Лиза вышла, сердито кутаясь в платок. Гость продолжал сидеть все в той же вольной позе, но видно было, ждал — выйдет или не выйдет?
— Бери себе стакан ли, чашку ли, — зазывал отец, пренебрегая недовольством дочери. — Мы уж тут обо всем переговорили. О чем ему со стариком толковать? Может, выпьешь капельку с нами?
— Я лучше чаю…
У шестка Лиза нарочно задержалась подольше.
— А чай-то, — проговорила она, — совсем холодный. Вы допивать будете или, может, чаю? Тогда я подогреть поставлю.
За столом завозились; гость нежно глянул на хозяина:
— Как, Василь Петрович? Допьем, оставим?
— Да ведь как, — в тон ему ответил отец, — оно, конечно, и допить не мешает. Сам решай, Виталий Алексеевич, а я, ты знаешь, как пионер, всегда готов!
— Допьем! — решил гость и умело разлил надвое. — Чего, в самом деле, добру пропадать? Ну, Василь Петрович, с праздником тебя, с прибытием.
Он качнул стаканом в сторону Лизы и, не запрокидывая головы, уверенно выпил.
— А мы ждем, ждем, — говорил отец, заедая чем попало. — Ну, думаю, загуляла моя наследница.
Отваливаясь снова к стенке и расставляя ноги, гость сдержанно поинтересовался у Лизы:
— У вас, как я понимаю, направление сюда?
Он не притронулся к закуске.
— Какое сюда! — возмутился пьяненький отец, махая на него вилкой. — К черту в турки, в Глазыри!
— Да-а… — засмеялся гость. — Глазыри не Рио-де-Жанейро.
— А мое слово такое! — кипятился отец, утирая ладонью губы. — Никуда! Еще чего? Ни в какие Глазыри, нечего ей там делать. Устраиваются же люди, и мы не хуже прочих.
— Да в общем-то… конечно, — рассудительно согласился гость, небрежно двигая пустой стакан. — Похлопотать надо.
— Как раз я и хотел, Виталий Алексеевич! У тебя ж кругом знакомства. Большие люди к тебе приезжают на охоту. Много ли надо? Одно слово сказать, и все.
— Надо подумать, подумать, — важно тянул гость.
— Дайте-ка я лучше со стола немного уберу, — вмешалась Лиза, и мужчины невольно умолкли и посторонились, когда она принялась размашисто орудовать тряпкой, сгребая объедки, швырять тарелки на тарелки.
— Во, Виталий Алексеевич, видал, какая жизнь настала у меня? Хозяйка есть, чего еще мне надо?
— Радуйся, радуйся, Василь Петрович. Хватит бобылем жить.
— Да ведь тоже… — отец хитровато прищурился. — Не век же ей меня ублажать. Взрослый человек уже.
— Ну, это дело полюбовное, — глубокомысленно изрек гость и, потрогав скатерть, основательно устроил локти.
— Батюшки-светы! — вскинулся отец. — Чего же это я рассусоливаю с вами? У меня же все хозяйство еще по двору бродит. Вот голова, ах голова! Извини, Виталий Алексеевич, хозяйство ждет! — И он выскочил так стремительно, что его не успели окликнуть.
Неожиданный поступок отца обескуражил Лизу, однако гость никакой неловкости не испытал. Приняв от Лизы стакан с чаем, он развязно закинул ногу на ногу и закурил.
Кутаясь в платок, Лиза заняла место за столом подальше — там, где сидел отец.
Широкой спиной гость занял весь простенок. Он покачивал ногой, отдувал табачный дым в сторону, часто, без особой нужды, пощелкивал пальцем по папиросе, стряхивая пепел куда попало. Взгляд его остановился на портретах, и он, как бы выделяя висевший особняком портрет дяди Устина, показал на него папироской:
— Уважаю!
Лиза не отозвалась. Она догадывалась, что гость томится и подыскивает повод втянуть ее в разговор. А он продолжал:
— У нас совещание было в районе, когда Урюпина судили. Ходил и я — посмотреть, послушать. Мало интересного, должен сказать. Обычный мужичонка, такой… вроде бы ничего предательского, как в книжках или в кино изображают. И хоть бы выкручивался, дурак, темнил, отпирался. Нет, башкой мотает и бубнит: «Было, было, все было…»
— Папа рассказывал, — сухо сказала Лиза.
Не отрывая от губ догоравшего окурка, гость затянулся несколько раз подряд и весь окутался дымом. Лиза поморщилась и шире распахнула окно. Разгоняя перед лицом завесу дыма, гость поискал, куда бы бросить окурок, и ловким щелчком отправил его в раскрытое окошко. После этого он деловито распахнул пиджак, вытащил из ножен большой сверкающий кинжал и стал озабоченно рассматривать при свете его отточенное лезвие.
— Ого! — невольно удивилась Лиза.
Гость только этого и дожидался.
— Хотите посмотреть? Пожалуйста. Да нет, вы его в руки возьмите, в руки. Вы же не знаете, что это за штука такая. Вот, гляньте… Ничего не замечаете?
Кинжал был тяжел и так отточен, что боязно было держать его в руках.
— Ну, как вы думаете, чей это?
— Ваш, наверное… — глуповато ухмыльнулась Лиза, не понимая, какую службу может сослужить человеку такое страшное оружие.
Виталий Алексеевич расхохотался:
— Мой… Это эсэсовский. Да! Вот глядите: спилено. Тут фашистский знак стоял. Настоящий.
Лиза положила кинжал на стол и спрятала руки под шаль.
— Где вы его откопали?
— Откопал! Такую штуку не откопаешь. За литровку выменял у одного человека. А что? Вещь настоящая, без износу. А режет как, я вам скажу, прямо сам идет! Хотите что-нибудь проткнуть или расколоть? Хотите? Для примеру, так сказать… Нате попробуйте. Да вы возьмите, возьмите! Не пугайтесь, он не кусается.
— Нет, лучше спрячьте, — Лиза с отчужденным видом завернулась в шаль.
Виталий Алексеевич, однако, посчитал, что лед как будто сломан.
— Да, — картинно вздохнул он и, отхлебнув остывшего чаю, отодвинулся от стола, засунул руки в карманы добротных диагоналевых галифе, — планета здесь, как правильно выразился ваш уважаемый папашка, действительно скучная. Провинция. Ощущаю на себе.
— Я родилась здесь, — возразила Лиза, без всякой охоты поддерживая этот никчемный разговор. — И выросла.
— Выросла… — понимающе усмехнулся Виталий Алексеевич, заиграв глазами и принимаясь раскачиваться на стуле. — Но не остались же, как многие из местных! Не остались! И я же вижу, знаю. После культурного центра, после всего…
— Люди живут, — заметила Лиза, с надеждой прислушиваясь, не возвращается ли отец.
— А вы меня спросите, как они живут! — все увереннее раздувал беседу гость, и в такт его раскачиванию на стуле болтался, бил его по крепкой ляжке стальной кинжал в массивных ножнах. — С Надеждой, кажется, подругами считаетесь? Ну, с продавщицей нашей, с деятелем нашего прилавка? Учились вроде вместе? Так мы с ней, представьте, разговариваем иногда! Смехота!..
Развеселившись, он неожиданно оборвал смех, перегнулся через стол и крепко, уверенно забрал руку Лизы в свою. Голос его зазвучал интимно, немного в нос.
— Так что, молодая-интересная, не надо мне морочить голову. Не надо! Совсем не в ваших планах похоронить себя в лесах. Хотите, я поговорю с кем надо? Хотите? Мне это ничего не стоит. Ко мне начальство с уважением. И все будет в порядке. Договорились? Не возражаете?
Нахальная уверенность подвыпившего гостя лишила Лизу голоса. Ошеломленная, она пыталась высвободить руку, но тот, напротив, только стиснул ее крепче, так крепко, что заболели пальцы. Не спуская с Лизы пристального взгляда, он вкрадчиво пытался вытянуть ее из-за стола. Вести за столом беседы он не привык, ему бы в темных сенях мять, притискивать к стене, чтоб вырывалась и просила отпустить, а он бы…
Лиза опомнилась и выдернула руку.
— Послушайте… Во-первых… И вообще!..
Глазами она испепелила, застрелила бы его.
Неуспех нисколько не обескуражил гостя. Он сладко, крепко потянулся и, вставая, пальцами прикрыл небрежный зевок.
— Честь тогда имею, Елизавета свет Васильевна. Пас, как говорят в солидном обществе.
Сделав иронический поклон, он всем нахальным сильным телом ловко нырнул в дверь.
Оставшись у стола, Лиза с напряжением уставилась в черное окно и дрожащими пальцами быстро теребила мягкую бахрому шали. Как мог отец позволить, довести до этого? Такой позор! Поспешно, словно опасаясь не успеть, она метнулась на крылечко.
Ночь посвежела, высоко стояли крупные, широко расставленные звезды. Блестела лужа под навесом, голос гостя что-то мирно выговаривал коню. Зазвякали удила, конь стал перебирать ногами и боком, горячась перед дорогой, пошел мимо крылечка.
— Честь имею! — окликнул Лизу гость из темноты. Она представила, как шибко он будет сейчас скакать по обезлюдевшей ночной дороге.
Наклонясь с седла, чтобы открыть калитку, Виталий Алексеевич позвал:
— Петрович, слышь? Поехал я.
Отец отозвался от колодца. Лиза увидела, как маленькая неясная тень направилась к воротам.
— Куда, куда дольше-то? — слышался голос. — Засиделся и без того… Заеду, конечно заеду.
Разобрав поводья, Виталий Алексеевич вдруг с размаху огрел коня плетью. По уснувшей тихой улице ударил дробный топот сумасшедшей скачки.
— Ухорез! — одобрительно сказал отец, прислушиваясь к замирающему топоту. — Огонь парень! И начальство его уважает. На охоту приедут — только с ним. Ну что, дочь, посидели, поговорили? А мне что-то в голову вступило, так вступило! А тут, гляжу, и ведерко готово, будто кто нарочно поставил. Сел я, да и засиделся. Так это, знаешь… Все о ней, о покойнице о нашей, думал. На могилку-то не думаешь сходить? Надо, дочь, надо. А то что же люди скажут? Приехала, дескать, и глаза не кажет. Вот я управлюсь маленько, да и сходим. Вместе сходим.
Лиза догадывалась, что отцу неловко, совестно за свою грубую затею со смотринами и он стремится разжалобить ее, привлекая, словно союзницу, память о покойной матери.
— Ладно, ладно, сама уберу, — грубовато остановила она его, когда он засуетился возле неубранного стола.
Отец отступил, но не уходил, чего-то ждал.
— Иди, папа, иди. Укладывайся. Поздно.
— Ах, дочь, дочь. Не поглянулся, вижу, парень? А?.. Ну, ну, ну, не буду больше, не буду. Господи, как будто мне все это нужно!
— Разбуди меня, пожалуйста, пораньше завтра. И вообще, почему у тебя часов в доме нет? По петуху живешь?
— У тебя… А у тебя? Ах, Лизавета, Лизавета. Ты вот что, дочь, сердиться пока погоди, я тебе уж все про Виталия Алексеевича договорю. У нас тут знаешь какая за ним охота идет? Девки наши, если прямо говорить… Да ты стой, стой, дай отцу-то родному высказать! Не дядю же тебе чужого слушать. Или я худое присоветую? Я ведь к чему все? Ты думаешь, и на меня скончанья века не будет? Будет. Вот мать-то… И со мной все может. А на кого останешься, к кому приклонишься? Нет, Лизавета, народ у нас тут злой, цепной, можно сказать, народ. Ты вот порасспрашивай-ка того же Виталия Алексеевича. Он тут человек свежий, он тебе все — все-о!.. — обскажет.