«Это она о матери!»
— Ма-авра!.. — укоризненно протянул Рогожников, быстро взглянув на затаившуюся Лизу.
— Проводи-ка ты ее, — сказал жене Викентий.
— Вот уж правду говорят: старый что малый! — вышла из себя Алена и сердито положила на колени свекрови уснувшего ребенка. — Нате вот да не лезьте куда не следует!
Руки старухи привычно подхватили разомлевшее во сне тельце. Она пошла из избы, по говорить не перестала:
— Я хоть кому скажу. Урюпина сказнили, а до этого руки не доходят…
Алена подождала, пока она не вышла, и обратилась к убито сидевшей Лизе:
— Не слушай, девка, никого — вот тебе мой сказ. Мало ли болтают, всех не переслушаешь.
— Я догадывалась… — с усилием проговорила Лиза, хотя о самоубийстве матери она услышала и подумала только сейчас.
— Нет, нет, — запротестовала Алена, — не греши, не надо, на покойницу. Скандалы у них были, это правда. Особенно когда Урюпина поймали. А только что Урюпин? И он ничего нового не сказал. Что знали, то и знали.
— Ну, ты особенно-то тоже… — заметил ей Викентий. — Кое в чем он ясность дал.
Заметив, как насторожилась при этом Лиза, Алена изо всех сил напустилась на мужа:
— Какая еще ясность? В чем? Ты-то чего несешь?
— Несет знаешь кто? — вдруг тихо, очень тихо спросил Викентий, и Алена испуганно умолкла. — Ну так помолчи тогда. Молчи, я сказал! — рявкнул он, ударив ладонью по столу. — А я знаю твердо. Устин к кому сначала стукнулся? К нему. А он? Ведь не открыл? Не открыл! Даже носа не высунул. Что ж он, не слыхал, скажешь? Все, все слышал!.. Если бы не он, Устин живой бы был. Живой! И может, сейчас с нами за столом сидел бы… Это он его стравил немцам! Он!
— Опять ты за свое, — поморщился Рогожников, переглянувшись с выжидающей Аленой. — Сколько уж раз говорили…
— Сколько раз… А вы мне сначала докажите! — потребовал Викентий. — Ну? Почему, скажите, он не открыл Устину? Почему? Он же к нему как к своему пришел!
— Ну, это дело, знаешь… — возражал Рогожников, катая пальцами крошку по скатерти.
— Хорошо, а на суде? Суд-то еще не забыли? Почему, скажите мне, Урюпин не к тебе, не ко мне обратился, а к нему? Все мы в зале были, а он, видишь ли, только его позвал. Почему?
Лиза слушала и не понимала. Кого позвал Урюпин? Отца? В зале суда? Но он ей об этом ничего не рассказывал!
— Поэтому я говорю, — продолжал напористо Викентий, — позволь и мне свой приговор иметь. Я же знаю, видел — он тогда на всем на нашем уже крест поставил. И только потом в союзники записался.
— Это не аргумент, — вздохнул, теряя терпение, Рогожников. — И вообще хватит бы об этом, — попросил он, глазами показывая на Лизу.
Викентий изумился и широко раскрыл свои светлые глаза.
— Здравствуйте, пожалуйте! Это почему же ей положено меньше других знать? Не маленькая уж. Я считаю, ей в первую голову положено.
— Тебя, я гляжу, не переговоришь! — рассердился Рогожников и завозил ногами, собираясь вылезти из-за стола.
Но и это не остановило распаленного Викентия.
— Ты, Владим Петрович, сейчас, извини, хреновину порешь. Не знаю только: зачем? Уж кто-кто, а ты знаешь, что такие, как он, вреднее всех были. Нейтралитет, видишь ли, держали, выжидали, чья возьмет! Союзнички!.. Да лучше бы они стреляли в меня!
— Брось, это ты глупости городишь. Глупости!
— Не горожу, Владим Петрович! Потому что тогда и я мог бы в них стрелять. И я! А так что получилось? Пересидели под стенкой и живут себе. А наших скольких нету — знаешь? Сколько мы их в землю закопали? Не сосчитать! А этот теперь, видишь ли, портретик вывесил, родней гордится. Сперва убил, а потом икону сделал… Гад, хуже врага такие! Хуже Урюпина! Для меня хуже. Для всех не знаю, а для меня — хуже! Извини, девка, — неожиданно обратился он к Лизе, и прижал к груди растопыренную ладонь, — говорю, что думаю.
— Да кому это интересно? — несмело вмешалась Алена.
— Ленка, не лезь! Тут разговор серьезный.
Все же Алена по каким-то признакам почувствовала перемену в муже и снова осмелела:
— Погоняешь незнамо что! Погляди, до чего девку-то довел!
— Ленка! — Викентий стукнул по столу.
— Все, все, перестаньте! — потребовал Рогожников и, как ни удерживали его, вылез из-за стола. — Спасибо, посидели. Надо ехать. Нет, нет, не уговаривайте. Некогда нам.
— Ну что, добился? — Алена показала мужу на уезжающих гостей. — Достиг своего?
Викентий, раскаиваясь, молча отдувался.
— Ух-х, глаза бы мои на тебя не глядели! — замахнулась на него Алена. — Иди давай, чего расселся, как пенек? Уезжают люди.
В сутолоке прощания бестолково сгрудились у порога.
— Стыд, стыд кромешный! — не переставала казнить себя Алена. — Посидели, называется! Ругани одной только и наслушались…
— Владим Петрович, — не выдержал напоследок Викентий и с чувством ударил себя в грудь, — ну что это, скажите, такое? Душа же не терпит! Устина сгубил — сошло. Бабу до гробовой доски довел — тоже как с гуся вода. Как же терпеть-то? Или уж и человеческого суда не стало? Согласен, Владим Петрович, тыщу раз согласен — не судьи мы с тобой, не прокуроры. Но разве одни только судьи судят? А?
Страдальческий взгляд его ждал ответа, однако Лиза видела, что Рогожников, жалея ее, решил окончательно прекратить этот неприятный разговор.
— Не пойму, со злости ты городишь, что ли?
— Не со злости, Владим Петрович, ей-богу, не злой я совсем! Ну скажи, подумай сам-то, какая это баба станет в петровки печку топить? Зачем?
— Как какая баба? — изумилась Алена. — А я? А у нас? Да как праздники, так и печка. Самого же от пирогов за уши не оттащишь!
Возразить жене на этот раз Викентий не успел, потому что в разговор влезла бабка Мавра, стоявшая с ребенком под окном.
— Стряпать собиралась, — послышался с улицы ее монотонный голос, — а квашня на колышке висела. Я хоть кому скажу…
Мигнув в ту сторону, Викентий вскинул палец:
— Молодец у меня старуха!
К досаде Лизы, решившей сразу же, как только они уедут, приступить к расспросам обо всем, что ей открылось в сегодняшнем разговоре, уважительный Викентий вдруг вздумал проводить гостей как можно дальше. Взяв лошадь за узду, он сумрачно шагал по улице, и Рогожникову с Лизой, сидевшим пассажирами в телеге, оставалось одно: терпеть, молчать и переглядываться.
«Ах, мама, мама-молчальница… — Лиза тряслась в телеге и не могла дождаться, когда отстанет, распрощается Викентий. — Неужели разузнала что-то втихомолку и унесла с собой?»
Необъяснимое на первый взгляд решение матери, в конце концов по-своему, по-женски, поставившей точку на какой-то многолетней тяжкой лжи, Лиза связывала с поимкой Урюпина, с судом над ним, с невольным запоздалым узнаванием чего-то. Недаром эти два события произошли одно за другим.
— Ерунда, — не согласился сразу же Рогожников. — Да и что Урюпин мог знать? Ты бы поглядела на него. Пил без просыпу, злобствовал. Живьем, можно сказать, гнил. Ему еще тогда бы пуля спасением была. А уж сейчас… Моя воля, так я поселил бы его здесь, между своими, и вешаться бы не давал! Вот это была бы ему мука! А то… Расстрел ему, как Иуде осина, спасение.
— А Викентий сейчас сказал… Это правда, что Урюпин стал на суде с отцом говорить?
— Да что в этом такого? Спросил — ответил. Знакомые же были!
— О чем, не знаете?
— Нет, девка, не был, не слыхал. Да мало ли! Так что-нибудь, про деревню. Столько лет жил где-то, прятался.
Что ж, может, так оно и было, и Лиза испытала небольшое облегчение. Действительно, спросил — ответил. Но все-таки отец, отец! Одно ли его нежелание участвовать в борьбе с врагом питало ненависть непримиримого Викентия? Эта его непримиримость не выходила у нее из головы. Еще совсем недавно отец со всеми его повадками, с его характером очень хорошо, как кирпич в задуманную стенку, укладывался в представление Лизы о всеобщей борьбе в тылу врага. Все полетело! И этот обман она переживала тяжело и теперь стремилась разобраться во всем, не оставляя никаких неясностей.
От ее настойчивых расспросов Рогожников чувствовал себя неловко.
— Видишь ли, в такой войне, конечно, всяк стрелять обязан. Чем можешь, тем и бей. Тут Викентий прав. Но ведь решиться на такое дело никого силой не заставишь, правда? Тут люди сами должны идти. Иначе ничего и не получится. Ну, а он… Кто его знает! Может быть, испугался, немцы-то вон уж где были, на Москву любовались. Может быть, действительно выжидал, крест заготовил… Хотя ты Викентия тоже не во всем слушай, — прибавил он в утешение Лизе. — Здорово мужик перехлестывает.
Меньше всего сейчас нуждалась Лиза в утешениях. Она не отставала от Рогожникова.
— Зачем же тогда дядя стучался к нему? Он же знал. Да и что ему было нужно?
Старик откровенно посмотрел на нее и, не скрывая насмешки, покачал головой.
— Вроде большая уже, а разум как у ребенка! Устин же с Агафьей… ну, как это тебе сказать?.. — «Знаю, знаю!» — закивала тотчас Лиза. — А если знаешь, так соображай сама. Урюпин, думаешь, зачем засады у нее устраивал?
По его словам, Устин, как любящий человек и будущий отец, время от времени наведывался в деревню. Об этом знали многие, догадывался и Урюпин. Изба Агафьи Константиновны была под постоянным наблюдением: начальник полиции надеялся на «улов из леса». И вот дождался…
«Попал в засаду!..» Лиза замолчала. Опять сходилось все, о чем ей толковал отец. «Из-за нее пропал Устин», — обвинял отец соседку. «Из-за него!» — настаивал Викентий и не признавал пощады.
— А отцу он как: мстил, не мстил?
Она вдруг поняла, что все или почти все, что ей рассказывал отец, нуждается в перепроверке. Вопрос Лизы застал учителя врасплох.
— Урюпин-то? — он заскоблил в бородке. — Да как тебе сказать? Я-то сам не видел, не знаю, но говорят. Да и то: начальником же стал! Хоть и небольшим, а начальником. Как тут не покуражиться, не показать себя? Думаю, что-то в этом роде было. Должно бы быть!
Лиза чувствовала, что Рогожников и лгать не хочет, и не желает причинить ей боль.