Соседи — страница 38 из 141

— Бабушка Мавра: никуда не ходи, — улыбнулась притомившаяся Константиновна, кивая в сторону, откуда слышался голос девочки. — На ту тоже никто угодить не может: все не по ей… Но уж певунья, девка, вот певунья! Лучше ее никто не отпоет. Человек у нас кругом известный. Ведь даст же бог талант человеку! И вот тебе, девка, мой наказ, раз уж разговор у нас пошел. Смотри исполни. Когда умру, так, перво-наперво, на кладбище не торопитесь. Дайте дома полежать, проститься со всеми. Потом — бабку Мавру обязательно позовите. Слышишь? Да она и сама придет, не торопитесь только. Ну и — с матерью меня положите, другого места не ищите. Как жили мы с ней рядом, так и останемся…

— Бабушка, — Лиза поежилась, — какие-то наказы у вас…

Старуха неожиданно рассердилась:

— Ну, какой-то раз и послушай, ничего с тобой не сделается! А то вон мать похоронили — стыдно сказать. Как на пожар погоняли — давай да давай! Как будто у чужих людей жила.

Сердиться она не умела, не могла и скоро стала томиться установившимся молчанием. Томительно было от пустяковой неожиданной размолвки, томительно и от безмолвия, от зноя самой сердцевины дня. Но тут под треньканье кузнечиков в дремучем застоявшемся бурьяне послышался баюкающий детский голосишко: «Лётали, лётали андели с небес…» Старуха оживилась и, приготавливаясь говорить, отерла рот платочком.

— В роду это, видать, у них. Я еще знала бабушку Матрену, Мавриной родительницы мать. Ту, сказывают, в старые времена в самую Москву возили и слушали за большие деньги. И слушать будто никакой мочи не было — слезами исходили все. Устина-то отпевать она приходила, — добавила Константиновна, затеребив платочек. — Старая-старая уж была, а… Нет, девка, тебе такого и вовеки не услыхать!

— Плакали? — спросила Лиза, наблюдая за ее лицом.

— Ну, плакали!.. Главное — народ тогда осерчал. Кажись, дай ему только, зубами бы всех перегрыз! Вот как пронзило!

«Спросить, не спросить? — соображала быстро Лиза. — Не обиделась бы…»

— Это тогда вы и отомстили им? Да? — все же решилась она на вопрос.

«Обиделась», — подумала Лиза, потому что Агафья Константиновна будто не слышала, о чем ее спросили. Поискав, куда бы упереться, чтобы не уколоть руку, старуха поднялась, одернула платье, поправила на голове платочек.

— Сидим мы с тобой, девка, расселись, а что дома-то у нас деется? Пошли-ка помаленьку.

Однако этот ее нарочито деловой тон не мог обмануть Лизу, и она дождалась-таки: Агафья Константиновна неохотно, но ответила:

— Какая наша бабья месть? Затопи пожарче да закрой пораньше. Никакой бомбы не надо.

Шагала она неуклюже, приволакивая ногу, — отсидела. Лиза норовила поравняться с ней и заглянуть в лицо, но по узенькой тропинке с трудом можно было пройти лишь одному.

— Но ведь вы знали, что тоже можете умереть? Вместе с ними?

— Ну так — не маленькая была.

— И… страшно? Или ничего? Я имею в виду: что вы чувствовали, переживали? Я бы, например…

— Смерть, она, девка, одного рака красит, — вздохнула Константиновна. — Только я их шибко уж ненавидела! Надо — и не на такие муки пошла бы.

— Они что же, издевались над вами? Я имею в виду: били, пытали?

Наивные расспросы стали досаждать старухе.

— Ну так — неуж по головке гладили? Всего пришлось… Ребеночка жалко, я тогда на шестом уж месяце была. Ну, да ты девка еще, тебе этого не понять.

Тропинка вывела их к переулку. В конце его, за несколькими избами, виднелся магазин. Закрытый или не закрытый? Агафья Константиновна приставила к глазам ладошку: опять закрытый, язва!

— Что будем делать, девка? Домой, видно, пойдем. Опять, наверно, Сенька прикатил. А может, и этот, на коне.

— Бабушка, — не унималась Лиза, — я представляю, как вы их должны ненавидеть. Я бы, например… Я бы места себе не находила!

Константиновна ответила не сразу.

— Ты думаешь, им самим здесь сладко было? Что ты, в такую даль забраться! Спать ложатся — сапог не снимают, оружьем кругом обкладутся. Стыд сказать — по нужде из избы боялись выходить. Тоже не жизнь… Или орет он на меня, голован-то ихний, Урюпин наш, как собачонка, тут же — где матерком, где кулачонками сучит. Господи, думаю, ну изувечьте вы меня, убейте даже, а сами-то потом… То-то он, гад, и намыкался, что и расстрелу радый был.

— И он, значит, вместе с ними издевался? Да? Как и они?

— Это-то, девка, и гаже всего, — впервые с сильным чувством высказалась Константиновна. — От чужого не так обидно, как от своего!

Лиза сощурилась:

— Его не расстреливать надо было, а вешать. Вешать! И пусть висел бы…

— Иуда от своей осины не уйдет! — спокойно отмахнулась Константиновна.

— А он какой хоть был? Раз здешний, значит, где-то жил? Остался у него кто-нибудь?

— Вот это ладно! — удивилась Константиновна. — А где мы сейчас с тобой сидели-то? Ну да, там его чертог и стоял. Изба была, усадьба, но никудышная, сказать по правде. Работать не любил. Да будь бы и хоромины, все равно никто бы не польстился. Кому же нужно! Сгори огнем все, провались, рассыпься!

— Женатый был, наверное? Дети?

— Никто здесь не остался, ушли все от позора, от стыда. Да и хоть кого коснись! Сестра еще где-то мыкается, кормится Христовым именем. Горбатая, убогая. Да, сказывали мне, девчонка как будто малая осталась. Это от тамошней уже жизни, от последней, когда он прятался. Говорят, тоже бог наказал — с рожденья полудурок. Так вот сестра-то с этой девочкой и шляется. Грехи вроде бы за брата замаливает… Ты председателя нашего еще не видела? — неожиданно спросила Константиновна, и Лиза закивала, вспомнив бешено пыливший «козлик» и командирского обличья мужчину в кителе и шляпе. — Вида ее переносить не может. Жалко бабенку, ни за что крест тащит.

— Тоже партизан? — спросила Лиза.

— Председатель-то? А как же! Башковитый мужик. Ты посмотрела бы, какая нам после освобождения нищета досталась: ни перекреститься, ни зарезаться. А превзошел! — Понизив голос, Агафья Константиновна сказала будто по секрету: — Чертог-то урюпинский он развалил. Хотел еще перепахать, чтобы следа никакого не осталось!

И Лиза, а за ней и Константиновна оглянулись на самое проклятое в деревне место, где некогда, ничем не выделяясь из соседей, стоял «чертог» предателя. Пожалуй, лучшего времени, чтобы разузнать о вражде отца с Урюпиным, не стоило и дожидаться. Константиновна, однако, отмахнулась от расспросов:

— Отвяжись, грех. Не помню ничего.

Но ведь помнила, хорошо помнила! Лиза видела это по лицу старухи, загадочному и, странное дело, почему-то усмешливому.

— Бабушка, — попросила Лиза, — ну мне же интересно!

Она не сомневалась, что причиной их вражды, скорее всего, опять были соперничество и взаимная обида тогдашних молодых парней, чья-нибудь неразделенная любовь. И Константиновна сдалась.

— Это он тебе уже наплел? — спросила она и двумя пальцами как бы убрала усмешку с губ. — Поросят они не поделили, вот и вся ихняя любовь. Ну, каких поросят? Обыкновенных. Что ты, поросят никогда не видела?

Но теперь уж Лиза не отстала до тех пор, пока не вызнала все до конца.

Поросята, оказалось, едва не довели того и другого до тюрьмы. Оба они, Урюпин и отец, работали на свиноферме и как-то в ранние заморозки погубили весь приплод. Виноваты, конечно, были заморозки, однако, если рассуждать по-хозяйски, свинарям следовало бы не посчитаться с отдыхом и прибежать на ферму ночью. Но общественное — не свое, и ни тот, ни другой на ферму вовремя не заявились.

— Это они за свое удавятся, — рассказывала Константиновна, — а колхозное катись, как катится.

Дело, насколько помнилось старухе, удалось замять не сразу (хотели даже «приклепать» вредительство), и оба виновника озлобленно обвиняли в нерадивости друг дружку и припоминали обоюдные обиды и проступки.

Случай с поросятами показался Лизе мелким и обыденным — ожидала она совсем другого. Ее больше затронуло, что соседка, рассказывая, не делала различия между отцом и тем, который впоследствии запятнал себя предательством и душегубством. Но ведь не ставила же она их на одну доску? Нет, этого Лиза не могла допустить и в мыслях.

Но почему, почему так рвался отец все время из родной деревни, зачем хотелось ему уехать отсюда насовсем?

— Бабушка, — неожиданно призналась Лиза, — а мне что-то совсем расхотелось уезжать. Куда ехать? Чего искать? Тут буду жить.

Лицо старухи просияло.

— Истинно, доча! И выбрось из головы думать об этом. Это каким же надо быть человеком, чтобы из дому убегать? Все бросить и бежать? Уж не такое время пережили, а сейчас-то!

— А наши, деревенские? — напомнила Лиза. — Саврасовы какие-то, Перепелкины… Мне папа говорил.

— О, нашла кого! Саврасов… Сроду не работник был. Сроду! Маленько еще погеройствовал, пока колхозы становили, а потом принялся пить да бабу бить. Или Перепелкина возьми… Тоже, по правде-то сказать, мастак на чужое рот разинуть. И баба у него такая же попалась, тоже вместе с ним. Бывало, с утра сунет ребятишкам по куску и всех на улицу прогонит. Как курят. В избушке у них одни мухи, в огородишке страм поглядеть. «Да ты, — когда и скажешь ей, — молодая же, лень тебе нагнуться, что ли?» Махнет рукой: «А ну-ка все подальше!» Зато уж петь любила! Оба они с мужиком певцы. Люди на работе, а они напьются и давай за песни! Ну, попели, попели, видят — песнями не проживешь, давай тогда в город. Как будто там их будет кто-то задарма кормить! Вот они только и есть, кто убежали. Из всей деревни-то много ли их наберется? А главный народ как жил здесь, как родился, так и посейчас живет. Да и нельзя иначе-то: все разбежимся — тут-то кто останется?

Помолчав, Агафья Константиновна крепко, как ребенка, погладила Лизу по спине:

— Вот слушай и запоминай. Глядишь, свои ребятишки пойдут, тоже старой станешь, а внучек как-нибудь так же к тебе сядет да и примется выспрашивать. А ты ему возьми и расскажи. Про все! Не чужому же ему расти!

Лиза засмеялась: «Тоже старой станешь!» Не могла она представить себя старой…