— Ленка!..
— Что Ленка? Что тебе Ленка? Ведь молотком, Владим Петрович, запустил. Это разве жизнь?
— Викентий!.. — Это Рогожников.
— А! Брешет все.
— У-у, глаза твои бесстыжие! Гляди давай сюда. Куда отворотился-то? Ведь убил бы, ирод!
— Ну, и убил бы. Не вынуждай.
— Слыхал, Владим Петрович? Слыхал? Ну точный Васька-объездчик. Одной веревкой вас связать с ним.
— Стой, стой, Алена, не горячись. А ты, Викентий… Ну как ты мог?
— Так ведь житья нету, Владим Петрович. Ну его к дьяволу, выигрыш этот! Мне уж Сенька-милиционер говорит: дурное дело. Дурное оно и есть.
— Сенька! — воскликнул Рогожников. — Нашли кого слушать! А вы бы сами сели да спокойно, обстоятельно поговорили. Или на сторону что отдаете? Ведь ваше же добро! Чего зверями-то друг на дружку кидаться?
— Так вот попробуй с ней!
— С ней! А с тобой? Вот молоток-то, специально прячу. До прокурора дойду. Вещественное доказательство. Ты у меня не Васька, не отвертишься.
— Алена!.. — Снова Рогожников.
— Вот, вот, слова не даст сказать!
— И не дам! Тебе не дам!
— Ну, люди, и дела-а у вас!.. А по-моему, самое лучшее сделать так. Слушай, Викентий, и ты, Алена. Брось бегать, посиди. Выигрыш, он, конечно, по-дурному свалился. Но не лишать же теперь жизни из-за него!.. Смотри: деньги вам нужны? Нужны.
— А я что говорю? — нетерпеливо встрял голос Алены.
— Да стой ты! Но, опять же, и машину жалко не взять. Когда-то еще такой случай представится?
— Во! И я говорю…
— Он говорит! А кто билет покупал? Кто?
— На́, на́ тебе тридцать копеек! Подавись!
— Сам подавись! Я тебе сама три рубля дам. Тридцать!
— Да стойте вы! Вот наказание еще… А сделай ты, Викентий, по-своему и по ее, по-Алениному. Машину вам, по-моему, незачем — форсисто. А купил бы себе мотоцикл с коляской. Сам за руль, жену в коляску, ребенка на колени — и дуй хоть в Севастополь. Она же зверь, «Ява»-то!
Наступившее молчание настолько затянулось, что конь перестал хрумкать и повернул голову. Наконец послышался голос Викентия:
— А думаешь, можно так?
— А почему нельзя? Вот тебе и жизнь — и деньги на руках, и колеса есть.
— И дорогой он, мотоцикл?
— По сравнению-то с «Волгой»? — засмеялся Рогожников. — Вам еще и построиться хватит.
— С ней вон говори! — неожиданно заключил Викентий сердитым тоном.
Выскочила из дома и стремительно пересекла двор счастливая, словно умытая Алена. Слазив в погреб, понеслась обратно с тарелками.
— А кто это с вами, Владим Петрович? — послышался из дома ее звонкий голос. — Кого везете?
Рогожников что-то ответил — Лиза не расслышала.
— Да ну-у!.. — изумилась Алена, — Что же вы раньше-то… А мы тут себе знай лаемся! Стыд-то какой! А я — так особенно…
Приглашать Лизу вышли и хозяин и хозяйка. Викентий молчал и улыбался, Алена, напротив, почти не умолкала.
— Вот хозяева так хозяева! — покаянно и весело корила она себя и мужа. — Бросили человека, она и сидит себе с конем, как сиротинушка… Ты что же, девка, сидишь-дожидаешься? Ты же наша, антропшинская. Я тебя еще во-от какую маленькую помню, приносили тебя. А сейчас и не узнать: невеста! Вот погоди, мы еще тебя замуж выдавать будем.
Неловко улыбаясь, Лиза соскочила с телеги, не зная, куда девать руки. Все они считают ее еще маленькой. Замуж выдавать! Выдали уже…
— Слезай, милая, не стесняйся, не к чужим приехала, — приглашала Алена. — И вот тебе мой сказ: устроишься, так сразу же купи за тридцать копеек лотерею. Я прямо сама не своя! Ведь это надо же… Ну, садитесь, рассаживайтесь. Чем бог послал. Я, однако, третий день не готовлю. Как после пожара живем.
С лица ее не сходила широкая, шалая улыбка. На мужа она смотрела нежно.
— Кеш! Чего расселся-то? Угощай.
— Раскомандовалась! — весело огрызнулся Викентий. — А чай где?
— Ох, матушки родимые! — вскинулась Алена. — И верно ведь. Совсем голову потеряла.
Викентий незаметно подмигнул гостям и проворчал с притворной строгостью:
— Орет, орет, а толку нету. Хуже нет дело с бабой иметь.
— Говори, говори, — улыбнулась Алена. — Билет-то кто купил?
— Купила… Силком заставили взять! Ну, Владим Петрович, спасибо, что заехал.
— С миром вас, с удачей, — сказал Рогожников.
Алена прыснула, закрылась рукой, краска ударила ей в щеки. Викентий с веселым укором смотрел на некстати развеселившуюся жену.
— Во, видали ее?
— Да ешь ты, ирод, ешь! — набросилась на него Алена. — Третий день на голодовке, как дурной.
— Так ведь жизни нет! — пожаловался, набивая рот, Викентий.
Они взглянули друг на друга и внезапно закатились дружным легким смехом.
— Ох, драть нас некому! — проговорил, сокрушенно мотая головой, отсмеявшийся Викентий.
Неслышно появилась суровая старуха с ребенком на руках.
— Утихли? — Она опустилась на первую же лавку. — Как татары какие, отец Феофан. Свету белому не рада. Людям в глаза бы не смотрела… Ну их и с лотереей ихней!
Алена, утирая губы, бросилась к ребенку:
— Гулюшка наша пришла! Проголодалась наша гулюшка…
Словно в сердце ударило Лизу нежное и счастливое воркование матери над своим ребенком. Как от толчка, возникла в ее памяти картинка давнего, казалось, начисто забытого дня в детстве. Ну да, правильно говорила Константиновна про град, когда-то сильно напугавший Лизу. Вот так же был однажды голубой и теплый день, зеленое раздолье огородов, и вдруг как бешеный защелкал, загудел свирепый крупный град. Лиза заплакала, испуганно закрыла голову ручонками, но тут с огорода прибежала мать, успела подхватить ее с крылечка и, мокрая, счастливая, вбежала в избу. «Ах ты, гулюшка моя! Испугалась, моя гулюшка…» Прижавшись к матери, Лиза согрелась, присмирела, и они вместе зачарованно стали глядеть, как треплют град и ветер развесистые заросли черемухи под окнами. Да, это ей запомнилось: неистовый шум ветра с градом, несчастные кусты, мотающиеся в палисаднике, и оттого, видно, особенно незабываемыми остались тепло и ласка матери… Задумавшись, Лиза как будто побывала наяву в том голубом весеннем дне, когда ее так напугал шальной отвесный град.
Старая Мавра, отдав ребенка, уставилась на Лизу выцветшими, ничего не выражающими глазами и разглядывала ее бесцеремонно долго.
— Это чья ж деваха-то будет? Не видала никогда.
— Своя! — крикнула ей Алена, копошась с ребенком. — Устину племянница. Марьина дочь.
— Это какой же Марьи? За майором которая?
— За каким еще майором, что вы путаете? — с досадой прокричала ей Алена. — За Василием-объездчиком. В Вершинки-то ушла. Забыли?
— За союзником, что ли? Так бы и сказала сразу. А то орет, орет…
Не обращая больше на свекровь внимания, Алена улыбнулась Лизе:
— Ну, теперь признала. Теперь ее не переслушаешь. Заговорит.
— Так это Марьина деваха? — бормотала старая Мавра. — Большая выросла. А капелешная была, где там! Не узнать… Матери бы сейчас поглядеть…
— Ладно, ладно тебе! — крикнул ей Викентий, жалея Лизу. — Чего теперь!
Из сочувствия все замолчали и не глядели друг на друга. Здесь, Лиза это чувствовала, мать хорошо знали и жалели так, как жалеют близкого человека с несладко сложившейся судьбой. Не было сомнения, что все связанное с замужеством и уходом матери из родной деревни, с ее нелепой смертью было обсуждено между своими не раз и не два.
Тем временем Алена занялась ребенком, мужчины делами, а Лиза с глазу на глаз осталась со старухой. Бесцеремонное разглядывание, которое не прекращалось, а главное — неожиданное упоминание об отце сильно смутили Лизу. Только теперь она поняла, что это за Васька-объездчик, которым так ядовито попрекнула мужа в ссоре расходившаяся Алена. И все же самое обидное было даже не в этом. Лиза слыхала много деревенских прозвищ, метких, часто злых, обидных, часто таких, что заменяли человеку навсегда фамилию и имя, но прозвище отца, которое она услышала впервые, ей показалось настолько не своим, не деревенским, как будто он был всем чужой. «Злой, можно сказать, цепной у нас народ», — предупредил ее в один из первых дней отец, и теперь Лиза, еще сама не понимая почему, думала о том, что ей приятнее было бы услышать пусть самое простонародное словцо, но все-таки свое, чем это книжное, а может быть, газетное, как бы за некой гранью отчуждения от всех: «союзник»…
Алена, отвернувшись, расстегнула кофту и кормила, укачивая на руках, ребенка. Мешала ей старуха: все с тем же безучастным, каменным лицом она ловила голенькую пяточку ребенка и теребила ее ласково, на что ребенок то и дело поднимал головку и таращился, не засыпал. В конце концов Алена шлепнула старуху по руке, сказав: « Господи, как маленькая!» Старуха, кажется, обиделась: древнее лицо ее совсем потухло.
Поклон от Константиновны, как показалось Лизе, не тронул ее нисколько.
— Громче, не слышит, — подсказала, не оборачиваясь, занятая своим делом Алена.
— Совсем беда со старухой, — вздохнул Викентий.
Мавра, однако, все расслышала и растроганно забормотала:
— Редко видимся и не родня, а не забывает…
— Вот и съездила бы, погостила! — громко, раздельно прокричала ей Алена. — Сколько уж зовет…
— Не болтай, — махнул на нее рукой Викентий. — Без дела не сидит.
— Огонь была в девках, огонь, — высказывала непонятно кому Мавра деревянным голосом. — И рукодельница, и петь. Или Устин-покойник… Сердце радовалось.
— Понесла опять и с Дону и с моря, — проговорила Алена и, осторожно отняв грудь у присмиревшего ребенка, застегнула кофту.
— Мордует он все Константиновну или отстал? — спросила вдруг Мавра, снова обращая на Лизу свой остановившийся взор.
«Он» — это, конечно, отец. Опять отец! Лиза не находила что сказать, что ответить. На помощь ей пришла Алена.
— Да кто мордует-то? Кого? — закричала она на старуху. — Путаете вы все!
— Я хоть кому скажу, — продолжала бубнить Мавра. — Одну замордовал — мало. Теперь за другую принялся… Это шутка сказать — решилась баба руки на себя наложить!