Но Евпраксия отвечала: «Vade retro, Satanas!» Что значит: «сатана, отойди прочь!»
Уходил жених, уходила подруга, а драгоценности и яства Евпраксия отдавала окрестным крестьянам, и благодарили они ее.
Так шла ее жизнь, и дьявол уже совсем оставил ее своими соблазнами, и мысли инокини Евпраксии были чисты и свободны.
Однажды ночью вдруг настали гром и молния и земли колебание великое. Горы дрожали, и камни сыпались с них и летели на равнину. Евпраксия пала на колени и молилась Богу – и ни один камень не повредил ее жилища и не ранил ее.
С рассветом Евпраксия вышла наружу из своей пещерки-келейки и увидела, что вся равнина засыпана камнями, и нет больше деревень, откуда крестьяне приносили ей хлеб, и вода в ручье почти иссякла.
И увидела она, что некто приближается к ней издали. Через немалое время он приблизился и сел, обессиленный, у ее ног. Это был дьявол. Жалкий, измученный, с зияющей раной в груди, с унылой кошачьей мордой и обломанными козьими рожками.
– Quis es? – спросила Евпраксия, хотя прекрасно поняла, кто это.
– Necne vides ipsa? – вздохнул дьявол. Что значит: «Сама не видишь ли?»
– Vade retro, Satanas! – сказала Евпраксия.
В ответ дьявол заплакал и попросил поесть и попить.
Он сказал, что сегодня ночью состоялся Армагеддон, и Бог его победил и изгнал из мира сего. Он более не опасен, он стар, увечен и голоден. И прибавил, что сейчас он – то есть поверженный и раненый дьявол – всего лишь один из «малых сих», накормить и напоить которых – это накормить и напоить самого Господа.
У Евпраксии оставалось несколько лепешек и немного воды в кувшине. Она дала дьяволу напиться, покормила его и омыла его рану.
Настала ночь. Евпраксия уложила дьявола на свое каменное ложе и сама прилегла рядом. Дьявол заснул, уткнув свою кошачью мордочку в ее смуглое плечо и положив на ее девственную грудь свою иссохшую руку с обломанными ногтями, и Евпраксия положила свою руку на его плечо и погладила его козлиную шерсть.
Наутро у дьявола загноилась рана и начался озноб. Евпраксия напоила его водой, скормила ему остаток лепешки и, прихватив кирку и заступ, вышла из пещеры и стала рыть дьяволу могилу. Вырыв неглубокую короткую канавку, она огляделась, улыбнулась и стала рыть вторую такую же рядом – уже для себя. Поскольку победа Бога над дьяволом имела своим побочным следствием разрушение деревень, полей и виноградников в округе.
К полудню дьявол скончался, сказав ей «Gratias ago, bona virgo», то есть «спасибо, добрая дева». Евпраксия закрыла ему глаза, сотворила молитву и оттащила его в могилу, засыпала сначала мелкими, а потом крупными камнями и сама, помолившись еще раз, легла рядом – умирать. Пролежав так без еды и питья ночь, на рассвете воскликнула: «Animam meam Tibi reddo, Domine!» – то есть «душу свою отдаю Тебе, Господи!» – и скончалась.
Так лежала она тридцать девять дней, нетленная, делаясь все краше и краше, и исходил от нее аромат мирры и ладана, но некому было на нее посмотреть и вдохнуть это благоухание.
На сороковой день Ангел пролетал мимо и увидел ее. Постиг, что произошло, и воззвал к Богу, дабы он взглянул на Евпраксию и оценил ее подвиг.
Бог же сказал, что Евпраксия, несомненно, великая святая, но в своем милосердии она дерзновенна, ибо посягнула быть милосерднее Бога, который изгнал дьявола, она же – пожалела. Однако сделала она это не по злому умыслу, а по блаженному юродству души. «Поэтому, – решил Бог, – мы прославим святую Евпраксию как аскетическую деву, но вот эту историю про старенького раненого дьявола никому не расскажем, ибо в ней великий соблазн».
Ангел, однако, ослушался Бога и целиком поведал всю историю некоему монаху, который составлял жития святых той области.
Бог прогневался на своего Ангела и попалил огнем пергаменную тетрадку, где было записано продиктованное Ангелом житие святой милосердной девы Евпраксии.
Ангел отвечал предерзко, что все равно всё запомнил и всем расскажет.
Тогда Бог изверг Ангела из Своего ангельского сонма.
Так что Ангел стал новым дьяволом, то есть «отпавшим».
У него отросли козлиная шерсть и рожки, и длинные ногти, и лицо стало кошачьей мордой, и он стал являться во сне чистым девам, пугать их, искушать их и мечтать, что хоть одна из них когда-нибудь его пожалеет.
разговор с Богом о логикеEL EREMITA TOLEDANO
Много-много лет тому вперед, примерно в 2070 году, некий русский турист, нестарый еще господин по имени Максим Кузьмич Ярцев, путешествовал по Испании. Погуляв неделю по Мадриду, посетив Прадо, Тиссена и прочие музеи, включая Морской и Нумизматический, он двинулся в Толедо, где снял гостиницу на трое суток. Прилежно осмотрел громадный кафедральный собор со всеми его приделами, капеллами и криптами, а также посетил древние синагоги и церковь Сан-Томе со знаменитейшей картиной «Похороны графа Оргаса», около которой стояли тучи китайцев с визафонами. Но совершенно живой гид очень долго что-то объяснял им по-китайски – даже интересно: что? Максим Кузьмич незаметно улыбнулся, пошутив в уме, что гид перечисляет имена и звания всех присутствующих на картине донов, грандов и епископов. Но потом подумал, что китайцам действительно надо объяснить все эти европейские духовные тонкости: почему на одних людях одежда черная, на других золотая, что за высокая ромбовидная шапка на старике, а главное – что такое небо в христианском понимании, что такое вознесение души после смерти, кто эти молодые люди с крыльями за спиной, что это за старик с ключами, дама в лиловой накидке, что за мужчина в белых одеждах, с солнечными лучами вокруг головы, и почему они сидят на таких белесых будто бы коврах или подушках… Наверное, все дело в этом. Китайцы слушали и кивали. Потом ушли. Он поглядел на могильную плиту и удивился, что графа Оргаса, оказывается, похоронили лет за триста до того, как Эль Греко написал эту надгробную картину.
Осмотрев также дом, в котором Эль Греко якобы жил, – путеводитель не делал секрета из этой туристической условности – Максим Кузьмич понял, что у него остался еще один совершенно свободный день. В гостинице отказались возвращать плату за неиспользованные сутки – эх, подумал он, ну зачем же я платил вперед… «Ведь же предлагали заплатить в конце! Зачем же вы платили вперед?» – посочувствовал швейцар, но посоветовал посетить место сравнительно новое, но весьма интересное, Valle de los Eremitos, «Долину отшельников», в полусотне километров отсюда. «Настоящие монахи, как в древности, вам понравится. Именно вам очень, очень, очень понравится!» – «Мне? Почему именно мне и почему очень?» – «Вы же русский!» – швейцар поднял глаза к небу и на секунду сложил ладони перед грудью.
Ах, да. Русских в Европе считают очень верующими и богомольными.
– Ах, да! – сказал Максим Кузьмич. – Спасибо. Но я ведь ortodoxo, православный.
Швейцар не понял и сказал, что он тоже ortodoxo. То есть ортодоксальный. Тут у нас все кругом – самые что ни на есть ортодоксальные католики. Всё в порядке. Estа́ bien! Somos los mа́s ortodoxos catolicos.
– Ruso ortodoxo, – уточнил Максим Кузьмич и объяснил, что это немного другое, что это всё-таки отличается от catolico.
Но швейцар взмахнул рукой и сказал: «Да ладно вам! В Святую Троицу веруете? В Иисуса Сына Божия веруете? В Марию, пречистую Матерь Божию, веруете? Вот и все. И не морочьте себе голову».
Долина отшельников – это была небольшая ложбина меж двух каменистых холмов. Тут и там, примерно в полукилометре один от другого, торчали каменные домики, крытые серой черепицей, наполовину вкопанные в склон. Между ними зигзагом шла мощеная тропинка. Вдали, за левым холмом, виднелась башенка церкви с тонким черным крестом, который дрожал и изгибался в жарком мареве. Вдруг захотелось пить. Максим Кузьмич пошел к ближайшему домику. Постучался, потом открыл незапертые распашные двери – по-старинному вытесанные из дерева и украшенные наивной рукодельной резьбой: в четырех квадратах, по два на створку, были изображены Благовещение, Поклонение волхвов, Бегство в Египет и Вход в Иерусалим, – отворил, шагнул вовнутрь и понял, что там никого нет и давно уже не было. В другом домике отшельник спал на узеньком топчане, спрятав голову в тени и выставив наружу, на солнце, свои смуглые пятки. Он громко храпел. Максим Кузьмич неизвестно зачем перекрестил его и пошел дальше.
Становилось все жарче.
Он пошагал к следующей келье, или как эти домики правильно называть. Чуть кружилась голова, в глазах темнело, и стало страшно, что он тут упадет в обморок и изжарится до смерти – раньше, чем визафон передаст на спутник, что ему плохо.
Казалось, что домик, в дверях которого что-то мелькало, был совсем рядом, в десяти шагах. Но шагов оказалось четыреста двадцать восемь.
Он добрался до тени и рухнул на скамейку.
Монах, который размашисто крестился и клал поклоны, стоя спиной к дверному проему, не заметил его.
Из-под деревянного порога вытекал тонкий ручеек. Максим Кузьмич вгляделся в полумрак кельи. Там внутри было нечто вроде часовенки, оттуда тянуло легкой прохладой – вернее, не-жарой, и даже это было дыханием благодати, – и видно было, что из стены струится вода, бежит по каменному полу, по неглубокой канавке, потом выбегает наружу и исчезает в расселине, среди камней и высохших веточек.
Пить хотелось так, что он был готов упасть ничком и хватать губами эту водицу. Но лишь на секунду. В следующую секунду подумалось: а вдруг этот монах туда мочится и вообще это такая как будто средневековая канализация? Хозяин кельи меж тем что-то бормотал, на коленях стоя спиной к двери и кланяясь коричневой лысой головой. Неловко было идти мимо него к воде. Максим Кузьмич кашлянул и попросил разрешения попить. Монах обернулся, вскочил с колен, поклонился вошедшему, что-то сказал.
Визафон в ухе пискнул особым тоном, обозначая, что собеседник говорит по-русски. «На твоем родном языке».