гда Хома указал на это продавцу, тот проворчал, что бездельники суются не в свое дело и мешают ему работать, и Хома побрел обратно к метро, то и дело оборачиваясь, но старик и мальчишка так и не появились. А улица была пыльной и пустынной, и порыв ветра поднял облако пыли, в котором, к удивлению Хомы, просматривалась фигура его утренней знакомой. Она звала его за собой, и он из последних сил ринулся к ней, но ветер улегся, пыль опустилась на проезжую часть и незнакомка исчезла. Хома решил сэкономить и на метро не поехал, а побрел в сторону Подола по незнакомым переулкам, потом подошел к какому-то старому, чудом сохранившемуся особняку и с удивлением увидел, что на балконе сидят старик и мальчишка и пьют освежающий квас все из тех же кружек, которые они прихватили с собой. Хому, который притаился за толстой липой, они не заметили. Старик продолжал читать что-то на клочках бумаги, и один из них, подхваченный порывом ветра, плавно приземлился у ног Хомы. Хома пристально посмотрел на отдыхающих на балконе людей, но те, вероятно, ничего не заметили, и тогда он нагнулся и схватил трепыхающийся под порывами ветра клочок бумаги, готовый унестись куда-то вдаль, надеясь, что перед ним отроются великие тайны. Но, к его глубокому разочарованию, на бумаге бисерным почерком были выписаны какие-то совершенно ему неизвестные и непонятные значки. Если бы они были написаны менее аккуратно, он подумал бы даже, что его разыграли. Он опять посмотрел на балкон, но старик продолжал вынимать из кармана то квадратики, то клочки, то обрывки бумаги, прочитывал текст, а потом отдавал мальчишке, который бережно складывал бумажку вчетверо и все так же клал к себе в нагрудный карман. Хоме все это было настолько странно, что он потер глаза, надеясь, что он спит и странный, почти кошмарный сон исчезнет, как наваждение, и он отправится в мастерскую, где можно будет усесться за стол, придвинуть к себе очередной загнувшийся компьютер и, переругиваясь и одновременно обмениваясь шуточками с коллегами, приняться за его ремонт. Но не тут-то было. Наваждение не исчезало. И что еще хуже – на улице вдруг появилась процессия: великолепно одетые дамы в пышных, до земли, платьях и кавалеры в затейливых костюмах и невиданных в этих местах головных уборах. Хома было решил рассмотреть их лица, но не смог – все они были в масках, причем маски лоснились, словно были отлиты из светлого металла, и эти застывшие, серого цвета, неживые лица вызвали у Хомы панический ужас – он всегда боялся маскарадов, потому что они попахивали чем-то дьявольским, ведь и сам враг рода человеческого мог затесаться в компанию людей, под прикрытием такой вот маски. Кроме того, процессия двигалась молча и бесшумно: ни говор, ни топот, ни шарканье не доносились до Хомы, который навострил уши, поражаясь тому, что он видит. И густой, обильный пот заструился по и без того измученному подмастерью. Хома даже подумал, что пришел его смертный час, что сердце его не выдержит этого зрелища, и тут процессия поравнялась с липой, за которой он скрывался, и Хома вдруг увидел, что на одной даме, которая шагала в третьей шеренге с его стороны, надета маска с лицом его матушки, а рядом с ней – он опять потер глаза кулаками – шествует рыцарь, маска на котором изображает его, Хомы, отца, который, ясное дело, остался вместе с маменькой в далеком селе. Пока Хома пытался отдышаться, процессия завернула за угол и исчезла.
Забыв про то, что ему нельзя показываться на глаза подозрительной парочке, Хома выскочил из своего укрытия и с криком: «Маменька! Папенька!» бросился вслед за процессией. Но улица, на которую свернули дамы и кавалеры, была пуста. Пуста, как торричеллиева пустота. Ветер гнал по ней пыль и обрывки газет. И это все. Хома понял, что себя выдал, но тем не менее возвратился к старинному особняку и посмотрел на балкон. Балкон был пуст. Пустота, пустота со всех сторон, как припадок, надвигалась на Хому, и тот сообразил, что оставаться здесь ему нет никакой возможности. И он заковылял по той улице, по которой ушла процессия, и длилось это довольно долго, потому что улицы в Киеве стали строить какие-то бесконечные да и дома тоже – длинной в целый километр. Хома с отвращением рассматривал эти длинные, однообразные сооружения и, к своему удивлению, заметил в одном из окон свою прекрасную незнакомку. Почему-то Хома решил, что ее зовут Наталией, и выкрикивая ее имя, благо окно было на первом этаже, ринулся к своей путеводной звезде, которая, как он решил, выведет его из того тупика, в котором он оказался. Но хорошенькое, смеющееся личико исчезло, и вместо него в окне показалась бульдожья морда хозяина квартиры, который пригрозил позвать консьержей, если тот немедленно не уберется. И Хома отошел от этого зловредного человеческого существа на безопасное расстояние, и снова посмотрел на дом, и тут же с благоговейным ужасом заметил, что Наталья смотрит на него изо всех окон. Смотрит и хохочет, словно шутка, которую она придумала, очень смешная. И Хома, влюбленный до беспамятства в эту насмешницу и хохотушку, ворвался в дом, разбросав консьержей, как мусор, и стал стучать во все двери, разыскивая свою красавицу, которая пряталась от него, ибо из-за дверей пропахших дремучими супами квартир высовывались заспанные и злые хари, совершенно не напоминающие неугомонную, шаловливую красавицу. И все кончилось тем, что его в конце концов словили завистливые, жалкие личности, которые не хотели, чтобы свершился его мистический союз с Наталией, и «скорая» увезла его в дом скорби, в котором его и держит Маня, не поверившая ни одному его слову, хотя он и рассказывал ей чистую правду. Ведь подобные истории никогда прежде с ним, с Хомой, не случались, да, вероятно, никогда и не случатся, потому что девушка про него забыла – никто его в больнице не навестил, с работы его, наверное, давно выгнали, и когда он выйдет на свободу, то ему придется искать и новую работу, и новое жилье, потому что наивно рассчитывать на то, что хозяин комнатушки, которую он снимал на Подоле, будет хранить его вещи как реликвию и, скорей всего, вышвырнет их на улицу.
Тоскливца рассказ Хомы почти не удивил, и он посоветовал ему попытать счастья в Горенке – комнату там снять нетрудно, правда, бывает трудно заснуть, но зато опять же недорого. Хома как бы невзначай поинтересовался, почему находится в лечебнице его собеседник, и Тоскливец подробно рассказал ему про подлость Головы, который первым, неизвестно за что, добрался до его дерева и над ним надругался, а он, Уткин, в результате весь покрылся синяками, и когда он попытался сквитаться, то осатаневшие от безделья и подозрительности лесники связали его и привезли сюда. Рассказ Тоскливца показался Хоме подозрительным (правда ведь зачастую больше похожа на ложь, чем самое отъявленное вранье), но он благоразумно промолчал, потому что был по-своему человеком деликатным. И посоветовал Тоскливцу не упорствовать, а признать, что ошибся и действительно хотел припасти елочку на Новый год, даром что на дворе еще лето в самом разгаре. Ошибся и все. И Тоскливец задумался. Человек, если можно так его назвать, он был нерешительный и легко подавался влиянию. И решил последовать совету своего нового знакомого. И пожалел, что рассказал тому про Горенку, потому что если он действительно там поселится и расскажет кому-то о том, где они познакомились, то все село сразу же заговорит о том, что он, Тоскливец, псих, и поэтому его надо освободить от занимаемой должности и посадить на нее кого-нибудь из своих. А ведь должность ему нужна как воздух. Подумав об этом, Тоскливец затоскливел и замолчал. И молчал все воскресенье, поджидая Маню и мысленно репетируя ответы на ее каверзные вопросы.
И понедельник наступил. И Маня, чуть загорелая и уже не на высоких каблуках, а в кроссовках, обошла с утра все палаты. Тоскливцу она ласково, как давнему другу, улыбнулась, и назначила ему свидание у себя в кабинет. И тот, еле дождавшись назначенного времени и умастив лицо заискивающей улыбочкой, направился к Мане, чтобы добиться освобождения. И поначалу Маня была приветлива, как гейша, и все время улыбалась и все расспрашивала, а Тоскливец пропел ей свою песню о том, что в лесу с топором он оказался случайно, потому что хотел припасти елочку к новогоднему празднику, а вовсе не для того, чтобы найти дерево Головы, на которое ему начхать, а на вопрос Мани о так называемых соседях он бойко солгал, что ошибся, когда о них рассказывал, и что их на самом деле не существует. И Маня поняла, что он не расскажет ей правды, но что он на самом деле вменяемый и его лучше отпустить. И она сделала вид, что он ее убедил, и подписала какую-то бумаженцию, и дюжие санитары мигом содрали с него казенный халат и вытолкали его взашей на залитую солнечным светом улицу, по которой шло множество мужчин и женщин, таких радостных, что можно было подумать, что их тоже выписали из психиатрической лечебницы.
А потом Мане позвонила ее мамочка, которая стала требовать, чтобы та явилась наконец домой и прекратила разыгрывать комедию с несуществующей дачей, потому как ей и так понятно, что у Мани завелся хахаль, и пусть она его с ней познакомит и все будет как у людей. От этих разговоров у Мани начала болеть голова, и она положила трубку, не прощаясь. Более того, ей показалось, что здоровенная крыса шмыгнула ей под стол из коридора, и на ее визг прибежали санитары, решившие, что на нее напал один из ее пациентов. Тщательный обыск кабинета не выявил наличия крысы, и санитары, поругиваясь и покачивая головами, в недоумении ретировались на исходные позиции.
С работы Маня отправилась в Горенку: оправдываться перед мамочкой ей не хотелось и, кроме того, она надеялась, что на свежем воздухе у нее перестанет болеть голова. Можно было, конечно, принять таблетку, но принимать лекарства Маня с детства не любила. По дороге в Горенку, и это было совсем некстати, рядом с ней уселся небезызвестный читателю пиит, который, как на Манин вкус, был больше похож на крысу, чем настоящая крыса: лицо у него было вытянутым, словно с обеих его сторон по нему прошлись кувалдой, а над верхней губой топорщились совершенно крысиные усики. И когда он заговорил с Маней, а он не мог с ней не заговорить, поскольку считал трамвай территорией, предназначенной для знакомств, с ней чуть не сделался обморок и она пожалела, что рядом нет верных санитаров, готовых в любой момент вмешаться в разговор. Пиит, которого никто раньше не обвинял в схожести с крысой, поначалу не понял, что происходит со смазливой блондинкой в уродливом платье, которую он решил осчастливить знакомством с собой. Многим, разумеется, не нравились его стихи, а одна деревенщина, видать ведьма, даже начала летать по салону – такое они оказали на нее влияние, но, как правило, его внешность и обходительность делали свое дело и ему удавалось знакомиться со множеством женщин, большинство из которых сразу же теряли к нему всякий интерес, когда узнавали, что мелкий служащий и к тому же поэт. И последней соломинкой были всегда его стишата, которые в некоторых случаях вызывали у его знакомых горловые спазмы или аллергические пятна на лице, но чтобы так сразу… И пиит решил, что постарел и действительно уже пришло время найти себе пару, увлеченную литературой и книгами по кулинарии, и тогда он сможет, сидя на диване, читать ей (потому что деться ей будет некуда) свои стихи и поглощать вкуснейшие борщи и вареники в сметане.