— Да не в этом дело, Василий, не в этом! Как ты не понимаешь! Я ей одно, а она мне — ребятки. Я ей другое, а она — опять ребятки. Ребятки, ребятки, ребятки! Хоть головой в стену!
— Нет, братцы мои, — заявил Барашков, — так у вас ничего не получится. А ну молчи, Степан! Не умеешь по-человечески… Молчи! — Усмирив раскипятившегося друга, он обратился к Наталье Сергеевне: — Вы на него не обижайтесь, не обращайте внимания. Он же… знаете? Господи, да если бы я с ним на все такое обращал внимание, перестрелялись бы давно!
Он говорил, успокаивал, убеждал, а захмелевший Степан Ильич смотрел, как бедная Наталья Сергеевна все ниже наклоняет шею, стараясь скрыть лицо, — привычка человека, вынужденного много и тайно страдать. От жалости у него щемило сердце.
— Василий, видал? Укатили и оставили мать без копейки, одни бутылки на кухне. Твои парни способны на такое?
— Степан Ильич! — нахмурилась хозяйка.
— Нас нечего стыдиться, мы свои, — ответил он. — А вот вашим… ребяткам…
— Ты, Степан, вечно придумываешь! — напустился на него Барашков. В то, что молодые уехали и не оставили матери ни копейки, он не поверил.
— А я тебе говорю: не оставили! Зачем мне придумывать? Да вот и она сидит, сам спроси. Спроси, спроси!
Подождав, не возразит ли что хозяйка, Барашков заскоблил щеку:
— Ну, если действительно…
— Степан Ильич, — не вытерпела она, — ох, вы и человек! Да вы подумайте сначала, кому деньги нужней — нам или им? У нас сегодня суббота, по субботам, вы сами знаете, пенсию не носят. Значит, в понедельник принесут. Что, мы один день не перебьемся? А вы… уж бог знает что!
Однако тут ей возразил Барашков:
— Перебьетесь… А если не перебьетесь? Мало ли что! Опять же ребенок… Нет, так не годится. Не положено так. Она же вам дочь родная и должна головой думать.
— Ну? — торжествовал Степан Ильич. — Еще вопросы будут?
На глазах Натальи Сергеевны показались слезы.
— Какой вы… Степан Ильич.
Предупреждая его, Василий Павлович сделал ему глазами: молчи, молчи, а лучше всего — выйди.
Огорченный подполковник с кряхтеньем вылез из-за стола. Из коридора он расслышал голос Барашкова:
— …Он кипяток… не обращайте… Да если бы я на все внимание обращал…
Там, за столом, испытанный друг умело вел свою линию, желая завершить задуманное сегодня же, сейчас.
На кухне света не было, но в проеме окна виднелась фигура человека. Степан Ильич вгляделся: Покатилов. Не лучше ли уйти? Бывший дезертир мельком глянул на вошедшего и не переменил своей сиротливой позы. Скорее наоборот: выгиб его худой спины стал еще горше.
— Хочу задать вам один вопрос, — услышал Степан Ильич. — Можно?
Голос звучал глухо, казалось, его скрадывала темнота. Подполковник, ожидая, привалился плечом к косяку. Тощие лопатки Покатилова под рубашкой несколько раз поднялись и опали: разговор ему давался трудно.
— Я совершил, конечно, преступление… И все такое… Но ведь не на всю же жизнь! Ведь суд же был, наказание! Так сказать, приговор… Сколько же можно? Мне теперь что — до гробовой доски? Или я не человек совсем?
Застарелая боль человека у окна не трогала подполковника. Пока тот выкрикивал свои бессвязные слова, Степан Ильич отвалился от косяка и вздернул подбородок:
— Это надо спрашивать не у меня! Это вы у тех спросите. — И повернулся, чтобы уйти.
Движение вслед за ним было полно отчаяния:
— У кого — у тех?
Уже из коридора подполковник бросил через плечо:
— Кто не пришел.
Когда он появился в комнате, глаза его блестели и он их щурил, будто от яркого света. После разговора с Покатиловым он двигался как на тугой пружине.
Василий Павлович с первого взгляда засек состояние друга. Следя за ним, он докончил разговор с хозяйкой:
— …И мы, конечно, были молодыми. Кто говорит! Но только нам не до дури было. Меня возьми: десять душ у отца с матерью. По одному куску каждому — уже десять кусков. А если по два? Арифметика!
— Воспитываешь? — отрывисто спросил Степан Ильич, расхаживая по комнате.
Барашков внимательно водил за ним глазами.
— Что с тобой, Степан? Какая муха укусила?
— Продолжай, продолжай! Накачивай ума!
«Э, что-то произошло!» Толкнув под столом хозяйку, чтобы молчала, Василий Павлович поймал подполковника за полу пиджака, насильно притянул к себе:
— Да сядь ты, сядь, Степан! Не бегай.
— Пусти… Ну тебя к черту, слушай!
— К черту я еще успею. Сядь, совет тебе хочу дать.
— Какой еще совет? Иди ты, слушай!.. — вырывался подполковник.
— Слушай, Степан. Запомни: чтобы в семье было тихо и порядок, последнее слово всегда оставляй за женой. Не скупись! Понял? — И, отпустив его, захохотал.
Наталья Сергеевна пожаловалась:
— Вы думаете, Василий Павлович, он что-нибудь понимает? Эгоист же. Э-го-ист!
— Я эгоист? — Степан Ильич забегал с новой силой. — А вы-то, сами-то?
— Степан! — предостерег Барашков. — Не забывайся.
— Ты помолчи!.. А кто говорил, что, дескать, пока я жива, пускай ребятки поживут без горя, без забот? Еще, дескать, успеют.
— Ну и что? — Наталья Сергеевна призвала в свидетели Барашкова. — Ну и говорила!
— Ага! А вы подумали, что с ними будет после вас? Или вы собираетесь жить вечно? Так нет, дескать, нас потом уже не будет, нас это не касается! А пока пускай… Потому что вам так спокойнее. Лишь бы не сейчас, лишь бы не видеть! Так кто из нас, теперь спрошу я, эгоист? Кто?.. А-а, вот видите! Страус вы, сударыня… головку под крыло. А ведь жизнь, и это вы знаете, ого-го! И они не скажут вам потом спасибо, когда их петух-то жареный, как говорится, в одно место примется долбить. Нет, не скажут! А долбить он будет, будет!
— О господи! — вздохнула Наталья Сергеевна. — Зачем… ну вот зачем вы так?
Склонив гладко причесанную голову, она катала в пальцах хлебную крошку. Как ей стало легко после душевного разговора наедине с Барашковым! А вот сейчас опять… Маленький Алеша с приоткрытым ртом смотрел то на нее, то на распалившегося подполковника. Наталья Сергеевна порывисто схватила ребенка на колени, крепко прижала, зажмурилась.
— Оставьте меня жить, как я живу, — попросила она, не разжимая глаз. — Я не хочу с вами спорить. Мне поздно переучиваться.
Василий Павлович сделал другу страшные глаза: скажи же что-нибудь, именно сейчас скажи! Чтобы не видеть этой понукающей жестикуляции, Степан Ильич отвернулся.
— Пример ваших угловых жильцов вас ничему не учит? — сердито бросил он через плечо.
Еще крепче прижав к себе ребенка, Наталья Сергеевна вскинула красные мокрые глаза:
— А чему он может научить? Чему? Да, он вор, украл. Но скажите, сколько, по-вашему, надо иметь в кармане, чтобы полезть за чужим?
— Ему нужен был рубль… рубль! — крикнул Степан Ильич.
— Успокойтесь. Рубль у него был. Ему надо было два, если уж вы хотите знать.
— Ну вот, вот!..
— Значит, по-вашему, ворует только тот, кому не хватает одного рубля?
— С вами трудно разговаривать, — пробормотал Степан Ильич. Его угнетало, что всему свидетелем старый друг Барашков.
А Наталья Сергеевна, совсем зажав притихшего ребенка, из последних сил сдерживалась, чтобы не зарыдать. Только что Барашков много и хорошо рассказывал ей о своем старом фронтовом товарище и командире, она слушала и понимала. Так почему же он сам… ведь сам же все поломал!
— Мне жаль вашу несчастную Клавдию Михайловну. Она, наверное, света белого не видит. Ходит по струнке, боится дверью хлопнуть. Не дай бог опоздать с обедом! Не дай, не приведи бог подать вам невыглаженную рубашку! Вы же привыкли только получать. Вы, и только вы, а все остальные — лишь вокруг вас. Ну, как же… а то я не вижу! Вот вы потребитель-то, вы!
— Василий, я думаю, нам лучше уйти, — отрывисто сказал Степан Ильич и угрожающе выпрямился.
— Степа-ан… — негромко предостерег Барашков.
— Оставьте его, Василий Павлович, — устало попросила Наталья Сергеевна. — С ним бесполезно разговаривать. Жестокий человек. Злой и жестокий!
— Уж какой есть!
— Вот потому-то вы и один! — собравшись с духом, вдруг тихо-тихо произнесла она. Ее зрачки остановились, уставились куда-то вдаль. Точно от удара, Степан Ильич вздрогнул и с минуту, не меньше, изучал ее.
— Ошибаетесь! — сквозь зубы процедил он, — Я совсем не потому один. Просто в наше время понимали, что такое долг. Потому мы и войнищу этакую выиграли. Да!
Сейчас главным для него было, чтобы кровь не кинулась в голову, не затмила сознание. Тогда может быть страшно. И он сдерживал себя тем, что выпрямлялся до последнего предела и смотрел на нее оскорбительно свысока.
— Вы упрямый человек, — повторила она горько. — Упрямый… И — злой, злой. Я понимаю, одиночество в старости страшно, но кто же виноват? Сами не сберегли Бориса, а теперь…
— Не сберег! Василий, ты слышишь?
— Конечно! Единственный ребенок, и вы не смогли… Или вы не отец? Или он не родной вам был?
— Да что вы мелете? Вы с ума сошли!
Барашков стал багроветь.
— Я вас уважаю, Наталья Сергеевна, но-о…
— Какие же вы оба!.. Будь Борис взрослым человеком, тогда еще другое дело. Но он же ребенком был! Какая ему война? Что он понимал? Да я бы…
— Василий! — прохрипел Степан Ильич и, задыхаясь, стал рвать ворот сорочки.
Маленький Алеша испугался и заревел. Барашков кинулся к товарищу.
— Степан, присядь. Степан, только спокойно, спокойно…
С треском обрывая пуговицы, подполковник вытянул перед собой руку и, тычась точно слепой, побрел к выходу.
— Уйдите! — он оттолкнул подбежавшую хозяйку. — Не трогайте меня.
Она отскочила и в ужасе обеими руками зажала рот. Помогая товарищу сходить по лестнице, Барашков выговаривал:
— Ах, черти вы, черти! Ну вот что теперь делать?
Они вышли из подъезда. Степан Ильич в изнеможении прислонился к стене. Он сразу потяжелел, согнулся.
— Слыхал, Василий? А?
— Пойдем-ка… пошли. Молчи, молчи, не надо! Помолчим давай. Вот за руку возьмись.