Покойница была одна, лежала на выставленном посредине столе. При жизни Агафья Константиновна много суетилась, вечно озабоченная тем, чтобы везде поспеть, и жалкой складкой у добрых губ всегда было отмечено ее изношенное раньше времени лицо. Теперь же оно разгладилось, очистилось от мелкого и повседневного и, как находила Лиза, дивно помолодело. Твердо и достойно сжаты губы, словно лишь сейчас покойная решила показать свой настоящий, несгибаемый характер.
Тоска, сердечная боль охватили Лизу в осиротевшем скорбном доме. Не слышно стало ходиков, завешенным стояло на комоде зеркало, на подоконнике раскрытого окна лежал багровый лист черемухи с сухим, торчавшим словно птичья лапка черенком. Сами собой просились на язык какие-то великие, по-колокольному звучавшие слова, она пока не находила их, но знала, чувствовала, что они уже рождаются в ее душе, в ее сознании, ей на мгновение померещилось, что в такт ударам сердца вот-вот зазвучит их полновесный величавый слог…
И все же нет — ей непривычно, невыносимо было видеть это спокойное, навек уснувшее лицо с истонченными висками, неловко сложенные, изработанные до предела руки, бугор от ступней ног под чистой белой простыней с неразглаженными сгибами и неживую белизну обрядовой, набитой стружками подушки, подложенной неловко, высоко, отчего покойная уперлась подбородком в грудь…
Старухи во дворе стояли тесной кучкой, слушая кого-то, кивали дружно головами. Сойдя с крыльца, Лиза приблизилась и увидела горбатенькую, шуструю, как девочка, старушку, не здешнюю — это видно было по ее наряду, по пыли на ногах. Возле нее, прямо вытянув ноги, сидела на земле девочка с пухлым невыразительным лицом и мерно, не переставая, жевала сдобный крендель. Прямые волосы девочки плоско падали на плечи, иногда она выглядывала из-под них, и этот взгляд убогого, обиженного существа заставлял старух вздыхать, креститься и доставать копейки, завязанные в уголки искомканных в руках платочков. Лизу заметили и обернулись.
— Отец Феофан здесь? — спросила она, назвав старого учителя его партизанским именем.
Ей вразнобой, но сразу ответило несколько голосов:
— Приехал. С Викентием домовину обряжают.
И все послушали, как в сарае коротко взвизгивает рубанок.
Горбатенькая заботливо стряхнула крошки с платьица своей жующей спутницы и уставилась на Лизу глазами смышленого лукавого ребенка.
— А бабушка Мавра? — спросила Лиза. — Сказали ей?
— Знает… Все знают.
— Приехала?
— Идет. Скоро голос должна подать. Ждем вот.
— У ней свое настроение: пешком идти, — влезла в разговор горбатенькая старушка. — А иначе нельзя, моя масленая, ничего у ней не выйдет — не получится. Она не столько идет, сколько придумывает — сочиняет…
День проходил томительно; Лиза скоро различила, что праздных было мало, почти все вокруг заняты какими-то делами, куда-то спешили, и только для нее не находилось места в этих приготовлениях к последнему, что ожидалось. Опять пылил колхозный юркий «козлик», шофер таскал и ставил в сени ящики с бутылками. Прогарцевал было по улице Виталий Алексеевич, в подпитии, веселый и небрежный, но разглядел милиционера, стоявшего со стариками у ворот, и попытался незаметно завернуть во двор к Василию Петровичу, однако распаленный скачкой жеребец вдруг так заекал селезенкой, что на этот звук невольно обернулись все, а Сенька-милиционер сощурился на всадника так едко, словно целился… Появился наконец Рогожников, увидел Лизу, покивал с убитым видом: «Да, да…» — и опять надолго скрылся. Приехал расстроенный Володька. Ему Лиза обрадовалась, но оказалось, что на каком-то лесопункте трудно рожает женщина — он вырвался на час, не больше.
— Ладно, — покорилась Лиза и пошла проводить его за ворота. — Отвезу обед и приеду.
За воротами в глаза ей неожиданно бросилась новенькая крышка гроба, поставленная к изгороди, и Лиза испугалась ее откровенного страшного назначения. Володька подхватил Лизу под руку, заглянул в глаза. Нет, он не оставил бы ее одну, кабы не крайняя необходимость!
— Может, я как-нибудь к утру вырвусь, — пообещал он.
Уехал он уже в потемках, когда стал подходить освободившийся народ. Прошла и не признала Лизу наряженная Надька, утихомирился и не командовал больше мужчина в кителе и шляпе.
Двор к ночи стал совсем уже проходным, как будто каждый знал, что тот, кто лежит под холстинкой, все видит и запоминает и очень огорчится, если недосчитается кого-нибудь из них в последний вечер в своем доме.
Ночь наконец дала покой деревне, кругом все стихло и заснуло, и только в двух домах ярко светились окна. Рогожников с Викентием решили спать в телеге, на траве, — не столько спать, сколько передохнуть перед рассветом ожидаемого дня. Они сходили за водой к колодцу и напоили лошадь, и, пока бренчали у колодца и сплескивали воду, Лиза разглядела, как жеребец, привязанный к отцовскому крылечку, завистливо затанцевал, звякая удилами. Там, у отца, не прекращалась пьянка. Было еще светло, когда он, едва не падая через перильца, трепал зарубленного петуха, сорил вокруг крылечка перьями. Теперь там, надо полагать, не продохнуть от дыма и угара — хоть коромысло вешай…
Под навесом, где легли Рогожников с Викентием, негромко говорили. Не зная, чем занять себя, Лиза проверила в сенях, надежно ли составлены ящики, прошла на кухню и вдруг испуганно остановилась: в соседнем доме раздался громкий шум. Она скорыми неслышными шагами метнулась через сени на крылечко. Обильная роса уже обдала землю, в захолодавшем неподвижном воздухе замирали над деревней последние распевы поздних петухов. Лиза увидела мелькание фигур в окне родительского дома, расслышала напористые, взбалмошные крики.
— Сейчас драться станут, — негромко, но отчетливо сказал кто-то так близко, что Лиза вздрогнула.
Рядом с ней стояла горбатенькая старушка.
— Мают же их демоны! — со сладким затяжным зевком промолвила она и, замолчав, по-куриному втянула в плечи голову.
Но вот раздалось громкое хлопанье дверей, хмельной топот сапог, послышался треск отброшенной пинком калитки, и, как венец скандала, взорвался пулеметный стук бешеных копыт.
И над деревней, словно успокоенная родниковая вода, установилась самая темная пора, глубокая летаргия ночи.
Напротив, за плетнем, так и остался непотушенным свет, и на него, как на приятное для глаза в темноте пятно, глядела и глядела Лиза. В бессонном терпеливом ожидании рассвета она сидела, обхватив колени, и, чтобы меньше донимал озноб, увлеченно представляла, как в этот час по всей округе уже наверняка проснулись раньше времени соратники, товарки и знакомые покойной, чтобы успеть, не опоздать. Ей виделась строптивая старуха плакальщица, шагающая по ночной сырой дороге. Какой древней, неизбывной болью зазвенит ее запевный горький вопль, едва она войдет в деревню и увидит поставленную за ворота крышку домовины! И как зашевелятся, встрепенутся все, кто дожидался во дворе, и станут строиться для встречи…
— Идет ведь! — ворвался в мысли задремавшей Лизы близкий голос горбатой старушки.
Лиза проснулась и тотчас сморщилась от резкой боли во всем согнутом озябшем теле: как холодно! Старушка, приподнявшись, караулила кого-то, кто с треском лез через плетень.
Сначала Лиза не узнала ничего вокруг. Мучительно было разгибаться спросонья. Но вот она узнала толстую и, как казалось ей, хранящую всю ночь тепло поветь сарая, увидела в студеном посветлевшем небе перст колхозного журавля, а главное — сумела разглядеть, кто с таким треском перевалился через плетень с соседнего двора.
— Ну… зачем ты? — шепотом спросила Лиза и стала на его пути. Ей не хотелось, чтобы их услышали спавшие в телеге под поветью.
Выбравшись из огорода, отец убрал с ноги оборванную огуречную плеть и, разгибаясь, сильно покачнулся — он был угарно пьян.
— Ты… это самое, — забормотал он тоже шепотом. — Ты брось! Не имеешь права.
— Уйди! — потребовала Лиза и увидела, как в ожидании скандала шмыгнула от них горбатенькая старушка.
Отец сердито двинулся и обдал Лизу тяжелым перегаром.
— Ты что? А если я… А может, я прощения просить пришел! Прощения!.. Ну?.. Пусти, я говорю!
Тогда, не в силах больше сдерживать себя, Лиза обеими руками с размаху ткнула его в грудь и, загородив собою амбразуру двери, разбудила двор истошным, страстным криком ненависти и боли:
— Уйди-и!..
ЭКЗАМЕН
Рабочий день в редакции начинался в девять часов. Андрей приходил в восемь.
Уборщица заканчивала мыть полы. Андрей прошел мимо нее осторожно, на цыпочках, чтобы — упаси бог! — не наследить. Ну конечно, в их комнате опять не убирали! Ругнув про себя упрямую уборщицу, которая никак не соглашалась «кажинный день возить грязь за Нечитайлой», Андрей полез открывать форточку.
Заведующий промышленным отделом Мишка Нечитайло представлял в глазах Андрея настоящий тип газетчика. Он брался за любое задание и выполнял его быстро, не присаживаясь. Он ни минуты не сидел на месте — бегал по редакции, скандалил в машинописном бюро, шумел в секретариате, то и дело скрывался в кабинете редактора. Присев на свой стул, он тотчас припадал к телефону. Работая, Мишка беспрестанно курил, поминутно зажигая спички, чтобы раскурить потухшую изжеванную папиросу. Обгорелые спички и окурки летели куда попало, и нередко случалось, что от неосторожно брошенной спички в углу за столом загорался ворох порванных бумаг, Мишкины черновики. В какой-то степени уборщица права: мусора после Мишки оставалось действительно много.
Андрей открыл форточку и с удовольствием вдохнул свежий утренний воздух. Несмотря на позднюю осень, дни стояли ясные, с морозными утренниками. Вчера Андрей лег поздно, но выспался отлично. Интересно, как себя чувствует Виктор? Однако звонить в школу, где работал Виктор, было еще рано. А Павлу? Павла еще можно было застать дома. Андрей набрал знакомый номер.
— Здравствуйте, — сказал он, услышав голос Лины.
— Андрюша? — удивилась она, — Вы уже бодрствуете?