— А теперь пошли, пошли! — распорядился Василий Павлович, обеими руками выпроваживая всех из комнаты.
Он ушел и сам, незаметно для остальных мигнув Степану Ильичу в сторону Игорька.
— А ты останься, останься. Куда ты? — сказал Барашков сыну и подтолкнул его от порога к гостю.
Теперь Степан Ильич разглядел демобилизованного как следует. «Мальчишка», — удивился он и в эту минуту понял беспокойство друга: ну как такого отпускать из дома? Штатские дешевенькие брючки сваливались с плоского живота парнишки.
— Подбили? — Степан Ильич указал на забинтованную руку.
С застенчивой улыбкой Игорек поправил бинт и промолчал.
— Копать мешает?
Парнишка застеснялся еще больше.
— Немножко.
Не зная, как приступить к обещанному разговору, Степан Ильич зашел издалека: спросил об урожае на целине.
— В этом году еще не знаю, — словно извиняясь, ответил Игорек. — А в прошлом году ничего, взяли подходяще. Да вы же, наверное, читали.
— Дожди не помешали?
— Успели до дождей. День и ночь возили. Последний повезли — уже накрапывать стало.
Прошлой осенью дожди зарядили необычно рано, лило без перерыва месяц или полтора. Страна жила вестями с хлебного фронта — с целины. Игорек, едва разговор зашел о близком деле, забыл свою стеснительность. В его рассказе ни разу не проскочили нынешние модные словечки «ишачить», «вкалывать», хотя, судя по всему, военные водители полной мерой хлебнули, что значит каждый рабочий час, каждый кузов. Вывозку хлеба на элеваторы Игорек называл эвакуацией, надоевшее ненастье — грозовым фронтом. О небывалых трудностях уборки он говорил как обстоятельный хозяин, знающий цену хлебу — основному достоянию народа.
Разговаривая с ним, Степан Ильич завидовал: «Что же Василию не быть таким здоровым? В нашем возрасте все здоровье от детей».
— Вот спать, наверное, хотелось? — спросил он.
Игорек не удержался от вежливого пожатия плечами:
— На таких дорогах разве уснешь? Наказанье, а не дороги!
— Грязь?
Игорек снисходительно усмехнулся:
— Асфальта пока нету.
— Сапоги надо. Без сапог нельзя.
— У меня есть.
— Там оставил? — спросил Степан Ильич.
Игорек удивился:
— Не возить же взад-вперед!
— Значит, едешь… — раздумчиво проговорил Степан Ильич. — Окончательно решил?
Ответил Игорек без слов, одним слабеньким пожатием плеч и своей бесконечно застенчивой улыбкой: надо.
— А то остался бы? В институт бы поступил, дома пожил. Тут отец с одним уже говорить пробовал.
Видно было, что разговоры эти парню надоели.
— Дядь Степа, зачем принудиловку-то делать? Какой из меня учитель?
— А кем бы ты хотел быть? За два-то года можно было решить.
— Если честно, сам еще не знаю, — признался Игорек. — Ничего не решил.
— Вот так раз! Но нравится же тебе что-нибудь?
— Машины люблю.
— Ну и ступай по этой части! Есть же институты.
Видимо, и об этом было говорено с родителями не раз.
— Все равно же уезжать! — воскликнул Игорек. — Язык уже болит… Вот обживусь немного, а там видно будет.
— А там семьей обзаведешься. Трудно будет, — житейски возразил Степан Ильич.
— Учатся же люди! Чем я хуже?
— Ну, это так, так… Смотри сам. А… не жалко уезжать?
Снова пожатие плечами, снова сложное, непередаваемое выражение лица.
— Мать жалко. Плачет, плачет… С батей еще можно говорить. Вот с матерью… Утром встанет, глаза — во! Лучше бы она меня ударила, чем эти слезы.
— А братья?
— С ними все нормально. Особенно Василий. Мы с ним вечерами разговариваем. Он за меня.
— Ага, ну, ну…
Надеялся ли Степан Ильич отговорить парнишку от его затеи? Отнюдь нет! Просьбу друга он выполнил как обязанность, но, кроме того, разговор с недавним солдатом был ему интересен самому. И вот, пожалуйста, — хороший же разговор, хотя парнишка вежливо, застенчиво, однако твердо отстоял свое! А ведь там-то, у Натальи Сергеевны… Хоть не вспоминай!
О Никите, своем ровеснике, Игорек не захотел и говорить. Он даже перебил Степана Ильича, насмешливо махнув забинтованной рукой:
— Да козел он, дядь Степа. Не тратьте вы на него здоровье! У нас в автобате такие тоже были. Сначала один, потом еще один. Мы их придурками звали. Вечно у них то портянка пропадает, то ремень найти не может, то масло потекло. А у одного так даже вши завелись! Одна морока с ними. Ну их!
Напоследок он помялся и попросил:
— Дядь Степа, вы уж с моими… Особенно с мамой… Ну, что это такое? Как будто на край света собираюсь! Нормальное место, нормальная работа. Три часа на самолете! Даже смешно. Вот приедут, сами увидят.
— Езжай, езжай, — успокоил его Степан Ильич. — Я поговорю. Это они… так. Их тоже понять можно. А вот через годик, даже меньше… Поезжай, не беспокойся.
За дверью похаживал, покашливая, Василий Павлович. Насилу дождался, когда Игорек уйдет. «Ну, как?» — застыл в глазах Барашкова немой вопрос. Надеялся, чудак!
— Хороший парень у тебя, Василий. Золотой. Завидую!
— Что говорит-то? Не колыхнулся?
— Собирай, собирай его. Дело хорошее.
Старик увял, повесил голову.
— Да собираем. Мать три подушки положила, два одеяла. Простыни, наволочки. Василий ему свой костюм отдал.
— Купи ты ему новый! Или давай я куплю.
— Куплю, куплю, — махнул рукой расстроенный Василий Павлович. — Не лезь!
— У меня где-то сапоги совсем новые лежат. Не надевал ни разу. Плащ, всякая хурда-мурда… Я принесу. Мне-то зачем?
— А директор в этом совхозе, видно, жук порядочный, — сказал Барашков. — Видал? Подпустил к парням девок и сразу целую автобазу организовал.
— Значит, он там не один?
— Какое! Несколько их.
— Тогда и вовсе незачем горевать. Свои кругом.
— Ах, дети, дети, — вздохнул Василий Павлович. — Что они с нами делают! Последний он у нас, самый младшенький. Его-то и жальчей.
На Донской Степан Ильич провел весь день до вечера. После ужина Барашков пошел проводить его до автобусной остановки.
— Я сейчас так думаю, Степан. Ну, задержим мы его, уговорим. На работу его возьмут с руками. Механик! Да и фамилию нашу кругом знают. Но я сейчас вот куда гляжу. Павла, старшего моего, возьми. Он у нас спокойным рос. Из армии пришел, погулял сколько надо — женили. А вот Василий, тот уже нет! Он, знаешь, все в летчики просился, летчиком хотел стать. Не пустили! Отговорили, дураки. И я теперь нет-нет да и увижу: стоит, закинет в небо голову и смотрит, смотрит. «Ты что, говорю, сын?» Он спохватывается. «Да так, говорит, ничего». И отойдет… А может, не отговори мы его тогда, он тоже в космос бы слетал? Выходит, крылья-то ему и подрезали. — Старик, шагая, помолчал. — Ладно, пускай уж едет. Может, там его дорога, его счастье. А мы… мы что же? Вот на свадьбу к ним слетаем. Потом, через годик, на крестины. Теперь налетаемся!
— Они будут приезжать, — как бы в утешенье сказал Степан Ильич.
— И они! Но только им зимой придется, когда с хлебом уберутся. А летом мы к ним.
Степан Ильич стал уговаривать Барашкова дальше его не провожать.
— Вертайся, сам дойду. Иди, иди, мне одному охота побыть.
Старик уступил.
— Но с этим… с праздником-то, — напомнил он, — с Натальей Сергеевной… Я сам берусь, Степан. Ты не суйся, все только испортишь. Сиди и жди. Ладно? Я сам тебе скажу. Может, даже в ресторан пойдем. А что? Возьмем и пойдем. Имеем право. Жди, наберись терпения.
И они расстались.
Насчет праздника Василий Павлович сообщил так: ни в какой ресторан не ходить, а собраться у Натальи Сергеевны. Она сама предложила и настояла. Все хлопоты взяла на себя.
— Деньги-то… — Степан Ильич хорошо знал, каково у нее с деньгами.
Барашков раздул шею.
— Да ты что, Степан! Или я уж ничего не соображаю?
— Значит, я твой должник? Сколько с меня?
— Отвяжись! Потом.
На предложение надеть все ордена Барашков подумал и сказал:
— Колодок хватит.
В назначенный час они встретились. От Барашкова на версту шибало одеколоном. Не выказывая нетерпения к тому, что ожидалось, Степан Ильич стал спрашивать об Игорьке.
— На переговорный убежал. Вчера с матерью ходили, целый вечер зря прождали. Сегодня с самого утра удрал. Заботы у мужика! Сам-то он тут, а сердчишко уже там.
— Слушай-ка, а у них, случаем, не это самое… не внуком дело пахнет?
Догадке друга Василий Павлович нисколько не удивился.
— Да мы уж сами… Не сознается, дьяволенок! Но беспокоится, спать перестал. Мы теперь сами хотим скорее проводить его. Мать и плакать бросила. Пусть едет, раз такое дело.
Друзья вышли из автобуса и торжественно направились к знакомому подъезду. Василий Павлович, блистая свежеобритой головой, нес огромный букет цветов и косился на глазеющих со всех скамеек старух с вязаньем в руках.
— Они что, каждый раз так пялят на тебя буркалы?
— Не запретишь же!
— Вот народ!
Несколько дней, с тех пор как уехали молодые, Степан Ильич не виделся с Натальей Сергеевной, не звонил по телефону. Барашков уговаривал его сохранять терпение. «Вот уж сядем за стол, тогда!..» От всей затеи откровенно попахивало сватовством, и Степан Ильич, пересекая двор и поднимаясь по лестнице, томился. Прежде чем тронуть кнопку звонка, он оглядел себя. Барашков стоял со своим букетищем «на караул».
«Загадаю, — решил Степан Ильич. — Если она сегодня в том же платье — все будет хорошо».
Встретила их сама Наталья Сергеевна, широко распахнувшая дверь. Сердце Степана Ильича дрогнуло — на хозяйке было то самое, любимое им платье, хорошо облегающее всю ее фигуру.
Первым вошел Барашков, толкая впереди себя букет. Степан Ильич, стесняясь, подстерегал ее взгляд. Сколько они не виделись? Вечность! Сердится она, не сердится? Нет, глаза Натальи Сергеевны, сегодня удивительно молодые, ясного орехового цвета, с черными лучиками от зрачка, просияли одним словом: рада.
За спиной Барашкова они близко глянули глаза в глаза и много, чересчур много сказали без слов.