— Зачем же собаку бить, — укорил. — Она ни в чем не виновата… Кто из вас Антон?
— Я! — Антон выступил вперед, но в его тоне не было прежнего азарта. На всех троих появление Трубецкого произвело успокаивающее воздействие, словно на них опрокинулось ведро воды, обещанное Лизой. Полина крепче прижалась к моему боку, странно вздохнула: «Несмышленый мальчик у Кати. Но хорош собой».
— Ага, — сказал Трубецкой, — и чего же ты хочешь?
— Отдай Катю! Она моя жена.
— Нет, не отдам, — грустно сообщил Трубецкой. — Какая же она тебе жена, если ты ее не удержал?
— Врешь! Ты ее силой увел.
— Ошибаешься, виконт. Силой женщину увести нельзя, — оглянулся назад. — Катя! Подтверди сама.
Но Катя не появилась, не хватило духу.
— Вот видишь, — заметил Трубецкой. — Ей даже не о чем с тобой говорить.
— Я убью тебя, мужик! — это были слова героя, и я подумал, что, возможно, был несправедлив к своему зятю.
— Мысль правильная, — одобрил и Трубецкой, — но из другой оперы. Ты, паренек, вряд ли способен убить даже мышь. Ступай домой, отоспись как следует, а про Катю забудь. Она слишком хороша для тебя. Ваш брак был ошибкой. Сам подумай, разве такая женщина тебе нужна? Она любит книжки, музыку, плачет по пустякам, но вряд ли ты пристроишь ее за прилавком. Иди, проспись, сынок, завтра все будет по-другому.
Палаточники по знаку Антона кинулись на Трубецкого всем скопом, а сшибал он их с крыльца поодиночке, как кегли. Это не составило ему большого труда он и сигареты изо рта не выпустил. Кхе! Кхе! Кхе! — и все трое очутились на земле, но в разных позах. Больше всех не повезло громиле, который заманивал Лизу на хоровуху. Пинок угодил ему в левое плечо, в воздухе его развернуло и пригвоздило кобчиком на каменную ступеньку. Вдобавок подкравшийся из кустов Нурек тяпнул его за руку, отчего бедолага заверещал, словно ему ее ампутировали. Трубецкой отдал команду «Отрыщь!» — и Нурек послушно скрылся опять в кустах. Антон почти не пострадал, приземлившись на карачки. С крыльца спустился водитель Витек и, почесывая грудь, направился в свой флигелек, обойдя копошившихся на земле налетчиков с такой осторожностью, словно это была куча дерьма.
— Думаешь, твоя взяла?! — плаксиво, но трагически спросил Антон, кое-как укрепившись на ногах.
— Моя всегда будет брать, — уверил Трубецкой. — Достаточно с вас, ребятки, повеселились и хватит. Ступайте домой, пока я не рассердился. Вы же всем спать мешаете.
И тут из дома вылетела Катя. С распущенными волосами, в короткой ночной рубашке. Бросилась к Антону, но он отстранил ее суровой рукой:
— Вон ты какая змеища! Значит, продалась этому гаду? Богатенький, да?!
— Нет, Антоша, нет родной, никому я не продавалась!
— Тогда поедем домой?
— Не могу.
— Почему?
— Я же по телефону все объяснила.
— Скажи еще раз. Пусть братаны услышат.
— Я люблю этого человека, Антон!
У меня схватило сердце, как при стенокардии. Полина погладила мою руку. Внизу укушенный громила посоветовал:
— Врежь ей, Тоник! Дай по сопатке. Дави ее, сучку!
Трубецкой спустился на одну ступеньку. Полина резко окликнула:
— Не смей, Эдик! Прошу тебя!
Он поднял голову, улыбнулся:
— Ночное представление, и все зрители на своих местах. Лизок, хочешь размяться?
— Не стоит, Эдуард Всеволодович. Пусть уходят. Мальчишки же совсем.
— Будь по-вашему… Катя, домой!
Катенька дернулась, как от тока, повернулась и пошла к своему хозяину. Трое парней тупо глядели ей вслед.
— Катя, — попытался задержать ее Антон. — Подумай! Если уйдешь — все кончено. Точка.
— Не позорься, будь мужчиной, — ответил за Катю Трубецкой. Мне показалось, у Антона хватит духу еще разок испытать боевую удачу, но он лишь оперся на плечо товарища. Все трое были сломлены. Развернулись и молчком двинулись к воротам. Через минуту их силуэты канули во тьму. Еще через минуту заурчал автомобильный мотор. Спектакль окончился.
— Повезло сегодня ребятишкам, — вздохнула Полина, будто с сожалением. Я промолчал.
Любопытный научный факт: две-две с половиной тысячи лет назад, как по небесному распоряжению, возникли почти одновременно (в космическом масштабе времени) почти все существующие на земле религии — христианство, буддизм, конфуцианство и т.д. — вплоть до племенных верований. При всех внешних различиях они безусловно едины в главном: мир устроен так, что в нем идет постоянная и нескончаемая борьба добра со злом, и зло непременно воплощается в какую-либо модификацию дьявола, а добро — в какую-либо модификацию Бога. В этой страшной битве, которая захватывает и душу отдельного человека, и огромные сообщества, корни всех на свете преступлений — от маленького, бытового воровства до глобальных, сметающих с планеты целые цивилизации войн. Основные принципы добра с предельной точностью сформулированы в библейских заповедях: не убий, не своруй, не пожелай жены ближнего… Эти принципы не дают человечеству озвереть, атомизироваться, но случается и так, что в отдельных государствах на какой-то срок они подменяются на прямо противоположные; и тогда высшими ценностями жизни объявляются примитивные, животные устремления — власть голой силы над добродетелью, стремление к наживе как к благу, распутство как признак моральной устойчивости… Слабый человек, подверженный воздействию среды, легко переориентируется, принимая дьявольские ценности за истинные, ложь за правду, ненависть за любовь, грабеж за справедливость, но жить ему становится так же приятно, как бродяге на помойке. Однако он быстро свыкается с подменой и, присоединившись к большинству, днем азартно требует наказать, казнить «врагов народа», «врагов демократии», «врагов свободы», умоляет власть немедленно «раздавить гадину» и в положенный срок весело бежит к избирательным урнам, чтобы проголосовать за своих палачей; но по ночам часто хнычет, и безотчетный страх день ото дня все крепче сжимает его сердце железной рукой…
— Убийство как санитарная норма, — сказал я. — Чтобы это внедрить, боюсь, им потребуются еще целые поколения.
— Вы такой умный, Михаил Ильич, — согласилась Лиза. — Но почему же никак не можете освоить вдох под диафрагму? Это же так просто.
Я с Лизой делился наболевшими мыслями, а она занималась со мной гимнастикой «ушу», пообещав со временем сделать из меня человека. Кроме того, я уже освоил два прекрасных боевых приема — хлопок по ушам и выдавливание большим пальцем глазного яблока. Философская мотивировка такая: оглохший и ослепший враг не способен причинить зло никому.
Занятия она проводила на укромной полянке в саду, куда уводила меня каждое утро после завтрака. Я не сопротивлялся: все равно делать было нечего. Да и Лизина дружба, наполненная игривыми намеками, льстила моему самолюбию. Между нами обнаружилось некое духовное родство, хотя, возможно, мне только так казалось. Лиза в мирной жизни и Лиза в бою — два совершенно разных человека, столь же несхожих, как металл и воск. Там — фурия, гибкая машина смерти, страх Господень, здесь, в саду, — озорной котенок с мягкими лапками, весь сотканный из улыбок, нежности и доверительного бормотания. Почему меня тянуло к ней — понятно, старость подпитывается юностью, как пиявка — кровью, а вот почему она обратила на меня благосклонное внимание — загадка. Допускаю, что Трубецкой поручил ей неусыпное наблюдение, чтобы я не совершил какую-нибудь глупость вроде побега. Если бы еще было куда бежать.
— Вот вы, Михаил Ильич, заботитесь о своей внешности, — сказала Лиза. — Проткнули себе ушки. Кстати, у меня дома есть подходящие для вашего возраста сережки, я подарю. Но этого мало. Чтобы очаровать женщину, мужчина должен в совершенстве владеть своим телом. Посмотрите на Трубецкого. Он весь как летящая стрела… А у вас? Что это за живот? Что за осанка? А дыхание?! Вы так дышите, словно в бронхах жестяная заслонка. Нагните спинку, пожалуйста.
Я послушно согнулся, и Лиза энергично промассировала мне шейные позвонки и плечи. Ее худенькое тело, к которому я невольно прижался, пахло чем-то знойным, лесным, очень чистым.
— Ну дела! — изумилась она. — У вас же прямо какие-то на спине деревяшки. Да разве можно себя так запускать! На месте Полины Игнатьевны… Ну хорошо, это меня не касается…
Сегодня по плану занятий она обещала научить меня более сложному, чем хлопок по ушам, приему — боковой подсечке. До этого нам еще предстояли разминка и бег по пересеченной местности.
— Кстати, о Полине, — сказал я. — Как-то я заметил, ты ее немного побаиваешься. С чего бы это?
Лиза заставила меня опуститься в позу «дремлющего путника».
— Нет, не побаиваюсь. Я вообще никого давно не побаиваюсь. Но Полину Игнатьевну действительно уважаю.
— За что, интересно?
— Вы же ее любите?
— Безусловно.
— Значит, сами знаете — за что.
Тема была для меня чрезвычайно важная, поэтому машинально я полез за сигаретами, но Лиза тут же отобрала всю пачку. Во время занятий она не позволяла курить.
— Любят — за одно, уважают — за другое, — высказался я. — Это редко совпадает.
— Вам виднее. Но разве можно любить и не уважать?
— Еще как можно!
Лиза легла рядом со мной на траву, объявила:
— Плуг! — и перекинула ноги себе за голову. — Ну же, Михаил Ильич! Дыхание произвольное.
Накануне это упражнение у меня вроде получалось, и я без опаски повторил Лизино движение. Но в тот момент, когда носки ног соприкоснулись с землей, в пояснице что-то подозрительно хрустнуло, и я понял, что без посторонней помощи мне уже никогда не вернуться в нормальное положение.
— Лиза, — сказал я придушенно. — У меня, кажется, что-то заклинило.
— Ничего страшного. Вдохните, как будто в животе распускаются лепестки.
Я вдохнул, но воздух застрял в глотке и тут же с шипением вытек через ноздри. На полянку как раз забрели Нурек и Мариночка. Нурек печально тявкнул, обнюхал мою голову, вдавленную подбородком в грудь, и вроде приладился пописать.