Соседи — страница 27 из 141

И они тихо поплелись к автобусной остановке.

Ночевать Барашков увез его к себе. Клавдию Михайловну предупредили по телефону.

Назавтра был воскресный день. Василий Павлович спозаранку орудовал с сыновьями в гараже. Стало припекать, когда он посмотрел на солнце и отправился проведать гостя. Степан Ильич, одетый, сумрачный, стоял у окна. После вчерашнего его здорово перевернуло.

У Барашкова вырвался вздох:

— Эх, черти вы, черти!

— А ты знаешь, Василий, что к ней этот… профессор подлезал?

Барашков оживился:

— А то нет! Я сразу увидел. Всю дорогу мылился. Я тебе даже больше скажу, ты только не кипятись: он к ней целоваться лез.

— Врешь!

— Я тебе говорю! Она сама мне по секрету…

— Вот хлюст! А посмотреть — вроде такой весь… культурный, вежливый.

— Я тебе так скажу, Степан. Вся эта культура — как абажур, для глаза. Смотрят люди: вежливый, не матюкается — ну, значит, культурный.

«Он прав, — задумался подполковник. — Как часто элементарную вежливость мы принимаем за душевные качества».

— Не понимаю я таких, Василий. Она ж ему вроде ясно показала… Нет, лезет, добивается! Ухажер!

— Так полагается, Степан. Ты человек дикий, не понимаешь.

— Дикий! — усмехнулся Степан Ильич. — Скорее, старый.

У Барашкова лукаво сузились глаза.

— Ну уж… старый! — и он толкнул друга в плечо.

— А что? Конечно, старый.

— Уж будто! — задирал его Барашков и крепче ткнул кулаком.

— Отстань. Чего ты? — поморщился Степан Ильич.

— А не отстану — тогда что? — и Василий Павлович, вдруг захватив его руку, ловко завернул ее за спину.

— А, черт! — оживился Степан Ильич, и друзья принялись бороться.

Пока они топтались и пыхтели, в комнату заглянул маленький стриженый мальчишка, изумился, испуганно пискнул: «Дедушка!» — и убежал.

Отдуваясь, они разняли руки. Степан Ильич, набирая побольше воздуха, держался за грудь.

— Пацана-то… — проговорил он, — напугали. Вот, скажет, дураки старые.

— Так ведь подкрадется, дьяволенок, как таракан. И не услышишь!

От лица Барашкова отливала бурая кровь.

— Эх, Василий! — проговорил, уняв дыхание, Степан Ильич. — Как подумаешь иногда: и быстро же жизнь пролетела!

Он вдруг выругался так, как не ругался даже на фронте. Барашков понял, насколько горька и безысходна мысль друга об одинокой старости.

— Степан… — после долгого молчания позвал Василий Павлович. — Эх, не хотел я говорить!.. Вот что, Степан. Ломай ты себя, ломай… Характер свой собачий! Ну что это такое? Ты же среди людей живешь.

— А что я… тебе-то чем не угодил?

— Да разве обо мне речь!

— А о ком? О ней? О ее ребятках золотых? Ты что, дурак? Не понимаешь? Ты вот себя сравни. Меня. Парней своих. Да и остальных… Ну?

Василий Павлович осклабился и погрозил другу пальцем:

— Ишь ты… запел! А помнишь, как в метро меня пушил? А ведь я тогда про то же самое. Все идут как положено, а одна или один обязательно против шерсти, против всех. Мол, проскочу, беды большой не будет. А разве на фронте ты таких не видел? Все на передовой, а этот… — и Барашков изобразил рукой вилянье рыбьего хвоста.

— Но мы-то, мы! — страдальчески воскликнул Степан Ильич. — Мы-то разве молодыми не были? А вспомни…

— Погоди, Степан, не кипятись, — остановил его Барашков. — Ты что, хочешь сказать — мы ангелами были? Ага, держи карман! И в огороды лазили, и по садам… Меня, помню, отец ремнем дерет и приговаривает: «И что из вас получится, ума не приложу!» А получилось же! От Сталинграда до Берлина кто прошел? Ну вот! Да разве только это?

Он положил руку другу на плечо, стиснул:

— Или ты думаешь, что на нас с тобой уже и Россия кончится?

Отошел к окну, сунул в карманы руки, тихонько засвистел.

— И все-таки нет, — сказал Степан Ильич упрямо, — хоть ты и говоришь, а мы росли совсем не так. Мы с детства понимали слово «надо». У нас оно в крови сидело. Надо, — значит, вперед! А эти?

— Степан, Степа-ан… — укоризненно протянул Барашков. — Что уж ты на всех то? Ну, есть одна овечка в стаде. Но остальные-то!

Не найдя подходящих возражений, Степан Ильич покрутил головой и хмыкнул.

— Я представляю, заикнись я отцу, что, видишь ли, захотел на море, знаешь, что бы он со мной сделал? Да и тебе не до морей было!

— Сравнил!

— Я о воспитании говорю. Ну что это такое? Сами еще у матери на шее, а уж ребенка завели. Ну ладно, так получилось, завели. Так думайте же о нем! Нет, хоп-топ, поехали. И она сама — хоть бы слово им. Нет, еще радуется!

Глядя по-прежнему в окно, Василий Павлович сказал:

— Ты же ничего не знаешь, Степан, а кипятишься.

— Чего я не знаю?

— А того! Ты знаешь, что ей девка заявила? «Я, говорит, руки на себя наложу, если что!» Ну, в этом роде что-то.

— Уж не из-за этого ли своего? — Степан Ильич с брезгливой миной изобразил очки и оттопыренные губы. — Врет. Пугает.

— А черт ее знает, что ей может в голову взбрести! У меня Василий в техникуме учился. Так что ты думаешь? Одна деваха у них тоже по такому делу возьми сдуру уксуса и хвати! А если и эта вдруг? Что тогда делать? Да она же с ума сойдет! Да и сойдешь. Растила-растила, тянулась-тянулась… Понимать же надо, Степан! Сам знаешь, как одному остаться.

— Мне-то она почему этого не сказала?

Василий Павлович усмехнулся:

— А ты услышал бы? Эх, Степан, правильно она вчера тебе сказала: весь упор ты на себя делаешь. Ну, может быть, и не один ты в этом виноват — бобылем живешь, а все же давай думай и о том, что она тоже человек. У тебя — свое, у нее — свое. Нельзя так, Степан. Эх, бабу, бабу надо тебе в дом. Клавдия Михайловна твоя не в счет. Она — как ординарец.

— Бабу… Ишь, сват нашелся! А ты что вчера — глухой был? Ничего не слышал?

— Да слышал. Как не слышать! Но — только не кипятись, Степан, ладно? Говори спокойно. Ну вот чего ты вчера взъелся на нее? Она же, если разобраться по совести…

Но спокойно вспоминать о вчерашнем Степан Ильич не мог.

— Да как же ты говоришь… Да ведь она же… Да ты подумай только, вдумайся! Я сам, выходит, погубил Бориску, сам повел его под пулю!

Барашков выставил перед собой обе руки:

— Спокойно, Степан… Не говорила она этого!

— Да как же не говорила? Или я глухой? Не сберег я, видишь ли! А я, если ты хочешь знать, только и живу тем, что Борис таким оказался! Я сам в пятнадцать лет винтовку в руки взял! И ты ведь тоже! Так какого же черта…

— Возраст, возраст существует призывной, Степан!

— И пускай существует! Пускай! А мы без всякого призыва. Потому-то нас никто не завоюет и не победит. Да! Нас могут только всех убить! Только! Всех, со всеми! С детьми нашими, с бабами, со стариками, с инвалидами. А победить… вот на-ка! — и, лихорадочно блестя глазами, Степан Ильич показал фигу.

— Все верно, Степан, все правильно. Но, ты думаешь, она так же не считает?

— Нет, не считает! В этом все дело. Мне надо было блат искать, знакомых. Вот как она считает! Пусть бы все другие воевали, но только не мой. А я не могу так, не могу!

Степан Ильич завертел шеей, точно ему стал тесен ворот рубашки. Помолчали. Василий Павлович прохаживался по комнате.

— Ладно, пойду я. — Степан Ильич поднялся. — Работай.

— Чего ты мелешь? Какая теперь работа? Сиди давай!

— Нет, пойду. Не могу.

— Ну, так и я с тобой. Пошли, походим.

— Тебе-то зачем?

— Вот еще! Пойдем, может, где пива выпьем. Ну, не пива — просто посидим. Вдвоем веселее.

Собрался он быстро. Степан Ильич ждал его за воротами. Шагали некоторое время молча.

— Слушай, Степан, — не вытерпел Барашков, — сознайся: свербит вот тут, а? — И постучал себя по груди.

— Свербит, брат, — признался подполковник, глядя себе под ноги. — И зачем меня черт в это путешествие понес? Ведь как все было хорошо!

Василий Павлович помялся.

— Слушай, может, я ей позвоню, а? Не возражаешь?

— Это зачем еще?

— Ну как зачем? Спрошу. Может, с нами позову… Постой, постой, Степан. Не заводись. Все понимаю, больно ударила. Но… Ты думаешь, у меня дома без скандалов? Что ты! Другой раз так разлаемся — дым коромыслом. Плюнь, не обращай внимания. Знай свое, и все. С ними разве сладишь… Ты постой, постой, дай уж до конца договорю. Ведь тянет же тебя к ней! Тянет?.. Ну вот. Чего душу-то ломать? Давай позвоню — не возражаешь? Можно?

— Черт с тобой, звони. От тебя же все равно не отвяжешься.

Они подошли к телефонной будке, Барашков стал набирать номер. Степан Ильич поджался в ожидании. Он представил, как загремит звонок в знакомой квартире. Интересно, кто возьмет трубку?

«Ага, ответили!» Василий Павлович высунулся из будки, стал махать ему рукой.

— Степан, она за какой-то машиной побежала! Куда-то едет, что ли…

— Куда еще? — нахмурился он. — Зачем?

— Иди, сам говори. Там какой-то дурак. — Барашков протянул ему трубку.

— Алло! Кто это? А, это вы… — Степан Ильич узнал голос интенданта и показал Барашкову, чтобы он прикрыл дверцу.

— Вам Наточку? — спрашивал Митасов. — Но я же сказал — она вот-вот придет. Она побежала вниз ловить машину. Алеша уже сидит на чемодане… Как, вы ничего не знаете? Она же уезжает. Да, да, прямо сейчас. Звонили из Геленджика.

— Постойте, постойте… Ничего не понимаю. Куда уезжает? Зачем? Кто звонил?

Оглушенный, совершенно сбитый с толку, Степан Ильич стал слушать обстоятельный рассказ о том, как вчера вечером, уже поздновато, перед тем как укладывать Алешу спать… или нет, виноват!.. Алеша уже спал — зазвонил телефон. Да, из Геленджика, сама хозяйка. Машенька поссорилась со своим Никитой. Он куда-то укатил, она осталась одна, сидит на берегу, не ест, не пьет, молчит… Степан Ильич выругался, а Митасов продолжал выкладывать. Бедная Наточка сходит с ума. Она вчера же заняла денег… он сам отдал ей все, что у него было. В таких делах, знаете ли… Неожиданно он оборвал свой рассказ:

— Вот и она! Передаю трубку.