Он вернулся к своей скамье в состоянии полного смятения, гадая, не смотрят ли окружающие на него с любопытством. Получить отказ в Святом Причастии! Но никто не обращал на него внимания.
Никто не смотрел исподтишка, никто втайне не хмурился озадаченно, никто не проявлял ни интереса, ни неловкости. Как будто никакого инцидента не произошло.
— Господь с вами, — нараспев произнес священник.
— И с духом твоим, — был ответ.
— Да благословит вас всемогущий Бог-Отец, и Сын, и Дух святой… Месса окончена, идите с миром.
Глаза у Майерса закатывались, веки пытались сомкнуться сами по себе. Для поддержки он ухватился за спинку передней скамьи. Он чувствовал, что если бы принял причастие, то рискнул бы уснуть, — но не теперь. Только не без благодати. Он не мог противостоять этому кошмару без благодати.
Затем, когда священник и остальные торжественно удалились, прихожане зашевелились и начали покидать храм.
Майерс просто сидел, сжимая в руках черный молитвенник и глядя на статую Богоматери с безнадежностью в глазах. Все было так, словно он искал утешения у кого-то, кому глубоко доверял. Он искал поддержки, а к нему отнеслись как к чужаку. Наконец он поднялся на ноги и вышел из церкви, забыв перекреститься.
Он зашагал прочь от храма так быстро, как мог. Снаружи было очень темно, и белая полная луна поднялась над готическим храмом. Его симметричные башни отбрасывали длинные тени поперек улицы. Кожа Майерса была столь бледной, что он воображал себя порождением луны, а не одним из рода человеческого. Казалось, он просто бродит среди людей.
Ему пришла в голову мысль посетить торговца наркотиками, и только сделав этот крюк, он вернулся к себе на квартиру. Путь занял дольше, чем Майерс ожидал. Два автобуса проехали мимо него, стоявшего на остановке по требованию, хотя он отчетливо махал их водителям рукой, требуя остановиться.
Чтобы отвлечься от событий, ошеломивших его, он сел просматривать свои бумаги. Это было полное собрание его попыток писательства за последние пятнадцать лет. В первые годы Майерс питал смутную мечту зарабатывать этими трудами и даже радовался публикациям в журналах, которые никто не читал. Лишь позже он обнаружил, что предпочитает писать для себя, а не для сомнительного удовольствия видеть свои странные опусы напечатанными. Ему нравилось мечтать над ними, писать только когда приходило вдохновение — что бывало нечасто. Полуоформленные отрывки и зачины либо уничтожались, либо входили в более длинные сочинения, которых, впрочем, было немного. Майерс любил избавляться от работ, которыми был недоволен.
Иногда он даже гадал: может быть, он пишет лишь для того, чтобы можно было уничтожить результаты.
Как ни пытался Майерс сосредоточиться на разложенных перед ним листах бумаги, вскоре веки его начали тяжелеть все сильнее и сильнее. Мириады слов ничего не значили для него, словно это был чужой язык, который он не мог расшифровать. У него было странное ощущение, что записи защищают себя от него (и дело вовсе не в том, что крайняя усталость заставляла слова расплываться перед глазами), чтобы их не постигла та же участь, что многие из его неудачных работ. Эта мысль потрясла Майерса. Он начал наугад откладывать листы в сторону, а потом сжигать их в кухонной раковине. Почерневшие, скорченные останки бумаги он растирал между пальцами, прежде чем смыть.
Затем он решил испытать новое средство для бодрствования. Во время крюка, предпринятого после мессы, Майерс купил таблетки у тощего прыщеватого юнца, которого неизменно можно было найти на углу пивнушки вблизи от Стэмфорд-Хилл. Майерс знал его лишь в лицо, но был знаком с другими, кто уже имел дело с этим торговцем. Упоминание их имен и вид приготовленных банкнот рассеяли сомнение юнца.
Похоже, завоевать доверие наркоторговца помогли и изменения во внешности Майерса тот напоминал сейчас статиста из дешевого фильма о зомби, обреченного и беспутного, отмеченного невыраженным сродством с теми, кто признавал его теперь одним из них.
Он принял две из купленных таблеток. Спустя краткое время его мысли начали беспорядочно метаться, и он почувствовал, как ускорилось сердцебиение. Кожа его была холодной и липкой, он слышал жужжание в ушах. Необходимость во сне постепенно ушла на задворки разума, словно морская вода в отлив.
Он лежал навзничь на кровати и смотрел на потолок, проходили часы, казавшиеся днями, а его мысли мчались в безумной пляске. Даже такая форма измененного сознания была облегчением, она отгоняла прочь ужас сновидений.
После рассвета Майерс наблюдал, как стрелки будильника неотвратимо движутся к восьми утра. Он поднялся, вымылся, оделся, принял еще две таблетки и запил двумя чашками крепкого кофе, прежде чем отправиться на работу. Воздух снаружи был леденяще-холодным, и туманная дымка, бледная, как лицо Майерса, окутала город за ночь.
Он сел в поезд из Сток Ньюингтона до Ливерпуль-стрит, и на следующей станции в вагон вошел контролер и медленно пошел вдоль прохода, тщательно изучая билет каждого пассажира Майерс заранее инстинктивно взглянул на свой проездной. Тот был просрочен: он забыл его продлить. Мысленно Майерс начал продумывать объяснения.
Когда наконец настал его черед на проверку билетов, контролер полностью проигнорировал его. Он взглянул на место, где сидел Майерс, так, словно оно было свободно. Взгляд контролера даже не отметил существование Майерса. Не замедлив шага, чиновник прошел мимо, продолжая тщательную проверку билетов у других пассажиров. Майерс подумал: возможно, контролера настолько испугала бледная, потусторонняя внешность, что он решил избегать любого контакта с таким странным явлением? Нет, дело было вовсе не в этом. Даже прочие пассажиры, осознал Майерс, никак не отреагировали, когда контролер прошел мимо него. Они наверняка должны были проявить хотя бы интерес. И тогда Майерс сделал то, что точно должно было вызывать отклик: он вскочил и закричал во весь голос. И вправду, несколько пассажиров зашевелились на своих местах. Один даже встал и закрыл форточку, как будто по вагону сквозило. Но никакой другой реакции.
Майерс пробежался по вагону, заглядывая в лица пассажиров. И вновь ничего. Он даже попытался стащить одного из них с сиденья, но у него не было сил, а пальцы казались мягкими и податливыми, словно сырая оконная замазка.
Поезд прибыл на Ливерпуль-стрит, и толпа, хлынув на платформу, вынесла Майерса с собой. Никто не видел его, люди постоянно натыкались на него и оборачивались, глядя в замешательстве на несуществующее препятствие. Но теперь Майерс заметил нечто новое — выражение страха на их лицах. Соприкосновение с ним мгновенно вызывало отвращение и желание отпрянуть.
Теперь уже не было сомнений. Должно быть, он лишился рассудка. Слишком много одиночества. Слишком много пустых раздумий. Эта мысль вызвала болезненное воспоминание, пришедшееся как раз к месту: несколько лет назад, через пару недель после смерти бабушки, его дед, ныне тоже покойный, написал ему письмо. Старик ответил на одно из редких посланий внука всего пятью словами, протянувшимися через лист бумаги:
НЕ ГОДИТСЯ ЧЕЛОВЕКУ БЫТЬ ОДНОМУ.
Больше ничего. К тому времени, как Майерс получил это письмо, старик был уже мертв. Его тело нашли выброшенным на галечный пляж, серое лицо наполовину объели крабы. Труп пролежал там несколько часов в свете раннего утра, и прибой перекатывал его туда-сюда, пока хоть кто-то не озаботился взглянуть поближе.
Что-то еще изменилось. Внутри Майерса все словно онемело. Не было ощущения потрясения, как раньше. Единственное чувство, которое у него осталось, — чувство полной опустошенности и безнадежной тщетности. Что самое невероятное, его больше не ужасала мысль уснуть и вернуться в черную пустоту. Часть его даже радовалась такой перспективе. К этому времени он понял, что пробуждения не будет и что его разум навеки вернется в то состояние, из которого на миг был вырван.
Он бесцельно блуждал по подземке, наугад садясь на поезда, пользуясь последней возможностью изучить своих собратьев-людей, прежде чем покинуть их. Он наблюдал за их деятельностью, их спешкой и самоуверенностью, но это все словно удалялось от него, он проходил, подобно призраку, через толпы людей, оставляя за собой след испуга и непонимания на лицах тех, с кем соприкасался.
И, наконец, он ощутил, как сон вторгается в его сознание, и состояния бодрствования и дремы переплетаются меж собой. Огромная черная пустота надвигалась, и он обнаружил, что наслаждается уничтожением своих бессмысленных мыслей. Одна за другой они исчезали, точно гаснущие свечи.
Вселенная стала гробницей. Во всей ее неизмеримой бесконечности все было мертвым и черным Звезды погасли, их жар давно выгорел. Ни одна планета не вращалась в беспредельной тьме — все они обратились во прах. Вечная ночь захватила все. Не было ни звука — всякая энергия исчерпала себя. Воцарилось полное безмолвие. Само время перестало иметь какое-либо значение. Вселенная была мертва бесконечно большую часть своего существования, период активности был лишь кратким мигом в ее начале. Космос был холодным, безотрадным и черным. Но он не был пустым Его населяли призраки, мертвенно-белые сущности, безмолвно кричащие в черной пустоте. В конце всего, среди праха и тьмы, в бесконечном и вечном одиночестве, эти погибшие души бродили у ее края, затерянные навеки.
Все как один, они потянулись к нему. Их волосы были белыми, а кожа застыла в состоянии вечного разложения. Мягкие пальцы ощупывали его в бессмысленных попытках ухватить. Он присоединился к ним в вечности ужаса, в маниакальном танце, в мучительном стремлении уцепиться друг за друга Их были миллиарды, разбросанных по всему космосу, — и, наконец, он стал единым со всеми остальными призраками мертвых ангелов.
Челси Куинн ЯрброВ СТАНОК ПРЯДИЛЬНЫЙ ОБРАТИ МЕНЯ
ЧЕЛСИ КУИНН ЯРБРО живет в Ричмонде, штат Калифорния, вместе с тремя властолюбивыми котами. Вот уже более сорока лет она — профессиональный писатель, награжденный многими премиями. За это время она издала более восьмидесяти книг, включая двадцать три тома исторически-вампирских хроник о Сен-Жермене. Опубликовано множество ее рассказов, эссе и обзоров, кроме того, Челси пишет серьезную музыку.