отсутствие идеи «другого», а то, что она воспринимала «другого» как обязательно имеющего специфическое место (а иногда и знающего свое место) в пространственном порядке, который этноцентрически осознавался как обладающий гомогенными и абсолютными качествами.
Хронометрирование времени было не менее тотализирующим по своим последствиям для мышления и деятельности. Стрела времени, все более рассматриваемая как механическое разделение, которое фиксируется раскачиванием маятника, осознавалась линейно направленной как вперед, так и назад. Представление о прошлом и будущем как о линейно связанных тиканием часов феноменах обусловило процветание всевозможных научных и исторических концепций. В рамках подобной схемы времени можно было рассматривать ретроспективную оценку и прогнозирование в качестве симметричных допущений и тем самым формулировать устойчивое представление о контроле над будущим. И даже несмотря на то что для всеобщего признания геологической и эволюционной шкалы времени потребовалось много лет, в некотором смысле подобные временны́е градации уже подразумевались самим принятием хронометра как способа измерения времени. Возможно, еще более важным значение подобной идеи гомогенного и универсального времени было для представлений о норме прибыли (возврате на основной капитал во времени, как говорил Адам Смит), процентной ставке, почасовой заработной плате и других принципиальных для принятия решений капиталистами величинах. Все это складывается в тот хорошо признанный на сегодняшний день факт, что мысль Просвещения функционировала в рамках вполне механистического «ньютоновского» ви́дения Вселенной, в котором подразумеваемые абсолюты гомогенного времени и пространства формировали ограничивающие вместилища для мышления и действия. Слом этих абсолютных концепций под давлением временно-пространственного сжатия был центральным сюжетом в рождении форм модернизма XIX и начала ХХ века.
Впрочем, я полагаю, что путь к пониманию прорыва к модернистским способам ви́дения после 1848 года целесообразно прокладывать с учетом тех затруднений, которые заложены в просвещенческом представлении о пространстве. Проблемы в сферах теории, репрезентации и практики также будут полезны для интерпретации последующего движения к постмодернизму.
В качестве отправной точки рассмотрим современную критику карты как «тотализирующего инструмента» у де Серто. Применение математических принципов производит «формальный ансамбль абстрактных мест» и «объединяет на одной поверхности гетерогенные места; некоторые из них получены из традиции, а другие порождены наблюдением». В результате карта оказывается гомогенизацией и овеществлением обширного разнообразия пространственных маршрутов и пространственных историй. Она «мало-помалу устраняет» все следы «породивших ее практик». Если осязаемые качества средневековой карты сохраняли эти следы, то математически строгие карты Просвещения имели совершенно иные качества. Аргументы Бурдьё в данном случае также уместны. Поскольку любая система репрезентации сама является фиксированным пространственным конструктом, она автоматически превращает в жесткую схему текучие, беспорядочные, но все же объективные пространства и время работы и социального воспроизводства. «Точно так же, как карта заменяет собой прерывистое, неполное пространство практических троп гомогенным, связным пространством геометрии, календарь замещает линейным, гомогенным, непрерывным временем практическое время, состоящее из несопоставимых островов длительности, каждый из которых имеет собственный ритм». Исследователь, продолжает Бурдьё, может обрести «привилегию тотализации» и обеспечить для себя «средства осознания логики системы, которые упустит частичное или дискретное ви́дение», однако здесь также есть «всяческая вероятность, что он проглядит изменение в статусе, которому он подчиняет практику и ее продукт», а следовательно, «он будет настаивать на попытке ответа на вопросы, которые не являются практическими вопросами и не могут быть таковыми». Принимая определенные идеализированные концепции пространства и времени за реальность, мыслители Просвещения пошли на риск ограничения свободного потока человеческого опыта и практики рациональными конфигурациями. Именно в таких категориях Фуко выявляет в практиках Просвещения репрессивный поворот к надзору и контролю.
Все это обеспечивает постижение сути «постмодернистской» критики «тотализирующих качеств» мысли Просвещения и «тирании» перспективизма, а также подчеркивает одну постоянно возникающую проблему. Если социальную жизнь необходимо рационально планировать и контролировать, чтобы обеспечить общественное равенство и благосостояние для всех, то каким образом можно планировать и эффективно организовывать производство, потребление и социальное взаимодействие иначе, нежели посредством усвоения идеальных абстракций пространства и времени в том виде, как они представлены картой, хронометром и календарем? За этой проблемой скрывается еще одна. Если перспективизм со всей своей математической строгостью конструирует мир, исходя из конкретной индивидуальной точки зрения, то с чьей точки зрения следует формировать физический ландшафт? Архитектор, дизайнер, планировщик не смогли сохранить тактильное ощущение средневековых репрезентаций. Производитель пространства, даже если над ним не господствует напрямую классовый интерес, может порождать лишь «отчужденное искусство» с точки зрения обитателей этого пространства. В той мере, насколько социальное планирование высокого модернизма вновь включало эти элементы в свои практические применения, оно аналогичным образом постоянно обвинялось в «тотализирующем ви́дении» пространства и времени, наследником которых была мысль Просвещения. С этой точки зрения математические единства, данные перспективизмом Возрождения, могли восприниматься столь же репрессивными и тотализирующими, что и карты.
Теперь я хотел бы развить эту линию аргументации, чтобы выявить ключевую дилемму в определении пространственной рамки, адекватной для социального действия.
В качестве примера завоевание пространства и контроль над ним прежде всего требуют, чтобы оно осознавалось как нечто удобное в использовании, податливое и потому способное к доминированию посредством человеческого действия. Перспективизм и математическое картографирование делали это с помощью осознания пространства как абстрактного, гомогенного и универсального в своих качествах, как рамки для мышления и деятельности, которая была стабильной и познаваемой. Базовый язык дискурса обеспечивала евклидова геометрия. Строители, инженеры, архитекторы и землеустроители, со своей стороны, демонстрировали, каким образом евклидова репрезентация объективного пространства могла претворяться в пространственно упорядоченный физический ландшафт. Купцы и землевладельцы использовали подобные практики в собственных классовых целях, в то время как абсолютистское государство, озабоченное налогообложением земли и определением собственных владений, где оно господствовало и осуществляло социальный контроль, аналогичным образом наслаждалось своей способностью определять и производить пространства с фиксированными координатами. Однако все это были лишь островки практики в море социальных действий, в котором могли продолжать свое беспроблемное функционирование любые способы иных представлений о пространстве и времени – сакральный и профанный, символический, персональный, анимистический. Требовалось нечто большее, чтобы консолидировать фактическое использование в социальной практике пространства как чего-то универсального, гомогенного, объективного и абстрактного. Вопреки изобилию утопических планов, это «нечто большее», добившееся господства, было частной собственностью на землю, покупкой и продажей пространства как товара.
Здесь мы оказываемся в самом центре проблем пространственной политики в любом типе проектов трансформации общества. Лефевр, например, отмечает, что одним из способов достижения гомогенности пространства оказывается его тотальное «распыление» и фрагментация на свободно отчуждаемые участки частной собственности, которые можно в любой момент купить и продать на рынке [Lefebvre, 1974, р. 385; Лефевр, 2015, с. 346]. Конечно, именно эта стратегия столь насильственным образом трансформировала британский пейзаж в ходе движений по огораживанию XVIII – начала XIX века, потребовав систематического картографирования как одного из своих атрибутов. Здесь, полагает Лефевр, присутствует постоянное напряжение между присвоением пространства для личных и социальных целей и господством над пространством с помощью частной собственности, государства и других форм классовой и социальной власти. Из утверждения Лефевра можно вывести пять явных проблем.
1. Если единственным способом, каким можно контролировать и организовывать пространство, действительно является его «распыление» и фрагментация, то в таком случае необходимо установить принципы этой фрагментации. Если пространство, как понимал его Фуко, всегда представляет собой вместилище социальной власти, то реорганизация пространства всегда является реорганизацией общих принципов, посредством которых выражается социальная власть. Политические экономисты периода Просвещения вполне открыто обсуждали эту проблему в виде противостоящих доктрин меркантилизма, где адекватной географической единицей, вокруг которой следует формулировать пространственную политику, выступало государство, и либерализма, где на первое место выходили права индивидуализированной частной собственности. Тюрго, государственный контролер Франции и выдающийся экономист физиократического и либерального толка, заказал точное кадастровое картографирование большей части Франции именно потому, что стремился укрепить отношения частной собственности, распространение экономической и политической власти и ускорить свободное обращение товаров внутри и вне Франции. Вместе с тем до него Кольбер пытался так организовать французское государство, чтобы оно было сконцентрировано на столице, Париже, поскольку интерес Кольбера заключался в укреплении абсолютистского государства и монархической власти. И Тюрго, и Кольбер были озабочены расширением фискальной базы государственной власти, однако считали, что для достижения этой цели необходимы совершенно разные пространственные политики, поскольку рисовали в своем воображении совершенно разные властные отношения между частной собственностью и государством [Dockès, 1969].