— Ладно, ладно… Все… — бормотал он, кое-как приводя лицо в порядок. Маленький, седой, он был сейчас особенно близок Лизе, и она впервые подумала о том, что ее приезд для него действительно большой и долгожданный праздник. «Двое, двое нас с тобой осталось», — припомнила она отцовские слова. И она ненавидела Урюпина, которого, в общем-то в глаза не видела, ненавидела со всею силой за одинокого несчастного отца и за казненного карателями дядю, брата матери. Из-за деревенского предателя, выходит, страдала и страдает вся ее родня!
После минутной неловкости отец старался держаться нарочито бойко.
— В Антропшине у нас, — принялся он рассказывать, — свалилось же одному: машину выиграл. Тридцать копеек — автомобиль! А тут… А! — оборвал он и бесшабашно махнул рукой. — Ладно. Ты выпьешь, может, малость? Или как?
На искательный взгляд отца Лиза ответила медленной ласковой улыбкой и молча подвинула рюмку — она намеревалась не столько выпить, сколько чокнуться.
— Вот за это спасибо! — обрадовался отец, наливая. — Вот этого не забуду.
— А у тебя что, — спросила Лиза, с наслаждением кусая тугой мясистый помидор, — опять пустой билет?
— Какой билет? — не понял он. — Ах, лотерейный! Да ну их к дьяволу. Я что, дурной? Я их и не покупаю никогда.
Лиза, не отнимая от губ помидор, прыснула:
— Так ты что, на трамвайный выиграть хотел?
Отец понурился и перестал жевать, а Лиза, развеселившись, долго не могла уняться — жалоба отца на невезучесть сильно походила на огорчение ребенка, когда, разыскивая некий клад, он увлеченно бродит по двору и ковыряет игрушечной лопаткой там, где помягче…
В горнице темно, но в щелях ставней светился жаркий поздний день. Вскочив с постели, Лиза толкнула створку — снаружи, стукнувшись о стену, распахнулся ставень. Свет и свежесть разгулявшегося дня вломились в горницу. Зажмурившись от солнца, Лиза упала животом на подоконник и завертела головой. Но нет, безлюдна улица, пуста была деревня.
Над родительской кроватью висели рядышком портреты в рамках — отец и мать. Отец на снимке выглядел щеголевато, даже заносчиво, в каком-то толстом галстуке, закрывшем грудь и шею. Мать получилась робкой, как бы стыдящейся перед нахальным объективом. Особняком, над стареньким комодом, висел еще один портрет — дяди Устина, в таком же, как у отца, уродливом, нелепом галстуке.
Отвыкнув от родительского дома, Лиза осматривалась и не переставала удивляться: как тесно, повернуться негде! А если еще Володька? Может быть, все-таки не стоит хлопотать? Пусть — Глазыри так Глазыри. Подумаешь, три года! Переживут и в Глазырях. Только вот отец. Поедет он с ними или не поедет? Лиза была полна решимости поставить все по-своему и не сомневалась, что изменит жизнь отца так, как ей захочется.
В кухне вчерашний захламленный стол был прикрыт несвежим полотенцем. «Мыть, мыть надо, скрести», — подумала Лиза, увидев яичную скорлупу на полу и грязные чугунки на шестке.
Безмолвный черный зев печи заставил Лизу задержаться. Оттуда выползла, подкралась к спящей матери неслышно и коварно смерть. Приземистая, давно не беленная печь не показалась Лизе добрым спутником всей хлопотливой жизни деревенской женщины-хозяйки, печь походила на зловещее орудие, и у Лизы пропала охота прибирать в доме, касаться этой печи, белить ее и прихорашивать.
Нарядный франт-петух как будто караулил Лизу с вечера. Стоило ей появиться на крыльце, он возмущенно залопотал и несколько раз громко хлопнул крыльями. «Хозяйчик!» — улыбнулась Лиза.
С крылечка был виден соседний двор, и, что поразило Лизу, она увидела там вчерашнего знакомца — лосенка, встреченного в зарослях в овраге. Безрогий крупный зверь как собачонка бегал за соседкой. Она, босая, в длинной юбке с мокрым подолом, таскала из колодца воду и поливала огород.
— Гришка! — звонко позвала Лиза. — Гриш, Гриш…
Лось остановился, повернул морду, остановилась и соседка, вглядываясь из-под ладошки.
— Здравствуйте, бабушка! — крикнула Лиза, сбегая с крылечка.
Не опустив приставленной к глазам руки, Агафья Константиновна молча поклонилась. Лосенок дернул мордой, взглянул сначала на хозяйку, затем на Лизу и бойко тронулся навстречу ей. Подбежав к плетню, Лиза протянула руку и стала щекотать лосенку лоб. Под шелковистой плотной шерсткой уже угадывались каменные бугорки рогов. Лосенок тыкался под мышку, настойчиво тянулся к шее, к лицу, и Лиза, смеясь, отпихивала его смешную доверчивую морду с узеньким, как детский кулачок, носом.
— Да брось ты, вот пристал! — прикрикнула Агафья Константиновна, хлопнув его по крутому, сильно заматеревшему крупу.
— Пускай, — сказала Лиза, с удовольствием ощущая на руке, на шее короткое и теплое дыхание лесного зверя. — Мы с ним еще вчера познакомились… Ах ты, Гришка, ах, проказник! Опять прибежал?
— Рученьки мои с ним отваливаются, — пожаловалась Константиновна. — Растет беспрерывно и корму требует. Вон какой бугай вымахал!
— В зоопарк, в зоопарк его надо, — приговаривала Лиза, не переставая щекотать лосенка. — Пойдешь в зоопарк, Гришка? Там тебе обрадуются.
— Жалко в зоопарк, — вздохнула старуха. — Говорят, тюрьма и тюрьма. Спроважу я его лучше в лес. Пристроится к своим и будет жить как следно быть. С утра караулю Сеньку-милиционера. Мотоцикл стоит, а самого еще нету. Попрошу — пускай еще раз уведет подальше.
— Папе надо сказать, он уведет. Все равно же ездит.
— Да ну его к язве или еще куда подальше! — возразила Константиновна. — Скажешь тоже!
Наклоняясь к лосенку, Лиза незаметно улыбнулась. Вчера отец, сегодня Константиновна. «Нет мира под оливами», — насмешливо подумала она. Сейчас ей казалось, что многое в этой поздней неприязни старших, отца и соседки, объясняется уязвленным в свое время самолюбием, которое с возрастом перешло в самое обыкновенное чудачество. И, радуясь хорошему ясному утру, Лиза неожиданно подумала, что теперь, с ее приездом, этим несоседским отношениям надо положить конец. Зачем, в самом деле, столько лет злобиться, чего делить?
На ее плечо легла тяжелая костистая морда, лосенок затих, присмирел. В выпуклом аспидном зрачке зверя Лиза близко увидела собственное отражение — уродливо раздувшуюся голову. Лосенок вздыхал и прижимался к ее щеке, напирал могучей грудью на плетень.
— Ладно, ладно тебе, ишь!.. — ворчливо прогоняла его Агафья Константиновна, несильно хлопая по холке. — Тоскливо ему без отца, без матери. Ребенок еще — ни ума, ни соображения.
— А я проснулась — нету никого, — рассказывала Лиза и, почесывая лосенку горло, видела, как он тянется и в томлении от ласки закрывает глаза.
— Дома-то, у отца, у матери, и-их как спится! — нараспев произнесла соседка. — Ах, матушка родимая теперь порадовалась бы, поплакала.
Лосенок, словно уловив настроение Лизы, снял с плеча морду и обеспокоенно взглянул ей в самые глаза. Затем оглянулся на хозяйку и снова стал вглядываться в лицо Лизы.
Агафья Константиновна, утирая кончиком платка глаза, невольно рассмеялась:
— В гости зовет. Лезь, коли делать нечего.
Лиза поискала, где бы перебраться через плетень.
— Сюда иди, — позвала ее Константиновна за куст черемухи и подала руку. — В соседях, а как в крепостях живем. От людей стыдно.
Давнишняя тропинка к перелазу сильно заросла, и Лиза, спрыгнув, ногой попала в крапиву. Старуха, заругавшись, проворно вырвала крапиву голой рукой, посмотрела, нет ли где поблизости еще.
— Проклятущая… Ну, больно, щекотно?
— Пройдет. — Лиза оперлась о доверчивого Гришку и оглядела место ожога.
— Пойдем-ка. И мне в одиночку кусок нейдет, а вприглядку друг на дружку мы с тобой сейчас такое чаевничанье заведем! А ты иди, иди, — отмахнулась Константиновна от побежавшего за ними лосенка. — Иди к своим, своих ищи.
Лосенок, как показалось Лизе, обиженно остановился. Ей стало жалко оставлять его на огороде одного: ведь это он помог ей разговориться с Константиновной, он, как бесхитростный ребенок, помирил их.
— Ну что ты, что ты, глупый? — сказала ему Лиза. — Подожди немного, я скоро выйду.
Лосенок, будто соглашаясь, обрадованно замотал головой.
— Все, все понимает! — приговаривала старуха, отжимая подол мотающейся вокруг худых ног юбки. — Заходи, девка, не гляди на меня. Я хоть руки ополосну.
В небольшой опрятной комнатке, куда вошла Лиза, она увидела такой же, как и дома, портрет дяди Устина. Портрет висел рядом с божницей, и Лизе показалось, что глаза на темном лике иконы как бы недоуменно и с интересом косятся на столь непривычное соседство.
— Садись, садись, девка, — приглашала, неслышно появляясь в комнате, Агафья Константиновна и захлопотала, собирая на стол. — Чего ты там не видела? К столу садись. У меня еще самовар не остыл. Давно, поди-ка, из самовара не чаевничала?
— Куда вы столько, бабушка? — запротестовала Лиза, увидев заставленный стол. — Я, честное слово, не хочу!
Старуха, собирая, приговаривала:
— В городе, в общежитиях ваших, ясно-понятно, какое кормление. Да и вчера я посмотрела. Дочь дожидался, а хоть бы курицу сварил! Садись, девка, не гляди на меня. Знай себе ешь-погоняй, жиров нагоняй.
Присаливая, облизывая пальцы, Лиза увлеченно объедала куриную ногу. Агафья Константиновна, пригорюнившись, не сводила с нее глаз.
— Мать-то, когда еще была живая, часто-часто поминала про тебя. Как, бывало, сойдемся, так и разговоры про одну тебя… Не икалось там тебе?
Перестав жевать, Лиза понурилась.
— Да ведь как сказать…
А самой было неловко, стыдно. Какое там икалось! Иногда по месяцу, а то и по два не писала писем. Все некогда, все думалось, что успеется, никуда не уйдет…
— Плакала она последние-то дни, — продолжала рассказывать соседка. — Так бы, говорит, и полетела, кабы крылышки достать, хоть издали бы поглядела. Все вспоминала какой-то град, когда ты еще титешной была. Так, говорит, налетел, так напугал, что боялась, как бы к тебе родимчик не привязался. Специально к бабке Мавре в Антропшино лечить тебя носила.