заявляет о склонности японцев к темноте. Он видит, что из-за технического прогресса его страна идет по пути вестернизации, и сожалеет, что уходят на второй план, а то и вовсе рискуют оказаться забытыми особые японские культурные традиции. Среди прочего — чувствительность к тончайшим намекам, к неуловимым оттенкам, полутонам, теням и незримому. Запад, выражаясь фигурально, тяготеет к свету и яркости, и это не только свет просвещения, это стремление ярко осветить улицы, площади, помещения, охватить сиянием прожекторов любой уголок, чтобы всякий предмет однозначно обрел свои четкие очертания раз и навсегда. Восток же, напротив, предпочитает, чтобы предметы и явления лишь размыто обрисовывались в тумане, подчеркивает их переменчивость и незавершенность, для Востока верх эстетического познания — это когда предмет едва мерцает в полумраке. Восток полагает вульгарными четко очерченные объекты, которые претендуют на то, что могут существовать самостоятельно от их размытого фона, восхваляет полумрак, который придает вещам их сущность, их неопределенность и силу воздействия, их таинственную потусторонность.
Исходным пунктом для аргументации у Танидзаки становятся различные цвета кожи, превалирующие в различных культурах, из этого постулата автор делает выводы о различных представлениях о прекрасном. Румяный Запад резко отличается от мрачноватой бледности Востока: помимо общего предпочтения тени свету, автор выдвигает гипотезу, что бледность японских женщин лишь тогда приобрела ценность, когда японка годами скрывалась в доме, вдали от общественной жизни, одиноко, при скудном освещении, а потом, словно призрак из мрака, являлась свету с белым лицом и чернеными по моде зубами. Его выводы настолько ретроградные, шовинистические и националистические, что от его идей остается весьма неприятный привкус. Тем не менее образы, к которым он сводит японскую культурную традицию, невероятно чувственны и убедительны. При оформлении своего нового дома он выбирает ванную в японском стиле, из темного дерева, однако не находит альтернативы сверкающей сантехнике. Особенно он критикует унитазы из белоснежного фарфора. По его представлениям, элегантней всего была бы модель, которую не найти на рынке: целиком из дерева, покрытого черным японским лаком.
В гостинице подают только завтрак, известил портье, поднимаясь перед Гильбертом по лестнице. Если он еще хочет успеть поужинать, то пусть имеет в виду: внизу в городе все местные кафе закрываются в шесть вечера. Гильберт видел перед собой отглаженные штанины, которые странно-тягуче двигались. Казалось, портье с трудом отрывает ноги от ступеней. Гильберт медленно следовал за ним, не отдавая портье свой скудный багаж, и ему казалось, что преодоление этой лестницы требует несоразмерно много сил и времени. Гильберт придвинулся поближе к портье, чтобы как-то ускорить подъем, он уже так пытался подтолкнуть толпу на платформе, но портье был невозмутим и по-прежнему переставлял ноги так, будто они цеплялись за ковер на лестнице, как будто к его подошвам липла и лестница, и все здание.
Он родился в Мацусиме, рассказывал портье, открывая Гильберту дверь в номер, здесь провел всю свою жизнь, здесь и учился, и вообще не желает отсюда никуда уезжать.
Тени клубились у его рукавов, текли под кровать и под письменный стол, погружая всю нижнюю часть комнаты в мрачную неопределенность, пока на зеркальном покрытии стола все предметы провоцирующе точно занимали предназначенное им пространство, электрический чайник с двумя перевернутыми стаканами, бумажные сахарные и чайные пакетики, чудовищно огромная настольная лампа с металлической ширмой и зигзагообразной подвижной ножкой. Телевизор, казалось, явился из царства теней, нескладный и черный, он бестолково торчал на тумбочке, втискиваясь в пространство комнаты, и вытягивал из темноты длинный черный хвост.
Портье по колено утопал в этой неопределенности; Гильберт не стал приглядываться, ему показалось, что комната пыльная, ковер лежит неровно, и он решил, что нижняя часть комнаты для него табу и, что бы там ни приключилось, ее просто следует игнорировать.
Пока портье объяснял, как управляться с приборами, как будто Гильберт никогда не имел дела с электричеством, пока восхвалял москитную сетку на окне и подчеркнул при этом, что сквозь эту сетку видно море, если нет тумана и облаков, как сегодня, Гильберт ощутил, как тени плещутся внутри душевой кабины в ванной, сконцентрировался на равномерных складках серой занавески и попытался благодарно улыбнуться.
К нему можно обратиться в любое время в течение ночи, с достоинством заявил портье в конце концов. Всегда кто-нибудь будет на месте внизу на ресепшен, сообщил он и вышел, и Гильберт вдруг понял, что он в этом отеле — единственный гость. Он увидел на мгновение, как бродит по темным коридорам в ночи, с чернеными зубами, в тяжелом одеянии из застывшего японского лака. Потом он пошел в душ. Выпил чашку зеленого чая. Взял зонтик и отправился в бухту.
Дорогая Матильда,
путеводитель по Сосновым островам должен описывать, как до них добраться. Поначалу вроде бы все ясно: садишься в поезд, и вот ты здесь. Главный вопрос вот в чем: ведет ли этот путь в самую суть такого феномена, как японские черные сосны, чтобы в конце концов путешественник смог увидеть такую сосну? Путеводитель должен преподнести этот маршрут так, чтобы черные сосны выступили из пустоты, которая лежит в основе всего, чтобы странник узрел эти сосны со всеми их бесконечными разветвлениями, которые снова впадают в эту пустоту, абстрактное понятие пустоты должно быть как-то подтверждено образами, чтобы стать чувственно осязаемым. Грезы, сны наяву, образы, что являются перед тем, как ты засыпаешь, когда успокаивается умственная деятельность, образы, которые сопровождают сознание в момент пробуждения, перед тем как снова начинается повседневная работа мозга, подобные сну галлюцинации, что всплывают, когда мысль полностью преображается в череду образов, символов, толкующих эту мысль в ее первозданном, бессознательном, допонятийном, досинтетическом состоянии, так вот, образы, какие только можно себе представить, какие только удается извлечь в состоянии полусна из подсознания. Сны ли это, грезы, видения? Иллюзии, воображение, лица? Эти явления, быть может, безумны, и все же именно они лежат в основе всякой мысли, всякого чувства. Я хотел превратить их в ничем не отягощенные образы сосен.
Гильберту было неохота сразу же спускаться с холма, на который он только что с таким трудом взобрался. Он свернул с дороги в сторону и остался на вершине. Панорамный вид. Туман в бухте, силуэты, пятна цвета, видно мало и нечетко. Опять слишком много ажиотажа вокруг банального, в конце концов, пейзажа. Сверху острова походили на камни, поросшие мхом, в тумане. Он разочарован? Он и сам не знал.
Его проект отчуждения все же можно было считать удавшимся. Он от всего отдалился, насколько только мог. Токио остался где-то очень далеко, до бухты Мацусима еще надо дойти. То, что молодой японец его больше не сопровождал, пожалуй, даже к лучшему. Никто его не отвлекал, не мешал посвятить себя соснам, луне, вообще природе. За Йосой приходилось постоянно следить, юноша был судорожно напряжен, с ним невозможно было расслабиться, не то что на чем-либо сосредоточиться. Все эти неудобства разом исчезли. Гильберт почти надеялся, что Йоса больше не появится.
Парк на вершине холма, газоны, скамейки, сосны. Кругом одни сосны, уже многовато даже. Сайгё бывал здесь, гласит легенда, и под одной сосной встретил молодого монаха. Тот загадал ему загадку, которую Сайгё не смог отгадать и со стыдом вынужден был удалиться, так и не добравшись до Сосновых островов. Хотел бы Гильберт знать, что за загадку не смог разгадать мудрый странствующий поэт. Сайгё-Модоси-но Мацу, «Сосна, у которой Сайгё повернул обратно» — так назывался парк. Гильберт удивился, как мало надо, чтобы отвратить величайшего из пилигримов этой страны от его замысла. Но люди бывают слишком чувствительны и обижаются по пустякам. С ним, решил Гильберт, такого не произойдет. Он не позволит себя остановить, его не одолеет никакая неопределенность, он будет следовать своему аскетическому проекту, пусть разочарования и фрустрация неизбежны. Он сел на скамейку и оглядел острова далеко внизу. Только сейчас обратил внимание на оглушительный стрекот цикад. Электрический, как сигнализация. Острова внизу расплывались в тумане, который, как ему показалось, становился все гуще. Из кустов шмыгнула лиса и замерла, уставившись на него. Гильберт испугался не меньше. В беспомощном положении он застыл на скамейке, вокруг ни души, делай с ним что хочешь. Лиса принюхалась, Гильберт не двигался с места. Зверь оценил ситуацию и, судя по всему, решил, что можно двигаться. Лиса подкралась к скамейке, прошмыгнула мимо Гильберта и исчезла среди стволов. Гильберт встал. Море на секунду заискрилось в тумане и снова подернулось дымкой. Чего он ждет? Надо взять и пойти на острова.
Известная бухта Мацусима встретила Гильберта плавучими кранами и строительным оборудованием. Портовые сооружения пострадали из-за землетрясения Тохоку, волна накрыла променад и опустошила многие здания вдоль берега. Береговую линию подмыло, образовался обрыв. Впрочем, как говорил портье, Мацусима не слишком пострадала. Череду магазинов загородил строительный забор, витрин не разглядеть. Некоторые из них и вовсе были заклеены газетными листами. Но маленькие сувенирные лавочки уже отремонтировали, и там, в элегантной обстановке на темном дереве, выставлены были на продажу яркие, красочные товары. Гильберт купил в забегаловке рисовые шарики, жаренные во фритюре. Никаких местных устриц он есть не станет, никаких морепродуктов, никакой свежей рыбы из бухты. Кто знает, до какого побережья докатилась радиоактивная вода из Фукусимы? Отели, громоздкие короба в стиле японского послевоенного социализма, остались целы или уже полностью отремонтированы. Только вот туристов что-то нигде не видно. Пустынные автобусные стоянки, закрытые дома; город-призрак. Среди строительных лесов и занавешенных зданий он нашел выход на набережную.