— А поймали дядю, — задала она очередной вопрос уже после того, как машину подорвали?
— Это какую же машину? — пожелал он уточнить.
— Ну… с солдатами. С карателями.
— А!.. После, после. Да разве одна только машина была! Немцы тут так осатанели, что Урюпину, не поймай он Устина, не жить бы самому… А ты Викентия-то теперь видела? Так кто, ты думаешь, связным-то был? Он. И вот без него ничего бы не успели. Это я тебе точно говорю.
— Значит, это его вы и послали? — Лиза ловила ускользающий взгляд Рогожникова.
Старый учитель ударил себя по коленкам и закрутил головой.
— Ох, девка, и настырная же ты! Да моего дела там вот со столько всего. Узнать, сказать, ну да еще, пожалуй, мины выдать.
— Ага! — Лиза поняла наконец. — Мины… Вы их что же, в церкви и хранили? Ведь так?
— Ну, не за пазухой же! — вышел из себя старик. — Для чего-то ведь все и задумано было. Ты на Викентия лучше смотри, на Викентия! Как он тогда к Устину проскользнул, как не попался — ума не приложу. Все к черту полетело бы… Отчаянный парнишка.
— Интересно, — задумчиво проговорила Лиза, — сколько тогда Викентию было?
Вопрос ее перебил зевок старика. Удерживая его, он заморгал слезящимися глазками, наморщил лоб.
— Как бы тебе точнее-то сказать? В классе, однако, седьмом. Или в восьмом? Нет, не помню. Надо у него спросить.
Зевота снова одолела его, и он, утирая глаза, передал Лизе вожжи:
— Иди-ка, девка, посиди вместо меня. Глаза слипаются, спасу нет! Еще кувыркнусь с телеги.
С разморенным лицом он уступил ей свое место и за ее спиной лег, закрыл глаза кепкой. Его седые волосы смешались с зеленой невысохшей травой.
С вожжами в руках Лиза переместилась ближе к лошади и стала с напряжением глядеть, как перед самыми ее глазами мотается мясистый лошадиный круп. Ременные тугие вожжи были для Лизы непривычны, она не понимала, зачем шагавший ходко конь все время дергает их у нее из рук, как будто понукает неумелого и робкого возницу. Она попробовала отпустить вожжи, но конь совсем уж безалаберно задергал головой и поволок телегу как попало — запрыгали на кочках…
Ехали напрямик, без колеи, и быстро попали к неширокой мелкой речке. Затяжным закатным цветом краснела под обрывчиком спокойная текучая вода. Какая-то издерганная сумеречная пичуга с тоскливым писком стала облетать подводу разгонистыми нервными кругами и жаловалась Лизе до тех пор, пока не сгинула, как камень, в заглохших тальниковых зарослях на противоположном берегу. Нисколько не пугаясь, у самого обрывчика упали на воду тяжелые осенние утки, потянули за собой два треугольника рябой разбуженной воды и скрылись там же, в тальниках, где ночь была уже черна и непроглядна.
Проснулся вдруг Рогожников, с испугу подскочил и сел: щека помята, глаз слезится.
— Что? Что случилось? — забормотал он, беспорядочно нашаривая кепку. Нашел, надел и, понемногу приходя в себя, убрал из бороды травинку. — Фу-у… Дурное дело — сон.
Ступив на колесо, он слез на землю и, шелестя травой, пошел к коню.
— А-а, лодырь. Завез, и горя мало? Знаю я тебя. Пойдем, пойдем, нагляделся.
Телега покатилась, сквозь стук колес Лиза неясно слышала, как что-то выговаривал коню Рогожников. Похоже, съехали в низинку: совсем стало темно. Рогожников и в темноте шагал уверенно, и скоро они снова выехали на дорогу. Потом на Лизу накатила плотная речная сырость, она привстала и увидела, что впереди, на мелкой неширокой глади, поблескивают и замирают последние мгновения неторопливых поздних сумерек.
— Пошли, пошли. Иди со мной, не бойся, — приговаривал Рогожников, вступая в воду вместе с лошадью.
Телегу со стуком потащило по голышам. Конь порывался сунуться к воде — не позволял Рогожников. Остановился он только на самой середине.
— Вот теперь пей.
Освобожденными от удил губами конь прикоснулся к воде, попробовал то тут, то там, наконец облюбовал местечко и стал пить неторопливо, долго — всласть. Ночь набирала силу: раздвинулось и ярче заблестело небо, в тишине кромешной тьмы Лиза услышала младенческое воркование воды, текущей меж колес телеги, и ощутила сладкий полевой угар вянущей травы. Конь, оторвавшись от воды, уставился на светлячок звезды, мерцающий в ручье.
— Пей, пей, не бойся, — проговорил Рогожников и раз, другой успокоительно похлопал по лошадиной шее.
Он приблизился к телеге, где сидела Лиза.
— Место-то, а? — спросил он. — Тоска заест, если уехать… Приехал я сюда — тоже молодой еще был. Думал, поработаю малость, погляжу — меня не убудет. Да так и застрял.
— Вы ноги промочите, — сказала Лиза.
Рогожников переступил в воде и, почесывая висок, чему-то усмехнулся.
— Читал я по истории и знал много. Но почувствовал Россию — почувствовал! — только здесь. Правду говорят, что даже самые большие океаны собираются из ручейков.
Плеснув водой, конь впереди сильно ударил перед собой копытом, затем еще и еще.
— Эй, эй! — закричал Рогожников, отталкиваясь от телеги. — Ишь ты!.. Ну, напился? Пошли тогда, пошли. Дом почуял? Сейчас дома будем.
Ночная ли пора была тому причиной, усталость ли, но Лизе показалось — заехали они в такую глухомань, что боязно слезать с телеги: а ну уедет, как тогда отсюда выбираться? Деревня лесников, объездчиков, зверовщиков утонула в вековых лесах, и Лиза ясно ощущала смолистое дыхание дебрей, как бы остуженных пронзительным сиянием крупных перезревших звезд.
Подвода своротила в сторону, остановилась у крепкого, надежного забора. Рогожников проник в калитку и растворил ворота. Два раза громыхнув в подворотне, заехали в просторный, но чересчур заставленный строениями двор. Оглядеться Лиза не успела — в окне избы зажегся свет и ярким косяком упал на землю.
— Владим Петрович, — позвал с крылечка женский голос, — а вас тут Сенька из милиции до потемков дожидался. Не встретили?
Рогожников, умело управляясь в темноте, распрягал коня.
— Передавать ничего не наказал? — спросил он, отставляя в сторону дугу.
— Наказал. Идите в избу-то.
— Со мной гости, приглашай, — сказал Рогожников и, уронив оглобли, повел коня за повод.
Боясь споткнуться на ступеньках, Лиза на ощупь поднялась в большие сени и заглянула в освещенную распахнутую дверь.
— Пожалуйте, пожалуйте, — встретила ее молодая осанистая женщина. Вглядываясь в гостью издали, она прибавила в лампе огонь.
Пол в комнате был сплошь застелен чистыми, опрятными половиками, и Лиза, скинув дорожные туфлишки, оставила их за порогом.
— Матрена, — позвал Рогожников, выглядывая из сеней, уже разутый, — крыльцо, я гляжу, мыла?
— Сенька сидел, все табачищем закидал.
— Дай-ка сперва нам молока, — попросил Рогожников, высматривая, где повесить кепку. — Я не сказал тебе: это Устинова племянница, учительница. Жить будет тут, учить.
— Вон оно что! — приветливо удивилась Матрена. — А я смотрю, смотрю: кого бог послал? Уж не на лекцию ли, думаю, опять народ собирать? Народ сейчас не дозовешься — на лесоповале все. Ночевать не каждый день приходят.
Оживленно ступая босыми полными ногами по половикам, она сходила за молоком, вернулась с кринкой и двумя стаканами.
— А говорили, врач еще приедет? — спросила она, разливая молоко.
— И врач будет, — успокоил ее Рогожников, нетерпеливо поглядывая, когда наполнится стакан.
Пока пили теплое, недавно процеженное молоко, Матрена стояла с кринкой в руках и дожидалась, кому долить. Лиза, допивая молоко, покачала головой, отказываясь от добавки, и ее отказ обеспокоил хозяйку. Матрена придирчиво осмотрела со всех сторон кринку, затем взглянула на Рогожникова: тоже откажется? Но Рогожникову молоко доставляло невыразимое удовольствие. Он молча подставлял стакан и, пока Матрена наливала, жмурился и с наслаждением шевелил пальцами разутых ног. Кринку он прикончил в одиночку и после этого, захмелев от сна и сытости, слез с лавки.
— Все, — подвел он итог прожитому дню. — Спать. Лизе постелили в самой отдаленной, очень душной комнате, где сильно пахло нафталином. Когда ее оставили одну, она поднялась и, крадучись, в темноте, попробовала отыскать в окне форточку, едва не уронила швейную машинку и возвратилась на постель.
За дверью долго слышался негромкий разговор Рогожникова и хозяйки, потом как будто заявился кто-то новый, с бодрым голосом, и этот голос ненадолго разбудил ее, однако сна не перебил, и она заснула снова, успев подумать, что с нынешнего дня, прожитого так деятельно для ее чувств и мыслей, эти страшноватые заброшенные Глазыри уже не будут для них с Володькой местом временного заточения, отбывания повинности после неудачного распределения, а станут как бы избранной точкой на планете…
Запертая в самой тихой комнате большого дома, Лиза, конечно, утро проспала. И все же вставать она не торопилась. В ней продолжалась вчерашняя работа чувств и мыслей, с той лишь разницей, что сегодня она рассуждала совершенно спокойно, будто прошедшие сутки во многом переменили ее, сделали взрослее, умудреннее… Прежде всего Лиза решила, что, кажется, она напрасно беспокоится о том, как примет отец ее окончательный отъезд в Глазыри. Он, как понимала теперь Лиза, давно смирился с мыслью, что дочь для дома — отрезанный ломоть. Понять это следовало бы еще с попытки неудачного жениховства, когда отец хотел по-своему устроить судьбу единственной дочери… И вот она уедет, а он останется снова один, и с прежней силой забушует в нем неутолимая зависть к счастливому сопернику, которому венец мученика обеспечил вечную и славную память земляков. Да, как бы ни держался отец, она теперь понимала, что зависть к Устину в нем еще жива. И будет жить. Видимо, будет…
«Зачем он приходил и стучался к отцу в ту роковую ночь? Боялся идти сразу? Хотел послать разведать, нет ли там засады? Пришел к сопернику, не побоялся. А к кому было ему еще идти? Наверное, думал, сомневался. Да, Викентий прав: открой ему отец, все было бы… Выходит, оба они погубили дядю, Урюпин и отец. Один подкараулил и устроил засаду, другой спровадил его прямо в лапы…»