— В этом я с вами согласен, — слегка оживился профессор. — Пора старости — прекрасная пора. Прекрасная! — повторил он, точно кому-то наперекор. — Есть тысячи примеров, когда люди именно к преклонным годам постигали весь, так сказать, смысл человеческого…
— Простите, — перебил его резкий голос, и «мадама», поперхнувшись дымом, трескуче закашлялась. — Простите, но вы городите чепуху!
У профессора полезли вверх брови, но, дожидаясь, пока она прокашляется, он вежливо молчал. Потирая горло, «мадама» сморщилась.
— Какая она, к чертовой матери, прекрасная? Это же старость… ста-рость! Вы посмотрите, что она делает с человеком! А вы… Извините, противно слушать! — оборвала она и, ломая спички, чтобы раскурить потухшую папиросу, сердито отошла прочь.
Вспышка этой странной женщины оставила у всех ощущение неловкости. Помолчали, переглянулись.
— Василий Павлович, — лукаво позвала Наталья Сергеевна, — а вот вы… боитесь смерти?
Вопрос удивил Барашкова.
— Еще чего! Или я нисколько не жил, ничего не видел? Да и похоронить меня, закрыть глаза, слава богу, есть кому. И похоронят, и помянут… Я, если уж по совести сказать, больше пожара боюсь, чем ее. Ну конечно, пожил бы еще, дело хорошее, но если уж… значит, пора. Время.
Наталья Сергеевна не поверила ему.
— И семьи нисколько вам не жалко? Жены, детей…
— А что жена? Если что… не одна останется. Дети? Уже большие, при деле. Вот Игорек разве… Сынишка у меня в армии, скоро прийти должен. А может, уже и пришел, пока мы тут с вами ездим.
— Сын? — переспросил профессор, будто ослышался. — Может, внук?
Василий Павлович слегка смутился.
— Да нет, сын, сын. Так получилось, поздно родился. Поскребыш наш, самый последний.
Забавляясь смущением старика, профессор игриво погрозил ему пальцем:
— Ка-кой вы, оказывается! А?
Василий Павлович не знал, куда девать глаза. Выручила Наталья Сергеевна. Она неожиданно взяла его за голову обеими руками, привстала на цыпочки и поцеловала в щеку.
— Милый Василий Павлович, не слушайте… ну их! Вы молодец. Я представляю, какая у вас с женой появилась радость. Маленькие дети… это же чудо! Большие уже совсем не то. А маленькие…
Она не договорила и, расстроившись, суетливо полезла за платочком. Василий Павлович, растроганно покашливая, изо всех сил старался сохранять невозмутимый вид.
Младший сынишка Барашкова вырос на глазах Степана Ильича. Старые родители не чаяли в нем души. У парня, как находил Степан Ильич, с детства были золотые руки — рос умельцем. Не попав по конкурсу в педагогический — единственный в городе — институт, Игорек полгода работал вместе с отцом и старшими братьями на автобазе, а затем ушел в армию. Подполковник совсем забыл, что срок службы Игорька кончается нынешней весной. В самом деле, может, парень уже дома?
Наталья Сергеевна, понурившись, сосредоточенно нюхала платочек, прогоняла слезы. Барашков был всей душой признателен ей за поддержку.
— Я, мать, и тебе советую не бояться этой смерти. Пускай лучше она боится нас! Правда, Степан? А в общем-то, — и он, расставив руки, как бы предложил себя на суд компании, — иногда проснешься ночью и слушаешь, слушаешь: болит где, не болит? Нет, нигде вроде!
— Да уж вы… — рассмеялась Наталья Сергеевна, с удовольствием оглядывая всю его крепкую загорелую фигуру. По запасам здоровья Барашков никак не походил на человека, которого называют стариком; скорее так — старикан.
С польщенным видом Василий Павлович кашлянул в ладошку.
— А вспомнить — как жили-то! Господи боже! Квас, лук. Хлеба не вдосталь. Или бабы… родит, бывало, прямо в полосе и снова за работу принимается. И штук десять их, посчитай, настрогают! Керосину-то мало, дорогой керосин, вот и… — стеснительно выворачивая глаза в сторону женщины, он показал в улыбке новенькие стальные зубы вперемежку с уцелевшими своими, желтыми.
Двусмысленность заставила Наталью Сергеевну зардеться.
— Да ну вас, Василий Павлович! Вечно вы…
Старик захохотал.
— Ну, извините… извините, если что не так сказал. Извините!
Грубоватый юмор и здоровый хохот старика постоянно коробили профессора. Для него Барашков был самым неприятным человеком в компании.
— Интересно узнать, — спросил он, стараясь не выказывать своего нерасположения, — сколько вас было в семье? Я имею в виду — детей?
Досмеиваясь, Василий Павлович утер ребром ладони слезинку в уголке глаза.
— Как сколько? Да много! Это сейчас — народят одного и молятся на него. А раньше, понимаешь…
— Так сколько, сколько?
— А вот сколько: я, например, десятый! — И он с победоносным видом ударил себя в грудь.
В глазах профессора блеснул огонек тайного удовлетворения. Он ловко подводил бесхитростного старика к поражению.
— И что же, — осведомился он, — все остались живы?
— Ну… чего захотел! Двое только сохранились, двое нас. Я да сестра.
— Вот видите! А говорите — здоровье, здоровье. Долголетие. Сказочки рассказываете!
И, не дав Барашкову опомниться, профессор тоном победителя пустился в рассуждения. Миф о прежнем здоровье людей, в особенности так называемого простого человека, зиждется на россказнях о всяческих дедах и бабках, которым, видите ли, нипочем были ни мороз, ни жара, ни самые опасные болезни. Да, такие люди встречались, но их феноменальное здоровье объяснялось очень просто: из множества новорожденных выживали лишь наиболее крепкие, здоровые. Другими словами, обыкновеннейший естественный отбор.
— И вот вам пример, — плавный жест в сторону Барашкова. — Из десяти детей в семье выжило всего двое! Двое! А восемь где?.. И так везде, во всех семьях. Смертность поразительная! А сейчас медицина вытягивает самых безнадежных и тянет их всю жизнь, до седых волос, до пенсии.
Слова профессора произвели на Барашкова впечатление.
— Ну, а рак? — не хотел сдаваться он. — Да разве раньше было столько рака?
— Диагностика, — небрежно, со знанием дела пояснил Владислав Семенович. — Успехи диагностики, только и всего. Раньше человек умрет, особенно в деревне, — родные и не знают, от чего. Но должен вам сказать, что проблема рака отнюдь не основная. О нет, совсем нет! Доказано, что если мы решим проблему рака, а заодно с ней и проблему сердечно-сосудистых заболеваний, то все равно продлим жизнь человека всего-навсего на семь лет. На семь!
— Только?! — изумился Барашков. — Тогда с чем же нам бороться? Я читал — человек может до двухсот лет жить.
— Меньше, — снисходительно поправил профессор. — Сто двадцать пять. Я это говорю, потому что у меня сын в Киеве работает, в институте геронтологии.
— Ага, ага… Ну, ну, ну! — заинтересованно придвинулся Барашков. — И что же он пишет? Что же нам жить-то мешает, не дает?
— Простая вещь — волнение. — Многознающий профессор словно отнекивался от расспросов, хотя такой жадный интерес был ему по сердцу, старик его уже не раздражал.
— Да иди ты!.. — Барашков хлопнул себя по бокам. Вот будет о чем порассказать своим домашним! Туристическая поездка тем ему и нравилась, что он не только увидел новые места, но и поговорил со знающими, умными людьми.
Украдкой от остальных Наталья Сергеевна призналась подполковнику:
— А я так не могу без волнения. Хоть убейте!
Одобряя ее, Степан Ильич наклонил голову.
— Но тоже вот — не волноваться, — задумчиво проговорил Барашков. — Да как же это без волнения совсем? Человеки же! Игорька мы в армию провожали. Ну, мать плачет — понятно: баба. Но ведь и сам! Хотя, правда, держишься, но на душе-то? Да и проводили… Иногда подумаешь: как он там, что с ним? Армия же!
— Все от человека зависит! — авторитетно изрек профессор. — Есть, знаете ли, люди, у которых совершеннейший иммунитет…
— Соседа у меня возьми! — подхватил Барашков. — Девка у него растет… вот эдакенькую еще помню. А недавно выхожу я ночным делом, гляжу, а она подкатывает на такси, и не одна, а с каким-то черным. Рожа у парня как голенище! А губы — по килограмму каждая! И что ты думаешь: целуются! Тьфу ты… — Заминая едва не сорвавшееся ругательство, Василий Павлович вхолостую пошевелил губами. — Утром я к отцу, конечно, а он: «Ты, говорит, сосед, не лезь куда не надо. Это ее дело». — «Ее-то, говорю, ее, а ты-то что?» — «А мне, говорит, врачи волноваться запретили». Я и руки врозь. Да что же это делается? Или она ему чужая? Да ведь она, того и гляди, вороного суразенка в подоле притащит! Не-ет, иногда и поволноваться не мешает. Взять ремень хороший или прут…
— Уж вы, Василий Павлович! — с неудовольствием заметила Наталья Сергеевна. — Домострой какой-то.
— А как же? А как же иначе-то? Все ж таки родная кровь, не чужая.
— Ой, спорить с вами! — махнула на него расстроенная Наталья Сергеевна.
— А вы и не спорьте, — убежденно посоветовал Барашков. — Не спорьте! Зачем спорить-то?
Помешал им мелодичный медный звон: сигнал на ужин. Он разнесся по всем палубам и переходам.
— О! — провозгласил Барашков, поднимая палец.
О споре было сразу же забыто. Все друг за дружкой потянулись в ресторан.
По дороге Василий Павлович не удержался и подпихнул профессора в бок.
Идущий с дамой впереди Степан Ильич оживленно обернулся:
— Сидим, сидим мы много, товарищи! Мало двигаемся. Комфорт, самолеты, поезда… автомобили, метро…
— Телевизоры! — подхватила, смеясь, Наталья Сергеевна.
— С телевизорами этими… прямо беда! — проворчал Барашков, шлепая тапочками. — В деревне у нас раньше сектанты обретались. Название им — дырники. Народ в общем-то тихий. Соберутся, помолятся, а потом уставятся в дыру и смотрят, смотрят. Хоть раздевай их! А сейчас, я гляжу, все дырниками сделались. Уставятся в этот телевизор… хоть крыша над головой гори! А что такое телевизор, если разобраться? Дыра и дыра.
Ответом Барашкову был дружный смех. Вот за такие неожиданные, едкие суждения ему прощалось все: его манеры, его словечки.
— Остроумно! — профессор словно поставил высокую оценку.