Перспективизм воспринимает мир с точки зрения «взирающего глаза» конкретного индивида, делая акцент на научной оптике и способности этого индивида репрезентировать видимое им как нечто «истинное» в сравнении с навязанными истинами мифологии или религии. Важна связь между индивидуализмом и перспективизмом: она обеспечивала эффективное материальное основание для картезианских принципов рациональности, которые были интегрированы в проект Просвещения. Эта связь сигнализировала о разрыве художественной и архитектурной практики с ремесленной и народной традицией ради интеллектуальной деятельности и «ауры» художника, ученого или предпринимателя в качестве творческой личности. Кроме того, есть ряд свидетельств связи между формулированием перспективистских правил и рационализирующими практиками, возникавшими в коммерции, банковском деле, бухгалтерии, торговле и сельскохозяйственном производстве при централизованном управлении земельными ресурсами [Kostof, 1985, р. 403–410].
Особенно показательно выглядит история ренессансных карт, которые приобрели совершенно новые качества объективности, практичности и функциональности. Объективность пространственной репрезентации стала ценным качеством, поскольку точность навигации, определения прав собственности на землю (в отличие от характерной для феодализма невнятной системы законных прав и обязательств), политических границ, прав прохода судов и транспортировки и т. д. стала как экономическим, так и политическим императивом. Уже, конечно, существовали многие картографические репрезентации, ориентированные на специальные цели, такие как портоланы, которые использовались мореплавателями, и карты поместий, используемые землевладельцами, однако ключевую роль в открытии и применении перспективы Возрождением, похоже, сыграло появление карты Птолемея во Флоренции около 1400 года:
Портолан не обеспечивал геометрическую рамку для охвата всего мира. Птолемеевская сетка, напротив, давала непосредственное математическое единство. Большинство удаленных мест можно было точно зафиксировать одно относительно другого посредством неизменных координат таким образом, чтобы стало очевидно их соотносительное расстояние, равно как и соотношение направлений между ними… Птолемеевская система дала флорентийцам совершенный и при этом расширяемый картографический инструмент для сбора, сравнения и корректировки географического знания. Прежде всего она наделила географию теми же эстетическими принципами геометрической гармонии, которые флорентийцы требовали от всего своего искусства [Edgerton, 1976].
Связь с перспективизмом заключается в следующем: разрабатывая сетку для помещения в нее конкретных мест, Птолемей представлял себе, как будет выглядеть земной шар в целом для человеческого глаза, взирающего на него извне. Из этого следует несколько выводов. Первый – это возможность рассматривать мир как познаваемую тотальность. Как утверждал сам Птолемей, цель «топографии (chorography) – рассматривать отдельно часть целого», в то время как «задача географии – обозревать целое в его справедливой пропорции». Миссией Возрождения стала география, а не топография. Второй вывод состоит в том, что к проблеме представления мира на ровной поверхности могут быть применены математические принципы, как это делается в оптике. В результате складывалось представление, будто пространство, несмотря на свою бесконечность, подходило для освоения и вмещало цели человеческих занятий и деятельности. Пространство можно было объять воображением в соответствии с математическими принципами. Именно в этом контексте и произойдет столь блестяще описанная Койре [Koyré, 1957; Койре, 2001] революция в натуральной философии, растянувшаяся от Коперника к Галилею и в конечном счете до Ньютона.
Отголоски перспективизма присутствовали во всех аспектах социальной жизни и во всех сферах репрезентации. В архитектуре, например, он позволил вытеснить готические структуры, «свитые из заумных геометрических формул, ревностно охраняемых ложей каменщиков», зданием, осознаваемым и построенным «по единому выверенному плану» [Kostof, 1985, р. 405]. Масштаб подобного способа мышления можно было расширить до планирования и строительства целых больших городов (таких как Феррара) в соответствии с аналогичным единым планом. Перспективизм можно было подробно разрабатывать бесчисленным количеством способов, как, скажем, в архитектуре барокко XVII века, которая выражала «общую очарованность идеей бесконечного, движением и силой, а также всеобъемлющим и при этом способным к расширению единством вещей». Все еще будучи религиозной по своим амбициям и намерениям, подобная архитектура была бы «немыслима в предшествующие, более простые времена до появления проективной геометрии, интегрального исчисления, точного времени и ньютоновской оптики» [Ibid, р. 523]. Барочная архитектура и фуги Баха выражают те идеи бесконечности пространства и времени, которые с таким рвением разрабатывала наука после Возрождения. Исключительная сила пространственной и временно́й образности в английской литературе Возрождения аналогичным образом свидетельствует о воздействии этого нового ощущения пространства и времени на литературные способы репрезентации. Подобной образностью изобилует язык Уильяма Шекспира или таких поэтов, как Джон Донн и Эндрю Марвелл. Кроме того, любопытно отметить, как образ мира-театра («весь мир – сцена», разыгрываемая в театре «Глобус») получал параллельное воплощение в заглавиях, которыми обычно снабжались атласы и карты, такие как «Театр империи Великобритании» Джона Спида и Théatre français[79] 1594 года. Конструирование ландшафтов (и городских, и сельских) в соответствии с принципами театрального дизайна вскоре пошло тем же путем.
Если опыт пространства и времени является основной движущей силой кодирования и воспроизводства социальных отношений (как предполагает Бурдьё), то изменение в способах представления этого опыта почти наверняка породит определенное изменение социальных отношений. Этот принцип помогает объяснить ту поддержку, которую карты Англии эпохи Возрождения оказывали индивидуализму, национализму и парламентской демократии против династических привилегий. Однако, как указывает Хелджерсон, карты могли почти столь же легко функционировать в качестве «непоколебимой поддержки высокоцентрализованного монархического режима», хотя испанский король Филипп II полагал, что его карты настолько потрясающи, что их надо держать под замком как государственную тайну. Планы Жана-Батиста Кольбера по рациональной пространственной интеграции французского государства (сосредоточенные в той же степени на укреплении торговли и коммерции, что и на административной эффективности) являются типичным примером применения «холодной рациональности» карт, используемых для инструментальных целей поддержки централизованной государственной власти. В конечном счете именно Кольбер в эпоху французского абсолютизма поощрял деятельность основанной в 1666 году французской Академии наук, а также первой великой семьи картографов Жана-Доминика Кассини ради создания связной и хорошо упорядоченной карты Франции.
Революция Возрождения в представлениях о пространстве и времени во многих отношениях заложила концептуальные основания для проекта Просвещения. То, что часто рассматривают как первый великий подъем модернистской мысли, предполагало господство над природой как необходимое условие освобождения человека. Поскольку пространство является «фактом» природы, постольку завоевание и рациональное упорядочение пространства становилось неотъемлемой частью модернизирующего проекта. Разница на сей раз заключалась в том, что пространство и время следовало организовать так, чтобы не отразить славу Бога, а восславить и ускорить освобождение «Человека» как свободной и деятельной личности, наделенной сознанием и волей. Именно в рамках этого образа возникнет новый ландшафт. Извилистые перспективы и интенсивные силовые поля, воздвигаемые во славу Бога в архитектуре барокко, должны были уступить рационализированным структурам архитекторов наподобие Этьена-Луи Булле (чей проект кенотафа Исаака Ньютона является предвосхищением модернизма). Непрерывная мыслительная нить пролегает от озабоченности Вольтера рациональным планированием городов до представления Сен-Симона об ассоциации капиталов, объединяющих Землю посредством масштабных инвестиций в транспортную инфраструктуру и коммуникации, и героического призыва Гёте в «Фаусте»: «Дайте мне открыть пространства для многих миллионов, где они будут обитать, пусть и не в безопасности, но деятельно и свободно» – к финальной реализации именно таких проектов в качестве неотъемлемой части капиталистического модернизационного процесса в XIX веке. Мыслители Просвещения аналогичным образом взирали на распоряжение будущим посредством научного предсказания, социальной инженерии и рационального планирования, а также институциализации рациональных систем социальной регуляции и контроля. В результате они присвоили ренессансные представления о пространстве и времени и предельно продвинули их в стремлении к созданию нового общества, более демократичного, более здорового и более богатого. Точные карты и хронометры были принципиальными инструментами в рамках представления эпохи Просвещения о том, каким образом должен быть организован мир.
Карты, лишенные любых элементов фантазии и религиозной веры, а равно и каких-либо признаков опыта, задействованного в их производстве, стали абстрактными и строго функциональными системами для фактологического упорядочения явлений в пространстве. Наука картографического проектирования и технологии кадастровой съемки сделали карты математически строгими изображениями. С нарастающей точностью они очерчивали права собственности на землю, территориальные границы, сферы административного и социального контроля, маршруты коммуникаций и т. д. Они также позволили всему населению мира впервые в человеческой истории поместиться в единой пространственной рамке. Сетка, которую предоставляла система Птолемея в качестве средства для поглощения притока новой информации, к тому времени была скорректирована и расширена, так что длинная череда мыслителей от Монтескьё до Руссо могла приступить к рассуждению о материальных и рациональных принципах, способных упорядочить распределение на земной поверхности различных групп населения, образов жизни и политических систем. Именно в рамках столь тотализирующего видения земного шара могут признаваться и даже процветать географический детерминизм и определенная концепция «инаковости». Разнообразие народов могло получить оценку и быть проанализировано в рамках прочного знания о том, что их «место» в пространственном порядке было недвусмысленным образом известно. Точно так же мыслители Просвещения верили, что перевод с одного языка на другой всегда возможен без разрушения единства каждого из этих двух языков – тем самым тотализирующее ви́дение карты допускало конструирование устойчивых ощущений национальных, локальных и личных идентичностей посреди географических различий. Не были ли последние в конечном счете полностью сопоставимы с разделением труда, коммерции и другими формами обмена? Нельзя ли было выразить их в терминах различных условий окружающей среды? Не хотелось бы идеализировать достоинства проистекавших из этого идей. Объяснения различий в духе географического детерминизма, выдвинутые Монтескьё и Руссо, едва ли выглядят свободными от предрассудков, зато отвратительные факты работорговли и подчинения женщин обошли мыслителей Просвещения стороной без малейшей тени протеста с их стороны. Тем не менее действительно стоит подчеркнуть, что проблемой мысли Просвещения было не