Однако все подобные социальные движения, причем вне зависимости от того, насколько хорошо артикулированы их цели, сталкиваются с кажущимся неустранимым парадоксом. Дело в том, что их оппозиционный характер определяет не только общность денег в совокупности с рационализированным пространством и временем – самим этим движениям приходится сталкиваться с вопросом о ценности и ее выражении, а также с необходимой организацией времени и пространства, уместной для их воспроизводства. Тем самым они неизбежно открываются для разъедающей власти денег, а заодно и для изменения определений времени и пространства, происходящего за счет динамики обращения капитала. Одним словом, господство капитала сохраняется, и происходит это отчасти благодаря его верховному контролю над временем и пространством, даже если оппозиционные движения на некоторое время устанавливают свой контроль над тем или иным конкретным местом. «Инаковость» и «региональные сопротивления», на которых делают акцент постмодернистские политики, могут процветать в каком-то отдельно взятом месте. Однако все эти места слишком уж часто подчиняются власти капитала над координацией универсального фрагментированного пространства и течением исторического времени глобального капитализма, которое находится за рамками любого из этих мест.
Теперь можно сделать несколько общих выводов. Пространственные и временны́е практики в рамках общественных отношений никогда не бывают нейтральными. Они всегда выражают определенную разновидность классового или иного социального содержания и зачастую предстают фокусом интенсивной социальной борьбы, а не являются классово нейтральными. То, что дело обстоит именно так, становится вдвойне очевидно, если принять во внимание те способы, какими время и пространство сплавляются с деньгами, а также способ, с помощью которого эта связь становится еще более плотно организованной с развитием капитализма. И время, и пространство определяются через организацию социальных практик, принципиальных для товарного производства. Однако динамичная сила накопления (и перенакопления) капитала, наряду с условиями социальной борьбы, делает эти отношения нестабильными. Как следствие, никто не уверен полностью, каким может быть «правильное время и место для всего». Неуверенность, терзающая капитализм как социальную формацию, отчасти проистекает именно из этой нестабильности пространственных и временны́х принципов, вокруг которых возможна организация социальной жизни (не говоря уже о ритуализации в духе традиционных обществ). В периоды наиболее масштабных изменений пространственные и временные основы воспроизводства социального порядка подвержены наиболее резким разрывам. В последующих главах я покажу, что именно в такие моменты и случаются масштабные сдвиги в системах репрезентации, культурных формах и философских настроениях.
Глава 15. Время и пространство проекта Просвещения
В оставшейся части книги я буду часто ссылаться на понятие «пространственно-временного (time-space) сжатия». С помощью этого термина я хотел бы обозначить процессы, которые настолько революционизируют объективные качества пространства и времени, что мы вынуждены изменять, причем порой довольно радикальным образом, наше представление о мире для самих себя. Я использую слово «сжатие», поскольку можно убедительно доказать, что история капитализма характеризовалась ускорением ритма жизни, столь превосходя при этом пространственные барьеры, что мир порой, кажется, уменьшается до предела прямо у нас под ногами. Время, затрачиваемое для преодоления пространства, и то, как мы привычно представляем себе данный факт, являются подходящими индикаторами того феномена, который я имею в виду. Обратимся к знакомым повседневным образам. Поскольку пространство представляется сжимающимся до «глобальной деревни» телекоммуникаций и «космического корабля Земля» с его экономическими и экологическими взаимозависимостями, а временны́е горизонты сужаются до точки, где все, что мы имеем, это настоящее (таков мир шизофреника), постольку нужно уяснить, как нам справляться с преобладающим ощущением сжатия нашего пространственного и временнóго миров.
Опыт пространственно-временного сжатия бросает вызов, возбуждает, создает стресс и порой глубоко беспокоит, поэтому он способен провоцировать разнообразие социальных, культурных и политических реакций. «Сжатие» следует понимать в отношении к любому другому предшествующему положению дел. В дальнейшем я буду рассматривать этот вопрос исторически, используя (несколько этноцентрически) в качестве примера случай Европы. В этой главе будет кратко рассмотрен длительный переход, который подготовил траекторию идей Просвещения о пространстве и времени.
В сравнительно изолированных мирах (я намеренно употребляю это слово во множественном числе) европейского феодализма конкретное место принимало на себя определенный правовой, политический и социальный смысл, который сигнализировал о сравнительной автономии социальных отношений и наличии определенного сообщества внутри грубо очерченных территориальных границ. Внутри каждого опознаваемого таким способом мира пространственная организация отражала беспорядочное пересечение экономических, политических и юридических обязательств и прав. Внешнее пространство воспринималось слабо – оно концептуализировалось в виде таинственной космогонии, населенной некой внешней властью, небесными властителями или более зловещими фигурами из области мифа и воображения. Конечные концентрированные качества определенного места (сложная для понимания территория взаимозависимости, обязательства, надзора и контроля) соответствовали сложившимся от века делам повседневной жизни, влитым в бесконечность и непознаваемость «длящегося времени» (используя термин Гурвича). «Легкий и гедонистический психофизиологический» подход к пространственной репрезентации полностью соответствовал средневековым местечковости и суеверности. Средневековый художник «верил, что может убедительно отразить то, что он видел своими глазами, представляя нечто напоминавшее прогулку, переживая структуры почти тактильно, с многих различных сторон, а не с единой общей точки» [Edgerton, 1976]. Похоже, что средневековое искусство и картография любопытным образом совпадают с ощущением, отображенным в «пространственных историях» де Серто.
Разумеется, в этом феодальном мире действовали разрушительные силы – классовые конфликты, споры о феодальных правах, различные проявления экологической нестабильности и демографического давления, доктринальные конфликты, вторжения сарацин и крестовые походы и т. д. Но самое главное, что прогресс монетизации с его разрушительным воздействием на традиционную экономику и товарообмен, в первую очередь между отдельными сообществами, а затем и посредством более независимых форм купеческой торговли, предполагал совершенно иную концепцию времени и пространства по сравнению с той, что господствовала при феодальном порядке.
Однако в эпоху Возрождения в западном мире состоялась радикальная перестройка представлений о пространстве и времени. С европоцентристской точки зрения Великие географические открытия привели к поразительному притоку знаний о более обширном мире, которые надо было как-то уяснить и представить. Эти знания демонстрировали, что земной шар был конечным и потенциально познаваемым. Географическое знание становилось ценным товаром в обществе, которое все больше и больше мыслило в категориях прибыли. Накопление богатства, власти и капитала приобретало связь с персонализированным знанием пространства и индивидуальным распоряжением им. Аналогичным образом любое место становилось более подверженным прямому воздействию со стороны этого обширного мира благодаря торговле, конкуренции между разными территориями, военным действиям, притоку новых товаров, драгоценных металлов и т. д. Однако из-за фрагментарного развития формирующих этот мир процессов революция в представлениях о пространстве и времени разворачивалась медленно.
Фундаментальные правила перспективы – правила, радикально порвавшие с практиками средневекового искусства и архитектуры и господствовавшие до начала ХХ века, – были разработаны в середине XV века во Флоренции Филиппо Брунеллески и Леоном Баттистой Альберти. Это было принципиальное достижение Ренессанса, которое формировало способы ви́дения на четыре века вперед. Фиксированная точка зрения перспективных карт и изображений является «возвышенной и удаленной, полностью внеположной пластической или сенсорной досягаемости». Она порождает «холодное, геометрическое» и «систематическое» ощущение пространства, которое тем не менее дает «ощущение гармонии с естественным законом, тем самым подчеркивая моральную ответственность человека внутри геометрически упорядоченной Богом вселенной» [Edgerton, 1976, р. 114]. Концепция бесконечного пространства позволяла осознавать мир в качестве конечной целостности, не бросая вызов (по крайней мере в теории) бесконечной мудрости божества. «Бесконечное пространство наделено бесконечным достоинством, – писал Джордано Бруно в конце эпохи Возрождения. – А бесконечное достоинство прославляется бесконечным актом существования» (цит. по: [Kostof, 1985, р. 537]). Хронометр, давший силу и меру идее стрелы времени, аналогичным образом оказывался теоретически сопоставимым с бесконечной мудростью Бога, наделяя время бесконечными качествами, аналогичными тем, что связывались с пространством. Это означало, что идея времени как «становления» – очень человеческое ощущение времени, которое также содержится в идее временно́й стрелы, – отделялась от аналитического и «научного» ощущения времени, основанного на концепции бесконечности, которая была предпочтительна примущественно по религиозным соображениям (хотя и не для религиозных властей в Риме). Возрождение отделяло научные и по определению фактографические ощущения времени от более текучих представлений, которые могли возникнуть в опыте.
Концепции Джордано Бруно, ставшие прообразом идей Галилео Галилея и Исаака Ньютона, на практике были столь пантеистичны, что Рим сжег Бруно у позорного столба, поскольку его идеи создавали угрозу централизованной власти и догме. Тем самым церковь признавала, что бесконечное время и пространство представляли собой весьма существенный вызов иерархически сконструированным системам авторитета и власти, которые располагались в конкретном месте (Риме).