Соседи — страница 46 из 141

нь внимательный взгляд Рогожникова, и старый учитель повеселел.

— А мне тут в одно место надо, гордыню развести, — прежним дружеским тоном стал рассказывать он, и Лиза поняла, что в его глазах она сейчас прошла первое испытание. — Женятся люди, а кто к кому жить уходит, никак не сойдутся, дураки. Жених не хочет к невесте, невеста — к жениху. Гонору, гонору же в каждом хоть отбавляй!

Конь в упряжке не переставая дергал головой и оглядывался на Лизу, как бы поторапливая ее уходить и не мешать им с хозяином объезжать свой кусок планеты.

Тропинка, которую указал Рогожников, петляла по подлеску, и Лиза послушно следовала всем ее извивам. К своему удивлению, она скоро попала на кладбище — оттуда дорога была уже знакомая.

Дом Лиза нашла незапертым, но отца нигде не было. А она шла и готовилась к большому разговору!

На комоде в горнице в глаза ей бросилась некая бумажка, чужая, не домашняя — телеграмма. Видимо, переживания последних дней сказались сильно: Лиза не сразу сообразила, о чьем приезде извещалось в телеграмме, кому предназначалось в самом конце «целую». И только через минуту она схватилась за щеки и стала озираться. По телеграмме выходило, что Володька должен был приехать еще вчера. Но где он сейчас? Где ночевал? В доме не было заметно присутствие нового человека.

Напугав выглядывавшего из сеней петуха, Лиза понеслась к плетню. Конечно, он там… там!.. Больше ему негде быть! И точно: у соседки ей представилась домашняя, совсем семейная картина — за самоваром.

— Вовка! — закричала Лиза. — Как же это получилось? Я не ждала…

В маечке и босиком, будто дачник на природе, Володька радостно смеялся.

— Здравствуйте! Я телеграмму дал.

— Когда ты ее дал, когда? Раньше надо было! — И Лиза тормошила его, вытаскивала из-за стола.

Но вот утихомирились, оторвались друг от друга. На новом месте Володька чувствовал себя прекрасно — уже освоился, прижился.

— Как доехал, хорошо? — спрашивала Лиза, обеими руками обмахивая разгоряченное лицо. — Сразу нашел?

— А что искать? Подумаешь, столица!

— А, говорить с тобой! Но ты хоть ел? Не голоден?

— Ну, матушка, — вмешалась Константиновна, — мели, да меру знай! Он что, на голодный мыс приехал? Ладно, ладно, некогда мне с тобой! — отталкивала она льнувшую к ней с поцелуями Лизу.

— Обедали? — спросила Лиза, оглядывая заставленный стол.

— Какой обед! — ужаснулся Володька. — Я уж всякий счет потерял: обед ли, ужин ли, еще что… Второй день самовар со стола не сходит. Пузо-то, видала?

— И этот замолол незнамо что! — проговорила Константиновна и потащила в сени остывший самовар.

Пока она орудовала сапогом, раздувая в самоваре угли, и, растворив пошире дверь на улицу, ставила трубу, Лиза с тревогой смотрела на Володьку: радость радостью, но как же они встретились вчера с отцом?

Володька понял ее сразу.

— А батя у тебя, — признался он, — гражданин серьезный.

— Мы сразу же уедем, — сказала Лиза. — Завтра же.

— Как хочешь. А то смотри — поживи пока. Я и один съезжу. Посмотрю, устроюсь как следует.

— Я уже все устроила. Вот увидишь! Знаешь, как здорово!.. Бабушка, — громко позвала она, — отец Феофан просил передать — завтра заедет.

Нарочно называя Рогожникова партизанской кличкой, Лиза краем глаза наблюдала за Володькой. И не ошиблась — Володька подозрительно повел бровью:

— Отец Феофан — это-о…

Невольно интригуя, Лиза ответила беспечным ровным голосом:

— Обыкновенно — поп.

Володька так и подскочил:

— Как поп?! Самый настоящий? Ну, мать, и жизнь начинается у нас! Нет, если хочешь — оставайся, а я поеду. Я же еще в жизни не разговаривал с попом!

Вошла Агафья Константиновна с красными от самоварного дыма глазами.

— Вы бы мне сосновых шишек насобирали, — попросила она. — С этими чурками одно мучение. Все глаза выест.

— Мы вам из Глазырей привезем, — пообещала Лиза. — Мешка два. Сразу на всю зиму.

Утомленно ткнувшись к столу, Агафья Константиновна погладила рукою угол скатерти и переглянулась с Володькой.

— Не знаю, девка, говорить тебе, не говорить… — начала она с подходом. — К нам вчера Сенька-милиционер заезжал.

— Знаю! — отрезала Лиза. — Их судить будут.

— Толку-то теперь? Ну, штрафу припаяют. У них денег — черт на полати не закинет. Вторую зиму мясо по лесопунктам продают. Живодеры и живодеры! Дома он, нет?

— Нету, — ответила Лиза. — Открыто все, а никого.

— А был дома. У-у, не попадайся лучше! Сенька здесь ночевал. «Никуда, говорит, они теперь не денутся». В область обещался ехать.

— Вот они, — доложил Володька, бойко выглядывая из окна на треск подлетевшего мотоцикла. — Снова вместе. Нет, страж порядка у вас молодец. Дело знает туго… Лиз, ты куда? — удивленно окликнул он вскочившую жену. — Лиз, может, мне с тобой?

— Ох, не ходила бы, — запричитала Константиновна. — Ох, зря…

На дороге Лиза увидела мотоцикл с коляской и отца с милиционером. Не здороваясь с ней, милиционер официально выставил подбородок и тронул мотоцикл. Лизе показалось, что он объехал ее брезгливо, как соучастницу преступления.

Она осталась наедине с отцом.

— Что это значит? — приступила Лиза, когда утихло стрекотание мотоцикла. — Как ты мог?

Отец, однако, веско осадил ее:

— Мы что, здесь орать будем или в избу пойдем?

Держал он себя хозяином положения.

— Ты вот что… — стал втолковывать он дома. — Кто его резал, тот пусть и отвечает. Понятно? А я тут ни при чем. Я его и пальцем не касался. И я это кому хочешь докажу. Пусть хоть год меня на мотоциклах таскают. Хоть год!

— Положим, пальцем-то касался, — не уступала Лиза. — Он же тебя узнал, к тебе вышел!

— Вышел… А я его звал? Я-то тут при чем? Он глупая скотина, а я отвечай? Придумали порядки!.. Сам виноват. И пошел он к черту. Его все равно кто-нибудь зарезал бы, дурака.

Наблюдая, как он сердится, но избегает смотреть ей в глаза, Лиза думала о том, что за весь вчерашний день, за все время поездки ее ни разу не назвали дочерью отца, а называли лишь племянницей Устина. Покойный целиком заслонил собой живого. И если раньше Лиза еще сомневалась, мучит отца все возрастающая память об Устине или не мучит, то теперь ей стало ясно — мучит. И постоянно мучит. Как ни старался он держаться, а казненный Устин, которого он сам со своего крылечка отпустил на верную гибель, все время тревожит его израненную совесть. Сам, сам навлек на себя эту пожизненную кару! Винить некого…

— Вот, вот, давай! — обиженно подхватил отец. — Мало тут было прокуроров, теперь еще ты явилась! Выучил на свою голову… Были тут уже судьи, понятно? А ты мне не судья!

«Не судья, — подумала Лиза и вспомнила Викентия. — И не прокурор. Действительно, как за это судить? Пришел человек, постучал — не открыли».

— Скажи… — спросила она, — неужели ты не подумал, что он может попасть в засаду? Ведь ясно и ребенку!

Кажется, как раз этого-то вопроса он и не терпел, не мог терпеть!

— Да ты чего в меня вцепилась, как не знаю кто? Ты почему это слушаешь всех? Ты мне сюда, сюда вот загляни! — Он постучал себя по груди. — Или ты думаешь, что мне самому легко все это? Да я, если хочешь знать, спать не могу. Не могу — не вру! Руки наложить хотел — не вру! К старухе ходил, чтобы заговорила, — нет, все равно снится и снится. Ну? Это, думаешь, легко? Это жизнь — мучиться так за одну какую-то минуту?

Лиза, слушая, сидела с опущенной головой.

— А он тоже! Чего он ко мне-то приперся? Я ему кто: сват, брат? У них там шуры-муры всякие, любованье, а я их покрывай? Они, значит, того… свое удовольствие справляют, а я за них потом ответ держи? Ловко! На осине-то кому висеть охота? Я это и тогда, на следствии, сказал. И пусть меня в эти дела не тянут, не мешают… Да если хочешь знать, я по ночам вообще никому не открываю. По мне, хоть кто приезжай!

Зря, зря весь этот разговор. Все зря. Уходить надо было, подниматься и уходить. Лиза обвела взглядом побеленную печь, выглаженные шторки на окнах, половичок, постланный от порога наискосок, — весь неприхотливый, но старательно созданный уют, который она пыталась соблюдать в родительском доме. Напрасно, выходит…

Ее раздумье отец понял по-своему.

— Не хотел я тебе говорить, а скажу теперь, — заявил он, выкладывая свой главный, тщательно приберегаемый козырь. — Это же она, сволочь, она, кикимора страшная, втолочила в землю мать! Она! Вот знай теперь, знай!.. Да как же я на нее после этого смотреть могу? Как? И на всех на них… Мало они мне крови попортили, так еще и ее… Да я их духу не переношу! Духу! А ты еще… — Он задохнулся и со сжатыми кулаками заходил по кухне. Глаза его блестели, однако на этот раз он не стыдился перед дочерью своих скупых, бессильных слез, навернувшихся от какой-то большой, всю жизнь терзающей его обиды. Был ли он искренним в своих слезах, в своих обидах? Лиза не сомневалась в этом — все так и было. Но что она могла сказать ему, чем утешить? А ведь он искал утешения, искал единомышленника. Таскать свою тяжесть в одиночку ему было уже невмоготу. Его нейтралитет повис на нем такою же пожизненной виной, как дезертирство.

Отцу казалось, что его доводы наконец-то дошли до сердца задумавшейся Лизы. И, закрепляя, как он надеялся, свою победу, он решился на новое откровение, самое, как видно, оберегаемое, которое можно без опаски сказать лишь близкому, домашнему человеку.

— Ты вот не знала ничего, не видела, все мимо тебя проскочило. А по рассказам разве можно судить? Ах, Лизавета, Лизавета. Ты только уши развесь — тебе наговорят!.. А ты лучше вот что: их слушать-то слушай, а смекай по-своему. Они сейчас незнамо что городят. — Он оглянулся на окна, на дверь. — А давай-ка, дочь, попробуем представить, что было бы, возьми немцы Москву? Или тот же Сталинград? Ну, представляешь?.. Что тогда делать? Петлю на шею надевать? Только? А по-ихнему, петлю. По-ихнему, не живи тогда, и все! А если я не хочу в петлю? Да и кому охота самому-то в петлю лезть? А? Всякий человек жить хочет, — ведь так?