В комнате было светло и солнечно, он медленно повел глазами. Кажется в квартире уже не спали, — доносилось что-то из кухни.
Внезапно в глазах Скачкова мелькнул живой лукавый огонек, он сунул руку вниз с дивана и сразу же наткнулся на затаившееся тепленькое тельце в мягкой байковой пижаме. Радостный визг запрыгавшего, пойманного за рукав ребенка прогнал последнюю сонливость.
— Ах ты, маленький хулигашка! Ах ты, маленький поросюшка!.. — растроганно приговаривал Скачков, втаскивая и укладывая Маришку к себе под одеяло.
— Пап, ты догадался, да? Или ты подумал, что это муха? — допытывалась Маришка, прижимаясь, затихая рядом с ним. Ее восторженная рожица, всклокоченные волосенки торчали из-под одеяла.
— Му-уха! Конечно, муха. Муха-цокотуха!..
— Пап!.. — позвала шепотком Маришка. — Давай лежать тихонечко-тихонечко. Чтобы никто-никто не услыхал. Давай?
Скачков почувствовал, как колотится сердчишко присмиревшего возле него ребенка.
Они не виделись неделю, целую неделю, даже чуть побольше. Бережно, с опаской повернувшись на бок, Скачков большим корявым пальцем стал гладить, приводить в порядок тоненькие бровки на задорной затаившейся мордашке.
— Я некрасивая еще? — тотчас же поняла его по-своему Маришка, проворно выпростала из-под одеяла руки, пригладила, прибила волосенки и вновь закуталась и замерла под одеялом. — Я еще не умывалась. Я еще как будто сплю. Хорошо?
— Валяй, валяй, — приглушенно басил он, стараясь тоже, чтобы разговор их слышен был поменьше.
— Ты вчера приехал, вчера? Я уже спала?.. А мы пойдем сегодня к обезьянкам? Я им печенье припасла.
— Обязательно!
Это у них давно стало привычкой: накануне матча, если играли дома, они на весь день отправлялись в зоопарк. В прошлый раз смотрели бегемота и бросили ему в корыто булку, но бегемот, ленивая гора тоскующего мяса, той булки не заметил или заметить не захотел, и Маришка огорчилась. Тогда они условились пойти, как можно будет, к обезьянам. Те попроворней, с ними интересней…
Стремительно вошла Клавдия, хозяйственная, в фартуке. Взглянула, увидела их вместе — рассердилась:
— Это еще что за номера? А ну-ка марш к себе! Марш! Быстро!
Скачков почувствовал, как напряглась всем телом под его рукой Маришка, миролюбиво попросил:
— Оставь ее в покое.
— Ты что, в своем уме? — накинулась Клавдия: с утра была не в духе. — Ребенок нездоров, а они тут… Марина, я кому сказала?
Скачков потрогал лобик, — кажется, горячий.
— Дай нам градусник, мы сейчас проверим.
— Я принесу! — с готовностью подпрыгнула Маришка, желая услужить, лишь бы не было скандала.
— Я тебе принесу! — прикрикнула Клавдия, доставая из кармана фартука кругленький футлярчик. — Я тебе такое принесу!..
Встряхнули градусник, поставили, затихли. Клавдия что-то выговаривала Софье Казимировне на кухне.
— Вот видишь! — сказал притихшей дочери Скачков. А что «Вот видишь!» — он и сам не знал. Во всяком случае, ему тоже не хотелось, чтобы день, приятно намечавшийся, оказался испорченным с самого утра. — Ты лежи, я сейчас, — сказал он и сел, спустив с дивана толстые, в узлах закаменевших мышц ножищи. Натянул тренировочные брюки со штрипками и босиком, разлаписто шагая, вышел в коридор. Из кухни показалась Софья Казимировна, увидела его с могучей голой грудью и возмущенно своротила нос. Сконфузившись, он отскочил назад, загородился дверью, затем вернулся, чтобы надеть фуфайку.
— Пап, пап!.. — позвала, не пустив его, Маришка. — Вынимай скорее градусник! Уже тридцать семь. Сейчас мама придет смотреть. Если будет тридцать восемь, она нас никуда не пустит. — И столько хитрости, столько боязни потерять хороший день было в ее глазенках, что Скачков развеселился.
— Ах ты, маленький малыш! Нет, брат, давай все же посмотрим до конца.
— Да… — обиделась Маришка. — А вот будет тридцать восемь, тогда увидишь!
— Ну, брат… а что поделаешь? Нам вообще-то надо бы с тобой собаку завести. Ты хочешь собаку? Ма-аленькую такую псинку?
— Собаку? Собаку — это хорошо, — серьезно, рассудительно ответила Маришка, придерживая градусник под мышкой. — А может быть, еще не будет тридцать восемь?
Скачков проворно головой нырнул в фуфайку и вышел. Фуфайка плотно обтянула тело. Застоявшиеся, тяжелые спросонья мышцы требовали привычной силовой нагрузки, и он, пока шел, поводил плечами, напрягал плечи, ноги, грудь. «Прекрасно… Отлично выспался!»
Когда он вернулся из ванной, Клавдия стояла у постели и озабоченно разглядывала градусник.
— Ну вот, тридцать семь и девять. Почти тридцать восемь. Все, пошли в постель! Геннадий, отнеси ее в кровать.
Маришка заморгала, готовая заплакать. Скачков вздохнул, пожал плечами: дескать, ничего не попишешь.
— Это как же ты умудрилась, маленькая? — спросил он, забирая на руки ребенка. Маришка грустно обхватила его ручонками за шею.
В другой комнате, где снова была закрыта форточка, царил утренний кавардак: раскладушка, развороченные постели.
— Пап, — тихо позвала Маришка, едва он тронулся к окну, — пап, а от температуры не умирают?
— Ну что ты, маленькая, что ты!
— Я не хочу умирать, совсем не хочу. Там узко.
— Где — там?
— В гробике.
— Малышка ты моя!.. — Скачкова словно ударило по сердцу, и он, нагнувшись, подхватил ребенка под горяченькую спинку. Растроганно закрыв глаза, он слышал, чувствовал, как бьется его сердце: крупно, мощно. — Не думай об этом, малышок. Не надо. Выздоравливай скорее.
— Что это она тут болтает? — спросила Клавдия, зачем-то ненадолго забежав из кухни.
— Так… Ничего, — Скачков переглянулся с дочкой, подмигнул.
Появилась сухопарая Софья Казимировна, с прямой спиной проплыла мимо, — тоже чем-то недовольна. Склонилась над кроваткой, стала поправлять.
— Пап, не уходи, — попросила, высовываясь из-за ее плеча, Маришка. — Слышишь, папа?
— Надо лежать, — строго сказала Софья Казимировна, насильно укладывая ее на подушку. — Больные девочки должны лежать.
— Папа, я больная! Я не хочу!.. Не уходи!
Не зная, удалиться или остаться, Скачков страдальчески смотрел на плачущего ребенка.
— Идите, идите, — с такой же строгостью сказала ему Софья Казимировна, легонько подталкивая в спину. — Вам лучше уйти.
Он сделал шаг, другой, а Софья Казимировна шла следом и все так же подталкивала в спину. Это назойливое прикосновение к спине вывело его из себя. Он раздраженно дернулся и обернулся.
— Клавдия!.. — пискнула и отшатнулась Софья Казимировна, едва взглянув в его глаза. — Клавдия! Ради бога!..
— Что случилось? Что? — влетела в комнату Клавдия. — Что у вас тут происходит?
Не жалуясь, не говоря ни слова, Софья Казимировна трясущимися руками поправила очки, прическу и стала копошиться у кроватки.
Клавдия развернулась и гневно двинулась на мужа:
— Я с-сколько раз тебя просила…
— А!.. К черту! — Скачков крутнулся и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты. Немедленно раздался громкий плач Маришки.
— Ну?.. — напустилась в коридоре Клавдия. — Доволен? Ты слышишь, что наделал? Это все твои, твои все штучки!
— Дай я с ней сам поговорю. — На жену, в лицо ее, пошедшее пятнами, он старался не смотреть.
— Не о чем с ней говорить, понятно? Не о чем! Ребенок болен — ты это понимаешь?.. И вообще — разве ты не едешь сегодня на базу?
«Старая грымза!» — кипел Скачков, переодевшись и набивая как попало сумку.
Софья Казимировна была тиха и неприметна в доме не более недели, пока не осмотрелась. А поняв, кто в семье хозяин, стала открыто презирать Скачкова. Она и раньше никогда не одобряла увлечения племянницы. Взрослый человек, только и умеющий, что на потеху публики гонять ногами мяч, — что мог он принести семье, кроме позора?
В коридоре у двери Скачкова перехватила Клавдия.
— Уходишь? Не помню, говорила я тебе вчера, не говорила: сегодня к нам приедут Звонаревы… Оставь, пожалуйста, — они к тебе относятся прекрасно! Не знаю, правда, за что, но относятся прекрасно… Может быть, ты купишь вина? Я не успеваю.
— Хорошо, — отрывисто сказал он, открывая дверь. — После игры.
Она не дала ему захлопнуть за собою дверь и высунулась на площадку:
— Мы все приедем болеть, слышишь?.. Постарайся не задерживаться! Геш!..
Сбегая по ступенькам, Скачков никак не мог избавиться от ощущения, что его все еще подталкивают в спину. Назойливое, унизительное прикосновение словно приклеилось к спине, и он, прежде чем выйти из подъезда, завел под плащ неловко руку и там, возле лопаток, скреб долго и ожесточенно.
Час был не ранний, в киоске на углу не осталось ни одной газеты. Однако продавщица узнала его и достала несколько газет из-под прилавка. Знакомая Клавдии, — у нее вообще какие-то знакомства: продавцы, закройщицы, маникюрши. Сам он знакомств старался избегать и тягостно переносил компании. Давно уж миновала та пора, когда, переведенный в основной состав из дубля, он старался раньше всех одеться и выбежать на поле для разминки, чтобы болельщики узнали номер на его футболке, назвали по фамилии, по кличке. Теперь он понимал того же тренера, Степаныча, который из всего большого города, из всей орды знакомых и навязчивых приятелей, избрал двух скромных и совсем не любящих футбол людей: какого-то врача и, кажется, охотника. И правильно, друзей, таких, с кем можно помолчать, и не должно быть больше.
Гудок, настойчивый, протяжный, совсем рядом, заставил вскинуть голову и оглянуться, — пока ему отсчитывали сдачу, он развернул газету. На тихой скорости ползло битком набитое узлами, пассажирами такси, и шофер, высунувшись, приветливо кричал, махал рукой, показывал в улыбке зубы. Они отчаянные болельщики, все эти шоферы. Скачков, едва взглянув, небрежно отсалютовал и стал сметать с прилавка сдачу.
С газетами под мышкой, с сумкой он направился к детской площадке, обошел разбросанный песок. Грузовичок, который он вчера поставил под грибком, стоял на том же месте: не нужен… На перекрестке, где покупал сейчас газеты, дул резкий ветер, холодил изрядно щеки; здесь же, в окружении высоких каменных домов, было тихо, пригревало солнце, и голоса детей звенели на одной высокой ноте. Ребячий гам нисколько не мешал Скачкову. Наоборот: просматривая заголовки, поглядывая на копошившихся в песке детишек, он успокаивался и обретал свое обычное настроение здорового, всегда уравновешенного человека. Не хватало, чтобы в этом завидно деятельном муравейнике разноцветно одетых человечков копошилась и Маришка. Он сид