После Кущей в город приходит зима. Холодища пронизывает кости иерусалимцев. Центрального отопления почти ни у кого нет, а там, где есть – в новых коммунальных домах – оно обычно не работает, потому что жильцы не могут договориться о разделе расходов на отопление. Жизнь в городе замирает, и к девяти часам вечера на улицах – ни души, кроме дюжины солдат, получивших “афтер”, краткосрочный отпуск со своих учений в Иудейской пустыне. Мужчины надевают армейские “дубоны”, толстые куртки на поролоне, которые израильтяне Побережья носят только на резервной службе. От этих “дубонов” последний банковский клерк кажется капитаном парашютистов из фильма Менахема Голана, а Иерусалим превращается в Афулу-в-горах, самый большой в стране “маленький городок развития”. В кафе томятся без дела официантки, и только фалафельные еще как-то вытягивают, благодаря резервистам и солдатам строевой службы.
Иногда иерусалимцы помоложе пересекают невидимую зелёную черту и оказываются у Дамасских ворот, согреться горячим сахлабом – напитком из орхидей, кокосового ореха и сахара с алой вишней сверху. Это любимое питье иерусалимских таксистов – и гимназистов.
Иерусалим стоит на почти километровой высоте над уровнем моря, и зимой, хоть раз в году, выпадает снег. День снега – настоящий праздник иерусалимцев, когда никто не идет на работу, дети пропускают школу, все выходят погулять, поиграть в снежки, попытаться слепить снежную бабу. Иногда, раз в несколько лет, когда снега особенно много, он покрывает Золотой купол Храмовой горы легкой пеленой и тогда все спешат в Старый город посмотреть на это чудо. Горсовет Иерусалима во главе с динамичным похожим на Хрущева Тедди Коллеком (любимый ответ на все вопросы: “поцелуйте меня в жопу”) клянется каждый год, что в будущем году снегу не позволят остановить город, но, слава Богу, это у них не получается, и праздник снега так же неизбежен, как и прочие праздники календаря. В этот день Побережье вспоминает о Иерусалиме, сотни школьников садятся в турецкие поезда – дороги перекрыты снегом – и едут посмотреть на белое чудо в горах.
Иерусалимцы сидят по домам вокруг нефтяных “буржуек” и греют руки у пламени, прежде чем снять пальто и нырнуть под одеяло. Это время скрашивает Ханука со свечами, ватрушками и оладьями. Ханука примерно совпадает с Рождеством, проходящим незаметно в Западном Иерусалиме – только немногие отправляются в Вифлеем, потолкаться среди туристов и поглазеть на елку. Холод проходит к 15-му швата, когда дети сажают деревья и цветет миндаль. Потом наступает Пурим, любимый детский праздник, когда в синагогах читают “Свиток Эсфири”, и каждый раз, когда читающий называет проклятое имя Амана, молитвенный зал как бы взрывается от грохота детских трещоток, пугачей, пистонов. Аман часто поминается в Свитке, и в вечер Пурима детям удается нашуметься всласть в месте, где обычно на них шикают. Дети сидят на полу синагоги в одежде парашютистов, бедуинов, суперменов и прочих кумиров, взрослые ограничиваются шутовской шляпой и картонным носом и спешат домой, когда по телевизору показывают смешные сатирические программы. В Иерусалиме Пурим празднуют на день позже, чем на Побережье, и этот праздник стоит отпраздновать дважды.
И наконец, приходит Пасха. Пасхальная неделя по погоде, воздуху, свету сравнима только с неделей Кущей. Если уж приезжать в Святую землю на короткое время, лучше всего – на Пасху или Кущи, но беда в том, что все это знают и все так и делают. Поэтому Иерусалим переполняется паломниками и туристами и многие иерусалимцы убегают из заполненного города на Кинерет, в Эйлат, к родственникам в киббуц.
С Пасхой приходят и первые хамсины. Хамсин (по-арабски хамсин – “пятьдесят”) – восточный ветер, несущий с собой жар Аравийской пустыни и дующий 50 дней в году. Он пересекает Средиземное море, на итальянском берегу его называют “сирокко” (от арабского “шаркие”, “восточный ветер”), он пересекает Альпы и в Германии его называют “фен”.
В Иерусалиме, стоящем на краю Иудейской пустыни, прикрытом от аравийских ветров только грядой Моавских гор, хамсин зачастую сопровождается песчаными бурями, от которых дневное небо приобретает противный белесоватый оттенок, а закаты исполняются безумной трагической красоты.
Хамсин приносит иерусалимцам приморские радости – когда он дует, вечером можно посидеть на балконе без куртки и не ежиться. Бесхамсинные вечера в Иерусалиме и летом располагают к свитеру. Днем иерусалимские арабские дома, сложенные из белого камня, со стенами в метр толщиной, защищают жителей от жара, и даже хамсин не может пробиться сквозь крепостные их стены.
На пасхальную трапезу, “седер” все иерусалимцы собираются по домам, едят мацу – пресный хлеб, хрен и сладкую смесь орехов и меда, читают Агаду – сказание об Исходе из Египта – и ужинают. Дети играют главную роль в этот вечер – они задают “четыре вопроса” – “чем отличается эта ночь от прочих ночей?” и получают длиннейший ответ. Под Пасху работодатели дарят своим работникам вино, и его хватает малопьющим иерусалимцам до следующей Пасхи. Обычно иерусалимцы пьют сладкое вино, слаще десертного, ликерной сладости, как в других странах сластят микстуру для детей. Хотя еврейская религия – в отличие от ислама – разрешает пить вино, и даже повелевает пить в субботу, на Пасху, в Пурим – израильтяне вообще пьют мало и неохотно, как и палестинцы. В конце прошлого века барон Ротшильд посадил французскую лозу в Святой земле и основал винные погреба в Ришон-ле-Цион и Зихрон Яаков, но народ пить не приучился, а поэтому и вино особенно хорошим не стало. Русские евреи, конечно, выпивают и в Израиле, где водка стоит дешевле вина.
Приходит пасхальная неделя и начинается отсчет недель, вплоть до праздника Пятидесятницы. В эти дни ведется отсчет снопов, по снопу в день, в память о приношениях в Храм. В течение этой недели погода часто и резко меняется от жары и духоты до холодищи. Трудно не простудиться в эти дни, и есть даже особая молитва за детей, чтоб не заболели и пережили 50 сноповых дней. По понятному магическому замыслу в эти дни иерусалимцы не стригутся – ведь известно, что сила человека – в его волосах. Поэтому враги не могли совладать с Самсоном, пока не остригла Далила его длинные волосы, поэтому тюрьма и армия начинаются со стрижки, а бунтовщики шестидесятых годов отпускали себе волосья до плеч.
Это сноповое шальное время метеорологической и душевной неопределенности отделяет весну от лета. На двадцатый сноп празднуют единственный праздник, добавленный двумя тысячелетиями – День Независимости. В этот день иерусалимцы танцуют на улицах, вывешивают флаги и бьют друг друга по головам пластмассовыми молоточками, шумно, но не больно. В августе иерусалимцы уезжают за границу, если могут, а то и в Тель-Авив, который дальше, чем международный аэропорт.
Для остающихся – арбузные радости у Дамасских ворот, где под навесами стоят столики, лежат груды арбузов, огромные телевизоры бесконечно показывают египетские видеофильмы, звучит восточная музыка, вьется шашлычный дым, и идет еврейско-арабское веселье под арабской эгидой. Лучшие арбузы – галилейские, растущие привольно, бестеплично и бесполивно. В эти дни весь Иерусалим хлюпает арбузами.
Интересная вещь, влияние места: казалось бы не так давно – одно, два поколения назад – поселились наши иерусалимцы в Иерусалиме, но город повлиял на них. Для иерусалимца Тель-Авив – это почти заграница, вместе с городами и селами на Побережье. Это ощущение свойственно палестинцам Нагорья, но как оно возникло так быстро у людей, отцы которых приехали из-за моря? Так или иначе, у иерусалимцев при спуске с гор возникает желание показать паспорт – настолько несхожи Нагорье и Побережье, Иерусалим и Тель-Авив.
Поэтому даже летом, иерусалимцы редко едут к Средиземному морю и предпочитают купаться в плавательных бассейнах (самый модный в “Кинг Дэвид”, самый народный в Немецкой слободе) или ездить к Мертвому морю, на восток. Тель-авивцы считают, что иерусалимцы просто не умеют плавать.
Иерусалимцы привыкли беречь воду – даже в армейских душах можно увидеть солдата, который закрывает кран, пока он намыливается: это, конечно, иерусалимец. Бережливость не ограничивается водой – иерусалимцы куда более бережливы, чтоб не сказать – скупы, чем прочие израильтяне; хранят более старую мебель, хуже едят, реже приглашают друга на обед. Это связано и с низкими доходами: большинство иерусалимцев – или служащие, или работники университета. Промышленности, бизнеса в городе почти нет.
Поэтому в последнее время многие иерусалимцы поэнергичнее бегут в Тель-Авив, где больше дохода, где есть театры, бизнес, где живут с открытыми дверями и где можно каждый день купаться в море. Любимая газета иерусалимцев, “Коль гаИр” опубликовала серию интервью с “беглыми иерусалимцами”. Одного из них спросили: где стоит кибуцнику, решившему отведать воли, провести внекибуцный год – в Тель-Авиве или Иерусалиме? Он ответил: “В Тель-Авиве он увидит новых людей и обменяется новыми идеями, в Иерусалиме проведет год взаперти в комнатушке в Нахлаот (псевдо-артистических экс-трущобах в центре Западного города) с кактусом в горшочке на подоконнике и со сборником стихов на полке. В Иерусалиме хорошо жить только онанисту”.
Но иерусалимцев это не печалит. Действительно, холостяку скучно в Иерусалиме – но вести холостяцкую жизнь в Святом Городе в старину и вовсе запрещалось. Когда мой пра-прадед приехал в Святую землю, он поселился поначалу в Иерусалиме, но, поскольку он был не женат, в течение года ему пришлось уехать в Тиверию, где не было этого обычая, и там он со временем женился, но в Иерусалим вернулся только помирать. Сейчас такого обычая – не жить холостяком больше года в Городе – больше нет, но, конечно, иерусалимский образ жизни больше подходит людям семейным.
Иерусалимцы полны веры в собственное превосходство. Иерусалимский снобизм сравним только с еще менее объяснимым снобизмом городка Кирият Тивеон в Нижней Галилее. Не знаю, почему, но тивеонцы и иерусалимцы помоложе могут посоперничать даже со снобизмом кибуцников, который, как правило, вне конкуренции. С годами снобизм сглаживается, иерусалимец замечает, что для ощущения превосходства нет оснований – и тогда остается только особенность, вроде выговора: иерусалимцы говорят “маатаим” – двести – вместо “матаим”, как все прочие израильтяне.