к себе.
— Ну, он не заговорил вас?
— Веселая у вас квартира!
— Пересядьте, пожалуйста, сюда, — Наталья Сергеевна бросила в лужу молока половую тряпку. — Как, лучше вам? Может, сделать компресс на сердце?
— Уж вы… тоже! — запротестовал он.
Размашисто орудуя тряпкой, она вытерла весь пол на кухне. Несколько раз он переходил с места на место.
Наталья Сергеевна подоткнула свалившуюся прядь волос мокрыми пальцами.
— Вы никогда мне не рассказывали о вашем сыне… Бедный мальчик.
— А что рассказывать? — как бы самого себя спросил он и стал глядеть на глянцево блестевший пол.
Но именно сейчас, когда он так расстроился, покойный сын был ему особенно близок. Разве Борис посмел бы так ловчить, добывая справку, чтобы уклониться от своего долга? Подумать только, он вдруг сказал бы об этом ему, отцу! Невозможно представить…
В сорок первом Борису исполнилось шестнадцать лет. Так получилось, что, отправляясь на войну, Степан Ильич даже не заглянул домой. Судя по письмам, Борис сразу же решил, что его место не в школе, а на фронте. О том, что он подбил ребят пойти в военкомат, не знали ни мать, ни тетка. Но вот начались обстрелы, и мать погибла. Тогда, удрав из дома, Борис пристроился в народное ополчение.
— Как же это могло случиться? — возмутилась Наталья Сергеевна. — Шестнадцать лет… Совсем ребенок!
— Он был крупный, рослый мальчик.
— Я не об этом. Тетка-то куда смотрела?
— Война!
Этим для него объяснялось все. Он еще хотел добавить, что солдат всегда чей-нибудь сын, муж, брат, отец. Тут не место жалости. Наталья Сергеевна возражала. Война войной, а дети детьми. Ребенку на войне не место.
Ребенок… С тихой улыбкой Степан Ильич грустно покачал головой. Да нет, к тому времени Борис был уже далеко не ребенок. Настоящий мужчина, защитник, заботливый… Когда его часть проходила на позиции через Ленинград, он отпросился у командира и забежал домой, к тетке. Это было совсем рядом. Ему дали два часа. Клавдия Михайловна встретила его плачем, но Борис, торопясь, первым делом кинулся в сараюшку и принялся колоть дрова. Наступала блокадная зима, а у Клавдии Михайловны, оставшейся в полном одиночестве, сильно болели руки… Потом они с теткой наспех попили кипяточку. Клавдия Михайловна заботливо укутала его и проводила. Боясь опоздать, Борис достал из кладовки свой любимый велосипед. Скоро от него пришло письмо, красноармейский треугольник. Он сообщил, что догнал роту на Обводном канале, там же оставил велосипед. «Ничего, после войны купим новый», — приписал он. После войны, сопоставляя даты и события, Степан Ильич установил, что сын погиб в боях на Пулковских высотах.
— Бедный вы мой! — растроганно проговорила Наталья Сергеевна и поцеловала его в голову. В глазах ее стояли слезы.
Отвернув лицо, Степан Ильич забарабанил пальцами по столу. Маленький Алеша ни с того ни с сего вдруг доверчиво полез к нему на колени.
— Вот она, мужская солидарность! — пробормотал Степан Ильич и прижал к себе ребенка. Наталья Сергеевна посмотрела на них и быстро отвернулась.
Момент для щекотливого, давно задуманного разговора наступил как будто самый подходящий. Легонько подкидывая на колене малыша, Степан Ильич повел речь издали. Как уже слышала Наталья Сергеевна, у него имеется неплохая квартира — две комнаты, кухня, а Клавдия Михайловна, его свояченица, в сущности чудесный человек.
Она его перебила:
— Что с вами, Степан Ильич? Я вас не узнаю! Вы же не любите говорить загадками. Какие-то комнаты, какая-то кухня… Клавдия Михайловна зачем-то…
Он смешался.
— Это… так сказать, вступление. Как в книжках. Не могу же я вот так явиться, сесть да и бухнуть с ходу: слушайте, а идите-ка вы за меня замуж!
Наталья Сергеевна была ошеломлена. Обернувшись, она смотрела на него и мигала.
— Степан Ильич, милый… Вы что? Это же… это же предложение!
— Слава богу! — Хорошо еще, что можно было маскироваться нарочитой грубостью. — Дошло!
— Но я… — Она развела руками, огляделась. — Как-то, согласитесь… Неожиданно все это!
— Ну, а как вы хотели? Как? Вздохи на скамейке? Луна и все такое?
— Но… вы сами-то? Вы хорошо все обдумали?
— Я — это я! За меня не беспокойтесь.
— Нет, нет, уж позвольте! — К ней вернулась прежняя рассудительность, и она, загибая пальцы, принялась перечислять ему все то, что, на ее взгляд, говорило о поспешности такого предложения. Ну, прежде всего: они мало знакомы и, по существу, совсем не знают друг друга. Ну что там путешествие! Какие-то две недели отдыха, праздника. «Постойте, у меня еще не все», — остановила она его. Во-вторых, Клавдия Михайловна. Да, она хороший или, как он уверяет, чудесный человек, но две женщины в доме, вернее — в одной кухне…
— Да она уедет, уедет! — не вытерпел он. — Скорей всего, уедет. Какие-то там коллеги, что ли, зовут ее все время в Ленинград. А одному мне, поверьте, в двух комнатах слишком роскошно. Слишком!
— Что она вам готовит? — вдруг спросила Наталья Сергеевна.
— Что? Ну, как вам сказать? Да ничего особенного. Я, знаете ли, не избалован разносолами. Мать у нас всегда варила борщ. Или щи… Но всегда с мясом. Так что предел моих мечтаний — тарелка чего-нибудь горячего, кусок мяса и огурец. Вареного мяса… Ну, а если жареного — так уже настоящее пиршество. Лукуллов пир!
Говоря так, он доискивался в ее глазах ответа на свой главный вопрос.
— Ну хорошо, — наконец произнесла она, — а как же они? О них вы не подумали?
— Позвольте… о ком?
— А мои ребятки?
— Так… позвольте, позвольте! Они же не грудные. Взрослые люди.
— Взрослые! Да они беспомощней грудных. Уверяю вас! Вы просто не сталкивались, не знаете.
— Так вы что, намерены их до самой пенсии за руку тащить? Дайте им жить самостоятельно!
Не может быть, чтобы она выставляла их в качестве причины для отказа! В это он не верил. Но в то же время его раздражало, что в непонятной своей слепоте она не видит (или не хочет видеть?), какие они уже великовозрастные. Да ведь и то — даже ребенка завели!
— Э, вам хорошо говорить! — вздохнула Наталья Сергеевна.
— Вы сейчас как ваш драгоценный зять. Он считает, что своему сыну я устраиваю райскую жизнь!