Слышно было, как Наталья Сергеевна унимает дыхание, — видимо, торопилась, на второй этаж взбежала без передышки.
— Это правда? Вы уезжаете? — спросил Степан Ильич.
— Я должна ехать.
Чувствовалось, что ей некогда, разговор ее задерживает.
— Подождите… Можно, я сейчас приеду?
— Вы не успеете. У меня внизу машина.
Ему казалось, она готова положить трубку.
— Подождите… Может, мне приехать на вокзал?
— Ой, не знаю! Как хотите.
— Я приеду! — крикнул он, но в трубке уже запищало.
Нашел он их возле касс. Алеша сидел на чемодане, рукой придерживал второпях напиханную сумку. Из сумки, точно арбуз, выглядывал гладкий бок ночного горшка.
Посадка уже началась. Наталья Сергеевна в сбитой набок шляпке выбралась из очереди. Степан Ильич подхватил чемодан, сумку.
— Не торопитесь. Спрячьте деньги. Мы еще успеем двадцать раз.
Схватив ребенка, Наталья Сергеевна засеменила впереди. Степан Ильич с трудом поспевал за ней.
— Послушайте, — сказал он, — ничего страшного не произошло. Ну поссорились… Ну и помирятся! Обычное же дело.
Она торопливо шла вдоль вагонов, разглядывая номера.
— Бедная девочка… Она сейчас там одна, кругом чужие люди… Ах, я сама, сама во всем виновата! Я вам не говорила… Они перед отъездом страшно ссорились. Вдруг Машенька меня спросила: «Может, мне не ехать с ним? Остаться?» А я, дура, ей сказала… Ну его к черту, пусть бы он лучше уехал один!
— Вы успокойтесь, — говорил подполковник сзади. — Подумаешь! В войну оставались женщины с кучей ребятишек. Она еще найдет себе…
Она так резко остановилась, что подполковник с оттянутыми ношей руками наткнулся на нее.
— Что вы говорите? Главное — так спокойно, просто… Черствый вы человек! Я же мать! Как вы не поймете!
Он не оскорбился, не вспылил, спокойно переждал, пока она выскажется, потом спросил:
— У вас какой вагон? Десятый? Тогда стойте, вот он. Где билеты?
На билеты проводник только взглянул.
Поставив в тамбур ребенка, Наталья Сергеевна пихнула туда чемодан и с сумкой в руке поднялась сама. На подполковника она не оглянулась.
— Вы мне напишете? — спросил он.
— Когда? Вы же не представляете, что там сейчас!
— Ну… а когда вернетесь? Позвоните? Или мне позвонить?
— Не знаю… Ничего я, слушайте, не знаю. Да и не до этого мне сейчас!
Пропихивая впереди себя чемодан и сумку, она сунулась в дверь, но вдруг остановилась и взглянула на него:
— Посоветуйте вашей Клавдии Михайловне купить хлорофосу. От тараканов. Пусть посыплет в кухне на ночь и закроет дверь.
Она ушла, а Степан Ильич стоял и чувствовал огромную усталость. Зачем он стоит, чего ждет? Ему хотелось уйти, но он решил превозмочь себя и дождаться отхода поезда.
Скоро в окне вагона показалась рожица Алеши. С приплюснутым к стеклу носом он грустно смотрел на подполковника. Наталья Сергеевна, устраивая вещи, мимоходом отпустила ему шлепок. Малыш надулся и стал тереть глаза. О том, что провожающий стоял внизу, возле вагона, Наталья Сергеевна, казалось, и не помнила. Лишь когда по всему составу прошла дрожь, раздался скрип и все колеса медленно поворотились, она мельком глянула в окно, и взгляд ее поразил Степана Ильича пустотой, отчужденностью: в своих мыслях она уже была там, где ее ждали нелегкие материнские обязанности.
Степан Ильич повернулся спиной к набиравшим ходу вагонам и побрел с перрона.
На привокзальной площади стояло несколько машин. По своим делам расходились провожающие. Степан Ильич плюхнулся на сиденье машины и долго ничего не говорил. Шофер смотрел на него с растущим удивлением:
— Что, отец, так и будем сидеть?
Он продолжал молчать. Усталость была такой, будто он только что вернулся из долгого, утомительного путешествия, в которое ему так не хотелось ехать.
— Куда, папаша? — нетерпеливо спросил шофер.
В том-то и дело — куда? На Донскую? Домой? Нет, только не домой!..
Внезапно, точно просыпаясь, Степан Ильич глянул на часы. Было половина седьмого. Он велел ехать к «клубу» на бульвар. «А что? Еще успею», — подумал он и глубоко вздохнул.
СОСЕДИ
О попутной машине или подводе Лиза беспокоилась напрасно. Поезд еще не скрылся и, темный, исхлестанный ливнем, длинно изгибался у семафора, когда в конце пустого мокрого перрона выскочил снизу, из подлетевшего забрызганного мотоцикла, долговязый милиционер в коротенькой накидке. Он откинул с головы капюшон, огляделся и увидел, что опоздал. Лиза стояла одна со своим чемоданчиком. Милиционер двинул плечами, умял коробом стоявший капюшон и враскачку направился к ней, молодцевато ставя длинные тонкие ноги.
В той стороне, откуда свалилась гроза и куда убежал притихший торопливый поезд, быстро очищалось вечернее небо, свежий закат горел в продолговатых блюдечках воды на вымокших досках перрона. Милиционер озабоченно спросил, не везет ли она, случаем, сегодняшние газеты. Свежих газет у Лизы не было, были вчерашние, взятые в день отъезда, и милиционер заметно огорчился. Сдвинув помятую под капюшоном фуражку на глаза, он разочарованно поскреб затылок и еще раз оглядел пустой перрон. В мелких лужицах на досках понемногу унимался резвый блеск, уже нестрашно громоздились в небе величественные развалы туч. С молодых тополей в сумеречном станционном садике капало все реже и крупней. И в тишине, в молчании вдруг откуда-то издалека так явственно, так близко донесся тонкий гудок паровоза, услышался дробный суматошный перестук колес, что милиционер повернул голову и насторожился: впечатление и в самом деле было такое, что поезд зачем-то возвращался. Но все умолкло и заглохло снова, и где-то совсем рядом, за садиком, за рыжим станционным зданием, замычал тоскливым низким голосом теленок.
— Да-а… — проговорил разочарованный милиционер и укрепил фуражку как положено. Оказалось, что ехать ему тоже в Вершинки. Он подхватил Лизин чемоданчик и пошел вперед, ступая все так же враскачку. Голенища сапог не доставали милиционеру до колен, отчего ноги его казались еще длиннее и молодцеватее.
— У нас тут в Антропшине одному лафа в лотерею свалилась, — рассказывал он, отстегивая на коляске сырой брезентовый фартук и усаживая Лизу на сухое теплое сиденье. — Открывает утром газету… бах! — «Волга». У него чуть глаза не выскочили. К родне, к соседям — вся деревня дыбом. А билет, говорят, силком заставили взять: в магазине сдачи не было. Еще, говорят, скандалил, жаловаться хотел.
Расплескивая присмиревшие лужи и мотаясь в рытвинах, мотоцикл понесся по грязной дороге. Остывший влажный воздух уперся Лизе в щеки, — она до горла укрылась плотным фартуком от коляски.
— У нас майор один… — кричал милиционер, наклоняясь к ней, и все гнал, прибавляя ходу, — майор один в каждую лотерею чуть на сотню билетов берет. Кучу! И хоть бы раз… хоть бы рубль вернул! А тут…
Небо стало прозрачным, грозные толстые тучи скатились к горизонту, и оттуда, из подбрюшья притихших к ночи туч, как от чернильного пятна, расползались сумерки. Но было еще светло и рдело позади, и Лиза, оборачиваясь, разглядела на захолодавшем небе умытый, едва обозначенный серпик молодого месяца. У покойной матери на этот случай была своя давнишняя примета, и Лиза тотчас нашарила в кармане, зажала в руке мелочь, рубль с копейками, которые она приготовила для шофера. Теперь весь месяц, до следующего новолуния, должен быть прибыльным. Ее смущало — платить, не платить милиционеру? Она держала в руке деньги и пыталась понять, обидится или нет милиционер, если предложить ему плату. А он, за разговором не забывая следить за дорогой, гнал так, что трещала за плечами просыхающая на ветру накидка.
На станцию он приезжал специально к поезду — спросить свежие газеты. В сберкассе, прежде чем оформить выигрыш, дожидались следующего номера газеты: не будет ли поправки?
— Говорят, порядок такой! — голосисто выкрикивал милиционер, не отворачивая лица от встречного ветра. — Ошибка, опечатка может быть. Да нет, какая теперь ошибка! Дуракам везет.
Говорил он много, без умолку, и все о выигрышах, о слепой игре судьбы. Только перед Вершинками, когда Лиза стала узнавать знакомые приметы — водонапорную башню, выложенную из яркого новенького кирпича, покатые бугры, где некогда тянулась линия окопов, трухлявый муравейник, оставшийся на месте сгнившего, разбитого снарядом дерева, — когда до Вершинок оставалось совсем немного, милиционер спохватился и развязно пригляделся к попутчице.
— А вы сами-то… Что-то я не знаю вас. Надолго к нам?
Перемена в милиционере не понравилась Лизе. Вот так же ухажеристо начал преследовать ее в первый день дороги молоденький лейтенант, часто чистивший свои щегольские сапожки. От запаха гуталина у Лизы разболелась голова, а франт лейтенантик, не оставляя надежду втянуть Лизу в беседу, уже называл ее землячкой и рассказывал о том, что где-то в этих местах, очень лесистых, знаменитых партизанской борьбой в Великую Отечественную, недавно изловили долго скрывавшегося негодяя — бывшего старосту при немцах, предателя и душегуба. Был суд, естественно — «вышка»…
Рассказывая, лейтенантик то и дело форсисто щелкал крышкой новенького портсигара, всякий раз галантно спрашивая разрешения закурить. Ухаживания скоро надоели Лизе. Строго глядя в юное румяное лицо лейтенанта, Лиза сухим учительским тоном, какой она хорошо усвоила на последней практике, внесла в его рассказ несколько поправок: во-первых, фамилия предателя Урюпин и был он не старостой, а начальником полиции, во-вторых, поймали его не так уж недавно, а больше года назад и, в-третьих, совсем не здесь, а где-то на севере, в далеком лесничестве, а здесь, вернее, в районном центре, его только судили. Лейтенантик, кажется, попался догадливый — лучше всякой грубости охладили его эти педантичные «во-первых», «во-вторых»… Он стушевался и оставил Лизу в покое. Интересно, хватит ли догадливости у развязного милиционера?
— Во-первых, — ответила Лиза, — я не к вам еду, а к себе…