В овраг скатились с дребезгом: конь убегал от разогнавшейся телеги.
Ручья в овраге не было, но чувствовалось влажное, глухое место. Пока тащились на подъем, Лиза оглядывалась по сторонам и пыталась представить, как здесь было в суровые военные времена. Раньше, девчонкой, она играла в этих местах со сверстниками, здесь все становилось близким и привычным деревенской детворе, но ведь тогда не думалось о том, зачем они, эти заросшие овраги, вдруг появились на земле. А тут была война, тут лезли танки и гибли люди, — теперь она на все глядела другими глазами. Да и то — самое время повзрослеть, задуматься и поглядеть как следует вокруг себя. Вот она уже и мать заменила на земле!
— Владимир Петрович, — позвала она, — это правда, что здесь окопы были?
Рогожников, потряхивая вожжами, шагал сбоку.
— Были, да без толку оказались. Они за Антропшином танками прорвались.
— Долго они у нас хозяйничали?
— Полгода, кажется, или чуть побольше. Да, одно лето и простояли только… Завоеватели! Рот разинули, да и подавились. Сенька-милиционер правильно говорит: на наших пространствах любое государство на одном бензине разорится.
Дорога заворачивала влево, на поля, и лес, могучий, страшноватый, стал отдаляться и редеть. Покуда ехали подлеском, Лиза не переставала ощущать над головой надежную лесную кровлю, но постепенно становилось просторнее, светлее, между деревьями стояли дымчатые светлые столбы полуденного солнца, и вот сверкнула впереди обширная холмистая равнина. Подвода стала. От золотистого сияния полей Лиза сощурилась и рассмеялась. В покое ранней осени, в сухой прозрачной синеве перед ее глазами расстилалась за далекий горизонт раздольная и, как ей думалось теперь, немало испытавшая земля. Нет, не могла она представить прижившегося здесь пришлого врага, и, пока мотал, бренчал уздечкой утомленный конь, пока ее попутчик, тоже невольно увлеченный тем, что открывалось взору, молчал и горбился в телеге, ее коснулось озарение открытия: Лиза впервые осознала, отчего так гибельны для чужеземца русские просторы, где находили крах несметные полки захватчиков.
Стояли они долго и потом поехали. Лиза почувствовала настроение попутчика и без подходов, без дипломатии стала расспрашивать его о партизанских временах. Рогожников сразу же запротестовал против того, что Лиза и его считает одним из руководителей подполья.
— Это Агафья меня в святые лепит? — спросил он. — Да уж знаю, не первый раз. Главным у нас райком был, как и следует. Вот Устин, дядька твой, член райкома. В райкоме-то и решили сделать мою церковь местом явки. А я… Я так. На меня даже и подозрения не падало.
— Но с машиной-то, — допытывалась Лиза, — с карателями? Ну, что на дороге, на мине подорвали?
— А… — припомнил Рогожников. — Но к чему это ты?
— Так разве там без вас обошлось?
— Вот еще! Какое мое участие? Там, если хочешь знать, Устин старался. А Устину обо всем связной сказал.
Лиза посмотрела на него испытующе.
— Во-первых… — и она загнула палец, — никакой связной сам по себе не пойдет, его кто-то послать должен. Ведь так? Во-вторых, кто-то обо всем должен узнать, по-вашему сказать: разведать.
— По-вашему, по-нашему! — рассердился Рогожников. — Агафья сказала, вот кто. Они же у нее ночевали. Чего еще тебе?
— А послал? — настаивала Лиза. — Кто?
— Ну, я, я послал! Так это же моя обязанность была. И ты так же сделала бы. И любой другой. И вообще, — потребовал старый учитель, — если хочешь ехать миром, давай о чем-нибудь другом разговаривать.
Несколько минут ехали молча, потом Лиза не выдержала.
— А дядю Устина вы хорошо знали? Я имею в виду — давно?
К разочарованию Лизы, с дядей Устином до войны Рогожников не был даже знаком.
— Ну, то есть как? Я его знал, конечно, видел. На глазах все время парень рос. Сначала избачом был, потом учиться уезжал, потом приехал — и в райком комсомола. Это уж мы потом сдружились-то.
— Но ведь для этого… для отца Феофана надо было знать, уметь. Правда? — подбиралась к своему Лиза. — Роль, я считаю, странная. Почему именно попом?
— А кем ты хотела? Полицаем, что ли? — неумело отбивался Рогожников. Живой интерес в глазах попутчицы заставлял его застенчиво отворачиваться. — Беда пришла — тут чертом назовешься. Нет, придумали неплохо.
— Что, подозрений меньше?
— И это тоже. Хотя, по правде-то сказать, я уж совсем с ребятишками в отступ собрался. Вдруг вызывают. Военный сидит, Устин тут же. Ну и… разговор. Да не интересно это совсем! — страдальчески скривился он и, отворотившись, задергал вожжами.
— Странно, — в задумчивости проговорила Лиза. — Я, например, даже перекреститься не умею. А попом…
Рогожников терпеливо вздохнул и поскреб ногтями бороду.
— Тут видишь дело-то еще какое… Отец мой священник был. Да, вот то-то и оно, — кивнул он в ответ на изумленный взгляд Лизы. — Но, по правде сказать, линию свою он до конца не довел. Сначала в чем-то усомнился и пить начал — помню, люто пил, — потом расстригся, да и помер. Хотя не расстригись он, мы с тобой, может, и не разговаривали бы сейчас. До войны-то меня нет-нет да ткнут: родитель, дескать, кем — попом был? «Ну, попом, — скажешь. — А я-то тут при чем?» Но потом это, конечно, помогло.
— При немцах?
— Ну, а когда же еще?.. Да ты лучше вот что: потерпи до Глазырей. Приедем, сама увидишь.
— Как, разве мы и в Глазыри будем заезжать? — удивилась Лиза.
Рогожников рассмеялся:
— Неужели же мимо дома проедем? Заедем, посмотришь. Глядишь, понравится.
— Понравится! — заверила его Лиза. — Я знаю.
Ее и в самом деле перестали страшить эти далекие лесные Глазыри, более того — ей уже не терпелось попасть туда поскорее.
— Чуть-чуть я, — призналась она, — в Севастополь не уехала. Была возможность.
— Севастополь? Знаю. Но сам не был. Наверно, хорошо. Море.
— Да. И город исторический. Сплошная история.
— Ну, Глазыри, я тебе скажу, — тоже. Тут им каждый бугор Севастополем был. Всю Европу прошли, а башку сложили здесь. — Кнутовищем Рогожников утвердительно ткнул с телеги вниз. — Тут им все, все-е смертью грозило. Даже из печек на них гибель шла! Слыхала, поди? — И старый учитель, поймав себя на том, что говорит торжественно, смешался и без нужды заторопил лошадь.
Остаток пути проехали без разговоров. Скоро показалась деревня, и Рогожников объявил, что это Антропшино.
Обогнули длинный потемневший сарай с соломенной крышей, и подвода остановилась у настежь распахнутых ворот. Весь двор был завален щепой и обрезками досок.
— Строятся люди, — одобрительно проговорил Рогожников, высматривая хозяев. — Ну, им бы да не строиться!
В глубине двора Лиза увидела угрюмого мужчину, сидевшего на обрезке бревна. Он слышал, как подъехала подвода, однако не поднял головы и с непонятным ожесточением продолжал стругать ножом палку. Земля у его ног была усыпана крупными стружками.
— Викентий! — укоризненно окликнул его Рогожников.
Мужчина взглянул на подъехавших затравленными глазами, отвернулся, затем вдруг размашисто отбросил нож и палку и, выйдя за ворота, без единого слова взял коня за узду.
— Стой, стой! — закричал Рогожников с телеги. — Заезжать не буду!
Крупно шагая, мужчина завел подводу во двор. Когда проезжали мимо крылечка, из дома выскочила простоволосая босая женщина с заплаканным лицом.
— Алена, — окликнул ее с телеги Рогожников, — дождь прошел, а у тебя картошка не окучена. Теперь не скоро дождика дождешься.
Женщина заплакала:
— Владим Петрович, найдите хоть вы на него управу, на злыдня! В милицию хочу заявить.
Викентий строго прикрикнул на нее:
— Ладно тебе! Ступай.
Хозяйский окрик прибавил женщине слезливости.
— Не пойду никуда! Ирод! Арестант!
— Аленка! — с угрозой в голосе обратился к ней Викентий.
— Не ори, не испугаешь! Не испугаешь!
Соскочив с телеги, Рогожников с притворным ужасом замахал на обоих руками.
— Стойте, стойте! Викентий, замолчи. Алена, в избу пошли. Ну дела, я гляжу, у вас, ну дела! Вот так радость выиграли!
— К черту ее, эту радость, — жаловалась Алена и, утирая кофточкой лицо, повела гостя в дом. Суровый Викентий хозяйственно обстукал сапоги о порожек и тоже вошел. Лиза осталась одна. Разнузданный конь энергично взмахивал головой и сочно хрумкал, выхватывая крупные пучки из охапки брошенной травы. Он поглядывал на Лизу, как показалось ей, веселым, все понимающим глазом: дескать, сиди и жди, не мешай. У завалинки, зарываясь в горячую пухлую пыль, растопырилась разомлевшая от зноя курица.
Антропшина, где теперь помещалась центральная усадьба укрупненного колхоза, Лиза совсем не знала, хотя деревня вроде была не чужая — отсюда были мать и дядя Устин, здесь, вот как раз у Викентия, выходили после гестаповского застенка Агафью Константиновну. И Лиза, дожидаясь своего попутчика, сидела в телеге и с интересом осматривалась. Кажется, была она когда-то здесь, приносила ее с собою мать, совсем еще маленькую. А может быть, и не было ничего такого, просто примерещилось все. Но нет, жило в ней какое-то ощущение, что места вокруг будто знакомы, только сильно позабыты. Конечно, ничего она не помнит из прежнего, да и ее-то вряд ли кто запомнил с тех давних, почти несуществующих дней. Столько времени прошло!..
За углом дома, в короткой тени на завалинке, под раскрытым окном сидела прямая старуха с древним неподвижным лицом и на коленях, расставленных под широкой длинной юбкой, тетешкала толстенького ребенка. Ребенок с радостью подскакивал в ее руках, сучил голенькими ножками. Старуха, безучастно глядя прямо перед собой, бубнила ровным, невыразительным голосом:
Где же было видано,
Где же было слыхано,
Чтобы курочка бычка принесла,
Поросенок яичко снес,
Голубенок подкрался, унес…
А через раскрытое окно слышалось, как в доме сшибаются злые, спорящие голоса:
— Строиться-то кто хочет? Кто? Я, что ли, одна? А кругом нехватка. То надо, другое надо. Так поди поговори с ним! Хуже зверя стал.