— Андрюшка, честное слово, он прав! — негромко уговаривал Виктор. — Пойми, у тебя сейчас вроде экзамена.
— Ладно, ладно. Агитатор! — отмахнулся повеселевший Андрей. — Но мы что, так и будем здесь сидеть?
— А куда нам спешить? — возразил умиротворенный Мишка. — Сиди, старик. Я потом схожу в редакцию, узнаю, как и что. Сиди.
Ему было здесь привычно и уютно. Андрей наклонился к Виктору:
— Ты не торопишься?
— Нет, нет! Пожалуйста.
— Ну, что ж… — согласился Андрей, удобнее устраиваясь за столом. — Тогда будем сидеть.
Он вытянул ноги, утихомирился и, поглядывая в потолок, стал думать. От сознания ли своей правоты, от сердечного ли участия друзей, но у него прошло вдруг состояние напряженности, владевшее им с того момента, едва он узнал о задержке номера. Хотя, если трезво судить обо всем, что произошло, оснований для того, чтобы сидеть и ждать спокойно, поглядывать, сощурясь, в потолок, не было ровно никаких. Наоборот, события на месте не стоят и уже стоять не могут, они разворачиваются, набирают ходу, и, может быть, как раз сейчас где-то склоняется фамилия Чернявина, решается его судьба. Так что надо бы пойти, хоть что-то предпринять, но состояние такое, будто очутился вдруг в сторонке, отодвинутый с дороги, и все, что происходит, надвигается, грозит, — все это как запущено, так и приблизится, а уж тогда… Но что же тогда? Тогда, выходит, Павел предсказывал и угрожал недаром? В чем-то, как видно, он оказался проницательнее, дальновидней. Что это, опыт у него? Тот самый опыт жизни? Когда же он успел его нахвататься?.. Андрей, задумавшись, вздохнул и удрученно завозился. На вздох его по-своему тотчас же отозвался Виктор: перестал вращать по столику стакан и поднял взгляд. Вместе они молча посмотрели на Нечитайло. Мишка, казалось, задремал совсем. А что, не Мишкина ли участь ожидает и его? Вообще-то он душевный, славный парень, Мишка, но что-то в нем сломалось, и, видно, навсегда. «Гайка… как сорванная гайка». — сказал недавно Сиротинский.
Вчера вечером, после кафе, Виктор уговорил Андрея зайти к нему в гости и уже не отпустил домой — оставил ночевать.
— Ну, чего потащишься? Придешь, опять закиснешь. Брось, оставайся. Сейчас мама нам постелет.
Когда Андрей проснулся, в комнате никого не было. Виктор ушел, а Евгения Васильевна возилась на кухне — слышалось осторожное позвякивание посуды и шум сливаемой воды. Андрей оделся, сложил простыни, одеяло и неслышно вышел из дома. Он боялся, что Евгения Васильевна засадит его пить чай.
На крыльце редакции он лицом к лицу столкнулся с тетей Лушей и тут только вспомнил, что уже сутки не был дома. Добрая старуха, встревоженная отсутствием жильца, спозаранку отправилась на розыски.
— Андрюшенька, ну разве так можно? Скажи ты хоть слово, и горя бы мало. А то ведь незнамо что и думать. Мало ли что может случиться!
Тетя Луша, обессилев от волнения и ходьбы, опустилась на ступеньки. Одета она была тепло и надежно. С трудом поднимая руку, долго не могла заправить под черную старушечью шальку рассыпавшуюся косицу.
— Лестницы нынче пошли, лихоманка их забери. Злых татар по ним гонять!
Она отдышалась и поднялась.
Ну, живой хоть, и то слава богу. Сегодня-то придешь? Приходи, Андрюшенька. Уж как пироги у меня удались — я просто диву далась. Вот, думала, порадую, а он — глядите на него! — залился куда-то и глаз не кажет. Ну, полуночники! С радостей, что ли, загуляли где?
— С радости, тетя Луша. С радости.
— Я так и знала. А ты послушай-ка сюда-то, — поманила она жильца. — Ты бы мне газетку-то оставил на память, а? Ты-то еще незнамо где будешь, а мне газетка в радость была бы. Я уже сама хотела попросить, да больно строг начальник-то ваш.
За начальника, как понял Андрей, старуха приняла Чекашкина. Избегая смотреть ей в глаза, Андрей кое-как объяснил, что достать сейчас газету с его статьей нельзя, но что он обязательно достанет и принесет домой.
— Тогда я пойду, — сказала тетя Луша. — Поковыляю потихоньку. А газетку ты не забудь. Фамилия-то твоя там проставлена? Ага, значит, не забудь. И приходи. Друзей-товарищей каких пригласи. Это ничего, я напекла много. Хватит на всех.
— Спасибо, тетя Луша!
Он помог ей спуститься со ступенек. Когда он поддерживал старуху за толстый ваточный рукав, мимо пробежал Порфирьич. Мимоходом поздоровался и скрылся в типографии. В руках его Андрей увидел свежий номер газеты — вчерашний запоздалый номер. Значит, выходит он с опозданием больше чем на сутки!
Тетя Луша, неуклюже переваливаясь в наверченной на себя одежде, тихонько побрела под самой стенкой. Несколько раз она задирала голову, чтобы как следует разглядеть здание редакции.
Андрей поднялся наверх. Вот уже второй день в редакции было пусто и тихо. В секретариате сидел Чекашкин. Оказывается, сегодня с самого утра не было ни Ионина, ни Пискуна, ни Сиротинского. Чекашкин сказал, что все начальство в горкоме, как только вернутся, так сразу же состоится летучка.
Андрей пошел к себе в отдел. Так, значит, летучка. Что ж, чем скорей, тем лучше. Самое страшное — это неизвестность. Где-то что-то происходит, где-то кем-то склоняется твоя фамилия, а ты сидишь в пустой комнате и ничего не знаешь.
Хотя бы какое-нибудь известие, пусть самое безрадостное, но только не ждать и не мучиться от неизвестности. Извечный ужас любопытства: а что в зеркале, когда ты в него не смотришься? Пустота? Не может быть. Что-то должно отражаться. Но что? Ведь стоит только заглянуть, как отразишься ты сам, со своими сомнениями, со своей болью. Нет, лучше уж что-нибудь определенное, пусть даже самое плохое.
В окно было видно, как по улице шли люди. Вот вышла женщина с тепло укутанным ребенком на руках. Смеясь, пробежали школьники, девчурка с косичками запнулась и упала, из портфеля разлетелись книжки. Счастливые люди, думал Андрей, они и понятия не имеют, какие несчастья могут свалиться на голову. Впрочем, позавчера он и сам не думал об этом. А видимо, кто-то был несчастлив и позавчера. В мире всегда что-то происходит, причем немало и страшного. Но самое страшное — это то, что теперь оно коснулось тебя, именно тебя. На это уже не посмотришь со стороны. Оно в тебе, ты живешь им и удивляешься, что в мире еще осталось место веселью, беспечным хлопотам и многому другому, что приносит радость в жизни. Правда, Нечитайло наставлял вчера: «Чем хуже, зяблик, тем лучше для тебя», но, видно, плел спьяна. На сутки номер задержать — такое вряд ли где случалось. Разве во время войны!
Задумавшись, Андрей не сразу обратил внимание, чьи быстрые, летящие шаги пронеслись по коридору. Так ходил только один человек в редакции — заместитель редактора Пискун. Значит, он вернулся из горкома? Но почему один?
Тихо, настолько тихо было в редакции, что Андрей услыхал, как раздался звонок в машинописном бюро. Секретарша побежала на вызов. Потом к Пискуну вызвали Чекашкина. Потом в редакции стало известно, что летучки не будет, потому что Ионина и Сиротинского вызвали в обком. Потом заглянула испуганная секретарша и сказала, чтобы Андрей шел в кабинет Пискуна. Видимо, это было последнее, что Андрею оставалось испытать в редакции. Он собрался с духом и пошел. «Вот тебе и лучше!» — мелькнуло наставление Нечитайло.
Заместитель редактора Пискун стоял у окна. Одна рука брошена за спину, другая нервно барабанит пальцами по подоконнику. Нарастающие события, зачинщиком которых он явился, выбили его из привычного равновесия. Особенно обескуражил недавний разговор в горкоме.
Старый административный работник, Пискун хорошо знал, как сказывается характер руководителя на всей работе учреждения, и он привык, он научился быть отображением того, кто сидел в первом кресле. Так было везде, во всех учреждениях, пока он не попал в редакцию. Правда, острым служебным чутьем он скоро угадал характер того, чьим отображением следовало стать, — нет, не Ионина, о нет! Ионин сам не смел ступить и шагу, не узнав, что думает, как относится ко всему первый секретарь горкома Крутов. Но тут, стремясь стать образцовым, быть на виду, Пискун столкнулся с тем, что не было ему знакомо, чего он просто не знал и отказывался понимать.
Как всякий человек, привыкший к строгому служебному порядку, Пискун находил в газетной работе массу неполадок, нелепых несоответствий. Его, например, возмущало, почему макет первой полосы должен составляться обязательно в день верстки. Объяснение Сиротинского, что делается это из-за свежей, именно сегодняшней информации, его не удовлетворяло. А что случится, если информация задержится на день? Событие-то произошло? Произошло. Написано о нем? Написано. Так не все ли равно, когда о нем узнает читатель? Зато не было бы этой обычно начинающейся с самого утра редакционной лихорадки, не было бы срывов графика выпуска газеты, не было бы ежедневных стычек с типографией, жалующейся на задержку материалов.
Пискуну была непонятна газетная одержимость Сиротинского, подолгу ломающего голову над тем, как подать материал — с клише или без него, с заголовком клишированным или ручного набора, разверстать его на три колонки или же на четыре. Нередко это приводило к перебору материала, к переверстке полосы, и все только потому, что Сиротинский вдруг решал, что репортаж Нечитайло лучше дать полужирным петитом, а значит, не на три квадрата, как было уже набрано, а на два с половиной. Типография ругается, верстка стоит, в редакции дым коромыслом.
Нет, будь его власть, он сделал бы газету образцовой — без разных там финтифлюшек, без разрисованных полос и броских заголовков, без убойных материалов. Газета должна быть солидной — ровной, спокойной, убеждающей. Настоящий рупор горкома.
Дело со статьей «За спиной ведущих», изъятой им из номера, оборачивалось не так, как он рассчитывал. Задерживая номер, он представлял себе, что решено все будет в несколько минут. Редактору влепят за близорукость и отсутствие политического чутья, Сиротинскому, ко всему прочему, еще вменят развращающее влияние на молодых сотрудников. При этом Пискуну представлялась блестящая возможность подняться над всеми. «А где же был коллектив, куда коллектив смотрел?» — спросил бы он при окончательном обсуждении. Но в горкоме все повернулось вдруг иначе. Вернее, никак пока не повернулось. Его не осудили за задержку номера, но и не встали на защиту. Вопрос, как принято говорить, оставался открытым. Вот это и обескураживало. В обкоме теперь Крутов, — зачем вдруг вызов Сиротинского с Иониным? Как там на все посмотрят? Ах, знать бы, догадаться — и не сидеть, не ждать сейчас, а что-то сделать, что-то предпринять! Но что именно? Наказать покамест автора статьи? Рухнуть на него всей мощью? Мало. Мелко. А что еще? И Пискун запаниковал. Только этим можно было объяснить, что он так сорвался в разговоре с Андреем. В спокойном состоянии он не позволил бы себе такого.