— Что — но?
Банкир явно испытывал какое-то затруднение, но я не пытался догадаться о причинах. Роль слепого исполнителя меня вполне устраивала, тем более что Трубецкой предусмотрел подобную заминку. Он сказал: подойдешь к окну, Мишель, только когда Вовик окончательно упрется.
— Видите ли, Михаил Ильич, существует определенный порядок, когда имеешь дело с такими ценностями… Нет, я не хочу сказать, что мы с вами его нарушаем. Документы в порядке, но…
— Да говорите же толком.
Бергман по возрасту тянул лет на шестьдесят, а уж по опыту в подобных махинациях, полагаю, давно переступил черту возможного долголетия, поэтому наивная обида, отразившаяся на его лице, выглядела особенно трогательно.
— Вы один или с охраной?
— Это уже мои проблемы, не правда ли?
— Конечно, конечно… Почему вы не пьете кофе? Рекомендую добавить ликерцу. Натуральный бразильский продукт.
— К сожалению, ограничен во времени.
— Что ж, воля ваша… — Бергман, тяжко вздохнув, поднялся. Вместе вышли из кабинета, миновали холл, по-прежнему пустой, без единого посетителя, и спустились по каменной лестнице в подвал. Возле массивных железных дверей, вдобавок забранных кованой решеткой (запросто выдержит пушечный снаряд), дежурил дюжий детина в десантной робе — в руках автомат, громадный тесак у пояса.
— Смена Ипатыча? — спросил Бергман.
— Так точно, — ответил детина.
Бергман, повернувшись ко мне спиной, поковырялся над электронным пультом: нажал какие-то кнопки и опустил в прорезь пластиковую карточку. На маленьком табло над дверью вспыхнуло электрическое «Сис.». После этого Владимир Иосифович открыл длинным зазубренным ключом полицейский замок (точно такой же приспособил в своей квартире мой дорогой зятек).
Мы очутились в бетонном бункере, освещенном люминесцентными лампами. Дверь, в которую мы вошли, Бергман тут же заблокировал тоже с помощью электронного пульта. Из бункера попали в промежуточный, довольно мрачный, коридорчик и уже оттуда проникли в небольшое помещение, где три стены были заняты плоскими ячейками с мигающим над каждой циферблатом, наподобие тех, которые стоят в игральных автоматах. Весь путь сюда — с открыванием и закрыванием дверей — занял не меньше пятнадцати минут. В комнате почти не было воздуха и стояла такая могильная, давящая тишина, что я мгновенно покрылся испариной.
У крайнего правого ряда ячеек Бергман остановился.
— Назовите, пожалуйста, код.
Я произнес несколько цифр и прекрасное русское слово «гадюка». Бергман удовлетворенно кивнул и снова занялся кнопочными манипуляциями. Где-нибудь у пульта космического корабля ему цены бы не было. Наконец «сезам» открылся: в глубокой узкой нише, обитой алой тканью, лежала холщовая сумка, перехваченная кожаными ремнями. Кроме того, там находился черный футляр с заставленными металлическими створками. Бергман отступил на шаг, и я ловко вытащил добычу наружу. Сумка оказалась увесистой — килограммов на пять. Футляр легкий, удобный, с металлической ручкой.
— Больше, вроде, ничего, — сказал я.
— Вам виднее.
На треножном столике с мраморной поверхностью он разложил бумаги и заставил меня расписаться в трех местах. Я не вчитывался, за что расписываюсь, но ощущение было такое, что подмахнул не глядя собственный приговор.
Обратный путь занял не более минуты. В приемной банка, где из-за пуленепробиваемой стойки загадочно улыбалась накрашенная дама и где по-прежнему не было ни единого клиента, мы распрощались по-братски.
— Жаль, не допили кофе, — посетовал Владимир Иосифович, — Когда теперь свидимся. Нижайший поклон вашей прекрасной супруге. Помнит ли она меня?
— Помнит, — уверил я. — Она всех помнит, кого хоть раз видела.
— Прошу, будьте осторожны с этим… э-э… грузом!
— Не беспокойтесь, доставлю в сохранности.
Он проводил меня до порога.
Трубецкой стоял возле «тойоты», светился радостной ухмылкой через всю улицу и придерживал открытую заднюю дверцу. С облегчением я нырнул в прохладный салон. Лиза прижалась в уголке, сигарета в пальцах. Проворковала:
— Мы так волновались!
Я был тронут. Трубецкой уселся за руль.
— Ну?!
— Никаких эксцессов, — доложил я. — Операция прошла на редкость спокойно.
— Не прошла, — буркнул Трубецкой. — Еще идет.
Понеслись, не соблюдая правил. Через двадцать минут — Ярославское шоссе. Мне было все равно, куда ехать. Нервный утренний подъем сменился апатией, тяжестью в затылке. Спрашивается, чего уж так было нервничать, напрягаться? Ну прижучат, шлепнут — в банке ли, в постели ли — какая разница? Какая, в сущности, беда? Давно пора собираться. Увы, сколько живу, все никак не свыкнусь с простенькой мыслью, что всего можно избежать, кроме смерти. Слабый, начитанный умишко вечно ищет какую-то лазейку. Как в детстве жжет, припекает грудь надежда на чудо. Но чуда не будет. Как для любого прочего, наступит срок, и твои бренные останки присыпят землицей, и мир не ощутит ни малейшей утраты.
Поганое, мелкое, подленькое любопытство прочнее всего удерживает на краю бытия. Что завтра будет — новая женщина, грибной дождь, озарение, бутылка водки, внезапный счастливый звонок неизвестно откуда? Бред, чистый бред!
— На даче перекантуемся денек, — отозвался на затянувшееся молчание Трубецкой. — Отлежимся, Мишель, отдохнем, а наутро — в поход.
Я попросил у Лизы сигарету. С удовольствием затянулся душистым «Кэмелом». Сумка с сокровищами лежала на переднем сидении. Если бы я был полным придурком, каким, скорее всего, считал меня Трубецкой, то мог бы думать, что там же хранятся мои полмиллиона долларов. Но я так не думал. Хотя, признаюсь, обещание фантастического гонорара забавляло меня. Кто из нас, даже самых здравомыслящих, не представлял себя неожиданно разбогатевшим человеком. Как мысль о смерти, мечта о сумасшедшем везении, вероятно, присуща человеку генетически. Впрочем, почему только человеку? Разве трусящий по помойкам, оголодавший, изможденный пес не надеется обнаружить в кустах невесть откуда взявшуюся сочную мясную кость? Иногда и обнаруживает…
Лиза клевала носом, но на виду Медвежьих озер будто очнулась.
— Мужчины, девушке требуется остановка!
Трубецкой, осуждающе кхекнув, свернул на боковую дорогу, в лесок. По грунтовой колее проехал метров пятьдесят. Машину обступили сумрачные развесистые ели. В открытые окна хлынул чистейший озон. Чуть впереди сквозь ветви просвечивала озерная гладь. Лиза выскочила из машины и скрылась среди деревьев. Все произошло так быстро и слаженно, как по сговору. Трубецкой предложил:
— Может, нам тоже ноги размять? Ехать еще далеко.
Если это ловушка, подумал я, то все равно, куда деваться. Следом за Трубецким ступил на вязкую, точно каучуковую почву.
Продрались сквозь заросли — и вот уютная, в солнечных бликах полянка. Ног не успели замочить. Трубецкой, поворотясь спиной, уже прилаживался к ширинке. Струя из него хлынула, как водопад.
— А ты чего, Миш? — обернулся ко мне. — Давай, давай, хотя бы впрок. Или после банка заклинило?
Лицо смеющееся, доброе, загорелое. Друг и брат.
— Скажи, Эдуард, ты хочешь от меня избавиться?
— Мишель!
— Да нет, я не в обиде, сам сунулся в лапы. Но все же любопытно, как вы все устроены…
Я не успел договорить, а он — ответить. Вероятнее всего, Лизок чем-то шарахнула по затылку. Последнее, что ослепило — одуряющий, липкий дух хвои и прекрасное, нервное лицо Полины, которая прошептала: «Не бойся, голубок! Все будет о'кей!»
Часть вторая
Потолок перед глазами, как белая простынка Безликие стены. Две заправленные кровати, кроме той, на которой лежу. Палата? Больница?
Сознание пробуждалось медленно, толчками, словно поплавок, зацепившийся за корягу. Зрение, слух, осязание никак не сходились в привычное единое целое. Но еще несколько мощных усилий — и я всплыл. Конечно, больница. Но что со мной случилось?
Последний толчок — и разум прояснился окончательно, точно в темной комнате врубили свет. Да то и случилось, что Трубецкой — сука, сволочь, подонок, предатель! Значит, они с Лизеттой хотели меня убить, но не добили, что-то сорвалось. Меня подобрали и привезли сюда.
Чтобы проверить это предположение, я ощупал всего себя — туловище, лицо, — пошевелил ногами, потом приподнялся и сел. Целехонький! Целее не бывает. Но в голове такая муть, будто туда плеснули ацетона.
Странная дверь у этой палаты — без ручки и с тюремным глазком.
— Эй! — позвал я негромко. Голос тоже в порядке, но звучит, как простуженный. Никто не откликнулся. Я спустил ноги с кровати (тапочек не было, зато на мне какая-то белая длинная, ниже колен, полотняная рубаха) и дошлепал до двери. Поторкался — заперто. Что за чертовщина!
Я еще покричал, постучал в дверь — сначала костяшками пальцев, потом кулаком. Глазок будто шевельнулся, переменил цвет.
— Больной, — услышал я женский голос откуда-то сверху. — Вернитесь немедленно в постель!
Я послушался и нырнул под серое одеяло. Вошла женщина огромных размеров, как копна сена, в белом халате, с добрым лошадиным лицом. Руки почему-то держала за спиной. Что-то во всем этом было неладное.
— Где я?! Что со мной?
— В больнице, милок, где же еще. Тебе чего надобно?
— Надобно, чтобы объяснили.
— Про что объяснили, милок?
— Куда я попал?
— Куда все попадают, туда и ты. В обитель скорбей… Ну да не беда. Счас кольнем пуговку, враз полегчает.
— Какую пуговку?! Вы кто такая?
— Сестренка твоя… — женщина вдруг резким рывком задрала мою рубаху и всадила шприц в ягодицу. Вроде бы даже не переворачивала. Я и охнуть не успел. Но не обманула. Враз полегчало. На глаза накатила серая мгла, и я тихо скользнул в те края, откуда только что ненароком высунулся…
Следующее пробуждение было более отчетливым. Пришел врач, и мы славно посудачили. Он объяснил, где я. Частная клиника для помраченных рассудком. Коммерческая психушка. Волноваться совершенно не о чем. Уплачено за три месяца вперед. Но, судя по состоянию, я поправлюсь значительно быстрее. Курс общеукрепляющий, новейшая терапия, точечный массаж. Никаких варварских методов лечения здесь не применяют. Особенно в моем случае. Харч тут хороший, люди добрые, так что и толковать не о чем.