— Ну… что еще? — Он благодушно вытянул из блюдечка ароматную горячую влагу и налил снова. — Тут много чего было. Рассказывать все — язык заболит.
— А Урюпин? Не следил разве? Не преследовал?
— Следил, конечно. Как не следить! Его служба такая была — следить.
— К тебе приставал? Ты же рассказывал, что у вас с ним еще до войны…
— А ты думала! У-у, сволочь был. Проходу не давал.
— А ты?
— А что я? Дело известное: где промолчишь, где стерпишь. От меня не убудет.
— Зря! Я бы ему…
— Э, дочь, у кого власть, у того и петля. А умирать… это только в книжках да в кино красиво. А когда к самому подступит — не дай и не приведи!
— Какой мерзавец! — негодовала Лиза.
Отец, распаренный, великодушно отмахнулся:
— Пускай. Доначальствовался же, получил свое!
— Ну, расскажи мне что-нибудь, вспомни.
— Еще чего! Нашла о чем!.. Да ты постой, не торопись. Успеешь еще, все узнаешь.
В хорошем настроении отец, не торопясь, стакан за стаканом, мог в одиночку выпить целый самовар. «Ах, не рассказчики они, кто были очевидцами, участниками!» — досадовала Лиза и утешала себя тем, что в скором времени из воспоминаний тех, кто будет ей встречаться, она, конечно, узнает все. И об отце! Да доведись ей остаться на захваченной врагом земле!.. Да она бы… господи! А иначе не могло и быть! В такое страшное время, можно сказать, святая обязанность каждого…
— А вот ты сказал, машину с солдатами, на мине… — не унималась Лиза. — Кто это устроил?
Она не сомневалась, что отец, с его знанием лесных дорог и свободой передвижения по лесу, не мог остаться в стороне от такого дела.
— Так разве одна машина? — благодушно возражал он. — А на железной дороге? Да и вообще… Им тут мясорубку подходящую устроили. Накрошили фаршу! — И отец, вытягивая губы к блюдечку, засмеялся мелким смехом.
Лиза рассердилась на досадную скрытность отца: уж ей-то мог бы рассказать, не таиться!..
…Внезапно с треском разлетелись легонькие двери, и на пороге горницы возникла Надька, красная, распаренная, словно после молотьбы. Агафья Константиновна сидела, свесив ноги, на кровати и собирала карты.
— Спасибо, тетя Ганя. Пойду.
— Сиди. Чай будем пить.
— Некогда. Потом лучше зайду.
Лиза поднялась, чтобы попрощаться, однако Надька, потряхивая кудряшками, обошла ее, словно камень на дороге, и, только взявшись за скобу двери, обернулась и шепотом, чтобы не слышала Агафья Константиновна, высыпала целый ворох злых, колючих слов:
— Есть слух, в невесты подалась? Отец, слыхать, и жениха уже заарканил? Быстра, быстра, подруженька, — ни минуточки простоя, ни секундочки. Что, по библиотекам, видно, надоело околачиваться?
Хотелось ей добавить что-то еще более обидное, но показалась торопливо ковылявшая хозяйка, и Надька выскочила на порог.
— Чего это она тебя, чего? — забеспокоилась Агафья Константиновна.
От стыда Лиза не поднимала глаз.
— Доченька, ты от меня-то не таись. Чего она тебе накаркала?
— Дура набитая! — Лиза мрачно взглянула на дверь. — Психопатка.
Агафья Константиновна разбито опустилась на табурет и покачала головой:
— Злобится девка, завистью исходит. Ей бы по сердцу, чтобы у всех погано было, как у нее. А кто виноват?
— Чего она… гадать приходила?
— Гадай не гадай, толку-то? — Старуха все еще прислушивалась, словно опасалась, как бы не вернулась Надька. — Ну, сунулась в сельпо, ну, украдет где, сэкономит. А для чего? Кому? Жениха все заманить хочет, а у него таких невест в каждой деревне. С милиционером спуталась, а он женатый, ребенок у него. Ну, сладко разве? Или она сама не понимает? Да тут не только карты, тут, прости господи, хоть на навозе гадай…
— Кто же виноват? Сама виновата!
— Конечно, — согласилась Константиновна. — Виноватить некого. А только спать-то ляжет, сердчишко, поди-ка, прыгает, прыгает. И слова доброго сказать некому.
«Значит, пошел уже звон о смотринах. Добился!» — подумала Лиза о позорной суете отца в попытках устроить ее судьбу.
— Ах, девки вы, девки, — вздохнула Константиновна, — горе одно с вами. Ты сама-то… как собираешься? А то, гляжу, отец на тебя, как на облигацию, выиграть хочет.
— Хватит, — вспыхнула Лиза, — что мама бедная всю жизнь маялась!
И по тому, как Агафья Константиновна затаилась, уставилась вниз, Лиза поняла, что старуха знает о горемычной жизни матери, была свидетельницей много лет, но станет ли рассказывать?
— Знаю, — упрямо добавила Лиза, — отец не любил маму. Знаю!
— Постой-ка, — попросила Агафья Константиновна, пытаясь подняться на ноги. — Помоги мне, девка, на кровать… что-то сомлела я со всеми вами.
И не поднялась бы, если бы не подскочила испуганная Лиза.
Добравшись до постели, старуха сунулась в подушку и затихла. Лиза, двигаясь на цыпочках, поднялась и осторожно уложила ее ноги. Не раскрывая глаз, Агафья Константиновна одним движением руки оправила на ногах юбку.
В окно Лиза увидела лихого милиционера — летел, пылил по улице на мотоцикле. Кажется, к магазину…
— Грех, девка, грех встревать мне промеж вас, — послышался с кровати тихий голос Константиновны. — Отец, родная кровь тебе… А все-таки скажу — не любил он покойницу. Словечка ласкового за всю жизнь не сказал. Бывало, сердце кровью обливается от жалости, а он свое — бирюк бирюком.
— Я видела, как вы однажды плакали, — отозвалась Лиза.
— И-и, девка, да разве один раз? Слез-то этих, слез — сколько их было! Не сосчитать, не перемерить.
За пролетевшим мотоциклом медленно оседал густой полог пыли.
— Лучше уж одной быть, — сказала жестко Лиза, — чем так.
— А ты поговори-ка с Надькой, как ей живется одной, — возразила Константиновна. — А к старости так совсем… Да и не такой он вроде звероватый был в молодости-то. И ласковый, и слова разные знал, и говорить умел. Это уж потом… — она утомленно перевела дух. — А сейчас совсем умом рехнулся. На похоронах милостыню подал мне. Это после всего-то!.. Вон выдвинь шкафчик, погляди. От матери осталось.
При упоминании о матери Лиза резко обернулась. Агафья Константиновна лежала навзничь, еле шевелила пальцами и выжидательно моргала. Оглядываясь на нее, Лиза несмело подошла к комоду и потянула ящик. Открылся он не сразу — мешал умятый узелок. Лиза прижала узелок рукой и выдвинула ящик. Еще не развернув как следует, она узнала материно платье, домашнее, застиранное, ношеное-переношеное. О, как пронзительно, как больно отозвался в сердце родной материнский запах, когда Лиза, согнувшись от рыданий, зарылась всем лицом в это памятное ей платьишко! Ну да, она тогда была возбуждена отъездом на учебу, все утро собиралась, суетилась и боялась опоздать на станцию. Мать, взяв ведро, пошла как будто за водой, на самом деле — выплакаться без свидетелей. Когда отец и Лиза с узлами, с чемоданом показались на крылечке, они увидели, что мать сидит, согнувшись, у колодца и подолом вот этого платья вытирает лицо… Нет, как тогда не догадалась Лиза хоть бы подбежать, прижаться, утереть ей слезы? Она, правда, остановилась в замешательстве, но торопившийся отец уже толкал ногой калитку и строго кричал:
— Ну, ну, развела тут мокроту! Мало грязи без тебя. Пошли, — мотнул он головой, — не опоздать бы.
Укор, вечный ей теперь попрек! Она тогда утешила себя, что как только приедет и устроится, так сразу же напишет матери большое и сердечное письмо — для нее одной. Но написала ли?! Наверняка не написала, и не писала обстоятельно домой ни разу. Так, коротко — жива, здорова.
— Поплачь, девка, поплачь, — поощряла Лизины слезы Агафья Константиновна. — А встану на ноги, на могилку сходим, проведаем покойницу.
«Проведаем…» Давно бы следовало это сделать, да боялась Лиза. Пока ехала, все думала об одном и том же, а вот когда приехала, когда подступило вплотную, что надо идти и увидеть, стало боязно, как никогда раньше. Да ведь и то: прийти и вдруг увидеть бугор земли вместо родного человека — от этого хоть кому станет страшно. И Лиза всячески оттягивала посещение, надеясь, что не одна, а с кем-нибудь она легче перенесет это печальное свидание. А в одиночку невыносимо тяжело.
Не отнимая от заплаканного лица материнского скомканного платья, Лиза пробормотала, что отец сам звал ее на кладбище и даже попрекнул стыдом перед людьми.
— Не ходи с ним, — неожиданно сказала Константиновна.
Удержав всхлип, Лиза удивленно обернулась, но старуха прятала глаза, не позволяя в них заглянуть.
— Не ходи. Не надо. Сами сходим. Вот оклемаюсь маленько, и сходим.
Не в состоянии пока понять внезапного упрямства старухи, Лиза затихла и потихоньку утирала слезы.
— А вы, — спросила она, — вы часто были с мамой?
— Ну как часто? — старуха ожила и заворочалась. — Как надо, так и… Делить нам с ней нечего. Да и Устинушкина память наша…
Под головой старухи лежала тощая, пестренького ситчика подушка. Платок, свалившись, открыл седые жиденькие волосы. Дрожащей темной рукой Агафья Константиновна сначала попыталась натянуть платок, потом зачем-то ухватилась за угол подушки, затеребила его. И вдруг Лиза увидела, как она резко отвернула голову и из-под ее зажмуренных век обильно проступили слезы. И столько накопившейся, невысказанной боли было в этом стремительном, стыдливом повороте головы, что Лиза подбежала и, обняв старуху, прижалась к ней.
— Бабушка, не надо. Лучше ничего не надо, лежите и молчите. Извините, что я все…
— Постой… — все так же отвернувшись и не раскрывая глаз, Агафья Константиновна отстранила склонившуюся Лизу. — Ты погоди маленько, девка! Пройдет сейчас.
Лиза отодвинулась и замолчала. Агафья Константиновна, сморенная слезами и воспоминаниями, оставалась неподвижной, и Лиза стала потихоньку пробираться к выходу. Высматривая, где неслышнее поставить ногу, она оглядывалась на уснувшую соседку: не скрипнуть бы, не разбудить… Агафья Константиновна очнулась раньше, чем Лизе удалось уйти. Минутный сон словно умыл ее жгучей родниковой водой. Проворно сев в постели и покрывая голову платком, она сказала: