Небрежно, ленивым пальцем, Андрей набрал знакомый номер. Виктор оказался как раз в учительской, возликовал, узнав его, и набросился с упреками: не звонит, не заходит, совсем загордился! Андрей устало ссылался на дела.
— Что-нибудь, разумеется, эпохальное?
— Слушай, иди ты со своими подначками! Не надоело еще?
— Ладно, ладно, не задирай нос!
Во второй половине дня заявился отдыхавший после ночного дежурства Нечитайло, выспавшийся, выбритый, свежий. Андрей поинтересовался, как у него дела со статьей Семашко. Оказалось, статья уже готова, осталось только съездить в рудоуправление подписать.
— Нечитайло! — раздался зычный голос Сиротинского. Секретарь слышал, как прошел Мишка: промышленный отдел был напротив секретариата.
— Ох-хо-хо! — потянулся Мишка, как бы сбрасывая разнеженность. — Начинается.
— Нечитайло! — нетерпеливо рявкнул Сиротинский.
— Да иду, иду, — отозвался Мишка и побежал.
Ближе к вечеру Андрей стал ловить Порфирьича и спрашивать, все ли макеты готовы. Верстка по обыкновению затягивалась. Наконец выпускающий сказал, что получил последний макет и передовую. Сиротинский освободился.
Когда Андрей вошел в накуренный секретариат, Сиротинский читал его статью. Горела настольная лампа, при зеленоватом свете лицо секретаря выглядело особенно утомленным. Андрей, весь подобравшись от ожидания приговора, осторожно опустился на стул. Пока все вроде шло хорошо. Сиротинский медленно откладывал прочитанные страницы и одобрительно хмыкал. Но вот он начал потирать бритую голову, потом взял себя за подбородок. Андрей насторожился. Последние две странички секретарь лишь пробежал глазами.
Андрей смотрел, как Сиротинский медленно, не поднимая глаз, складывает странички, поправляет их, подравнивает.
— Что ж, кажется, я могу тебя поздравить, Андрей. Да, да, серьезно. Есть у тебя в статье тот настрой мыслей, который я, например, больше всего ценю в человеке. Больше всего! Это тот, я бы сказал, высший дар, который дает человеку счастье во всем — в работе, в любви, в несчастье даже, если хочешь Это одухотворенность. Одухотворенность, понимаешь? — Сиротинский взволнованно потряс кулаком.
Андрей, невольно заражаясь его волнением, кивнул.
— Без этого дара все, что человек ни делает, мерзость. Порадовал ты меня, Андрей. Молодец.
Сиротинский бережно перелистал несколько страничек.
— Яков Ильич… — У Андрея осекался голос.
— Подожди, Андрей. Это еще не все.
Сиротинский помолчал, как бы собираясь с мыслями.
— Видишь ли, я не могу еще признать эту статью готовой на все сто процентов. Понимаешь?
Ухнуло и покатилось куда-то сердце. Глядя в усталое лицо секретаря, Андрей медленно покачал головой.
— Не расстраивайся, я тебе сейчас все объясню. Понимаешь, твоя статья сейчас похожа на-а… эдакий пирог, что ли. Корка есть, а начинки нету. Пирог без начинки. Понимаешь? Ну как же! Ты дал только выводы, и отличные выводы. Я просто поражен, что у тебя так остро, политически остро получилось. Но это только выводы, Андрей. А основание для них где? Где факты? Где доказательства?
— Но, Яков Ильич! Тогда же получится вот эдакая статьища! У меня куча фактов!
— Так где же эта куча? Давай ее сюда! Пиши обстоятельно. Доказывай, доказывай и доказывай! Учти, ты обвиняешь людей в больших грехах. Не подходи к этому легко. Собери факты, тысячу фактов. А если собрал — изучи их. И боже тебя избавь хоть от малейшей ошибки!
Андрей молчал. Вчера, работая над статьей, он почти не притронулся к своим исписанным блокнотам. Факты, казалось, будут лишь загромождать статью, сделают ее растянутой, потребующей слишком много места в газете. Положение на руднике представлялось ему настолько ясным, что при переписывании статьи он поколебался, но все же вычеркнул еще кое-что как раз из того, о чем говорил сейчас Сиротинский.
— Смотри, ты пишешь, что к Малахову согнали почти весь порожняк, что его бригаду непомерно раздули, что остальные бригады вынуждены простаивать. Так проиллюстрируй же это! Дай сценку в бригаде, которая простаивает. Я уверен, что рабочие там так честят начальство, что этому Семашко только икается.
— Точно. — Андрей невольно улыбнулся, вспомнив, что ему довелось услыхать на руднике.
— Вот видишь! Назови также хотя бы количество тех людей, которые сейчас работают на бригаду Малахова, но потом не будут названы. Так сказать, мертвые души. Я понимаю, для этого тебе придется побывать в бригаде Малахова, а тебе не хочется даже встречаться с ним. Я понимаю. Но надо. Надо, Андрей. Ты бы, кстати, взял карандашик и кое-что записал. Потом это тебе может пригодиться.
Андрей вспомнил, что, в самом деле, видеть Малахова, с которым он познакомился еще в первый приход, в кабинете директора рудоуправления, ему было как-то неловко, неуютно: будто он в чем-то виноват перед бригадиром. Однажды Малахов появился в раскомандировочной у Михеева, поговорил насчет порожняка и быстро ушел. Журналиста в спецовке он, скорее всего, не узнал, да и не приглядывался, и Андрей был этому только рад.
— Спасибо, Яков Ильич. Вы не думайте, я ничего. Какая тут обида? Я сам как-то чувствовал…
— Ну вот и хорошо. Вот и молодец! Бумага у тебя есть? На, держи. Значит, пойдем дальше. Смотри, у тебя здесь вольно или невольно, но основная тяжесть удара падает на Малахова и, как ни странно, на этого… на начальника участка. Позволь, дорогой, они что, сами все это затеяли? Называй настоящих виновников! Ты же толкался на руднике не день и не два. Я представляю, сколько там позаписывал! Так почему же ты утонул в фактах? Высунь башку, отдышись, раскинь мозгами трезво.
Андрей, соглашаясь со всем, что говорил ему Сиротинский, быстро записывал.
— И вот теперь мы подходим к главному, дружок. Ты, конечно, копнул там, но неглубоко копнул. Очень неглубоко. Это я тебе как на духу говорю. Куда, спрашивается, смотрит партийная организация рудоуправления? Ты разве не подумал об этом? А профсоюзная? А комсомольцы? Комсомольцы-то чего не поднимут шум?
Андрей бросил писать и с сомнением поднял голову:
— Яков Ильич, это же…
— Это большой труд, Андрей, — Сиротинский покивал бритой головой. Чуть припухшие усталые глаза его смотрели ясно и строго.
— Боюсь, что это мне не под силу, Яков Ильич, — признался Андрей.
— Под силу. Только не отчаивайся. Не отчаивайся и не торопись. Ты хотел взять Семашко голыми руками. Пришел, увидел, победил. Нет, Андрей, это враг умный. Очень умный.
— Враг? — переспросил Андрей.
— А ты думал кто? Конечно. Кстати, ты очень хорошо пишешь об этом в статье. Но учти еще вот что. Семашко не одинок. Он не может быть одиноким. Он, как раковая опухоль, начинает давать метастазы. Иными словами, у него рано или поздно находятся помощники. Одни из них, этих помощников, такие же прохвосты, которые прекрасно отдают себе во всем отчет и все-таки идут на преступление. А вот другие поступают по вере. Поскольку Семашко умен, он заставляет поверить в себя, в правильность своих поступков. Вернее сказать, лозунгов. Ведь лозунги-то у него в общем правильные. И находятся люди, которые верят в Семашко и слепо идут за ним. И вот тут, Андрей, нужно быть осторожным. Нельзя всех валить в одну кучу. И вообще заруби себе на носу, заруби это крепко, на всю жизнь: семь раз отмерь, один раз отрежь. Золотое наше правило. Печатное слово — тяжелое, им и убить недолго. В руках у нас огромной силы оружие, и твоя ошибка может стоить многого. Может быть, даже и человеческой жизни. Всякое бывает.
Сиротинский ласково посмотрел на молодого сотрудника.
— Ну, чего повесил голову? Расстроился?
— Да как вам сказать, Яков Ильич. Не то слово — расстроился…
— Работы испугался?
— Нет, не это!
— Так что же? Говори.
— Понимаете… Вот вы говорили о людях, которые всем сердцем верят в Семашко. Вернее, его лозунгам. Но значит, они верят во что-то большее, чем Семашко?
— Ну, ну, — подталкивал Сиротинский.
— Так не получится ли, что мы убьем в них эту веру? А?
Сиротинский рассмеялся:
— Ты сейчас рассуждаешь, как утешитель Лука. А если говорить серьезно, то разве обман когда-нибудь скроешь? Рано или поздно, а он все равно выплывает. Значит, наш долг — открыть людям глаза на обман. Прямо, честно. Потому что это в интересах будущего, в наших же общих интересах. Понимаешь? И читатели тебе только спасибо скажут. Вот, скажут, дал Чернявин! А, не думалось об этом? — улыбнулся секретарь.
— Да ну вас! — засмущался Андрей. — Скажете тоже.
— Ничего, все мы были молоды. Мне, брат, тоже мерещилось, что читатели по утрам будут искать в газете только мою фамилию. Страшного в этом нет. Скорее наоборот. Если человек взялся за перо с чистым сердцем, он не может писать без того, чтобы не знать, как к его работе относятся читатели. Он не сможет без этого жить, потому что его работа представляется ему смыслом всей его жизни. Только циник может относиться к этому чисто потребительски. Изломанный человек, у которого цинизм прикрывает душевную пустоту.
Андрей вспомнил о своем разговоре с Пискуном, когда предлагал серию критических заметок на городские темы, подумал — сказать или нет? — и промолчал.
— Статью мне забрать? — спросил он.
— Да, конечно. — Сиротинский протянул ему исписанные листки. — Возьми и поработай по-настоящему. Я считаю, что тебе страшно повезло. Ты здорово начинаешь. Это же великолепный экзамен.
Польщенный Андрей поднялся.
— Яков Ильич, а все же дело может так повернуться. Скажут: против чего же вы выступаете? И в какое время? Ведь рекорд задуман как показ трудового энтузиазма наших горняков.
— Ну, дорогой, на всех дураков богу не намолишься! Правильно, мне приходилось, а иногда и сейчас приходится выслушивать такие обвинения. Но важны же твои убеждения, твоя вера! Скажи, тебе не приходилось видеть человека с заштопанными, скажем, локтями, носками, в починенной рубашке? И что же? Правильно, все нормально. Так уж складывается у человека. Но ведь найдутся и такие, кто покосится, а то и хихикнет, пальцем ткнет. Так вот и в нашей работе. Я, например, ясно отдаю себе отчет, что на костюме Советской власти есть еще довольно заметные заплаты. Но не надо забывать, что заплаты эти на местах штыковых ран и пулевых пробоин, пороховых ожогов. Перед этими заплатами надо шапку снимать! Но в то же время на этом костюме есть, бывают еще такие, знаешь ли, пятнышки, которые прямо-таки необходимо вывести. Их не должно быть, понимаешь? И если костюм с заплатами нам еще порой не по средствам сменить на новый — у нас есть заботы, есть расходы поважнее, — то уж пятнышки мы просто обязаны вывести, как аккуратные, чистоплотные люди. И я не хихикаю над заплатами, как это порой еще делают некоторые. Но я указывал и буду указывать на досадные пятна, как указал бы на них другу, хорошему знакомому, а то и просто прохожему. Ты не согласен с этим?