Josti, где старик когда-то любил посиживать с кофе и сигарой и глядеть на толпу людей. Но все, что он может обнаружить, идя вдоль Берлинской стены, это пустое место, заросшее сорняками. Озадаченный, он сползает в брошенное кресло, заявляя, что его поиск не является безнадежным или неважным. И хотя он ощущает себя поэтом, забытым и осмеянным на краю нейтральной территории, он, по его словам, не может отказаться от этого поиска, ведь если человечество потеряет своего сказителя, то оно потеряет свое детство. Даже несмотря на то что его история может быть в чем-то отвратительной – он вспоминает недружелюбность толпы и жестокость полиции в те времена, когда над Потсдамер-плац появлялись флаги, – эту историю все равно приходится рассказывать. К тому же он ощущает личную безопасность – по его словам, «сам рассказ спасает его от настоящих и будущих невзгод». Его стремление восстановить и рассказать эту историю спасения и сохранения представляет собой едва уловимый скрытый сюжет, проходящий сквозь весь фильм и становящийся важным лишь в самом его конце.
Но есть и еще одно место, где преобладает хрупкое ощущение идентичности. Цирк – зрелище, собирающее людей вместе в огороженном пространстве шатра, – становится местом особого взаимодействия, внутри которого могут длиться какие-то человеческие отношения. Именно в этом пространстве Марион, цирковая гимнастка, обретает некое ощущение самости, стремление к достижениям и востребованности. Однако известие о том, что у цирка кончились деньги и он должен закрыться, тут же демонстрирует, насколько эта идентичность эфемерна и случайна. И здесь преобладает кратковременный контракт. Впрочем, Марион, хотя и явно опечалена этой новостью, настаивает, что у нее есть своя история и она собирается продолжить творить ее, пусть и не в цирке. Она даже воображает, как отправится к фотобудке и выйдет оттуда с новой идентичностью (вновь перед нами сила фотографического образа), получив работу официантки или какую-то еще. Собственная история Марион, как мы узнаём, когда один из ангелов наблюдает за ней в ее вагончике, в любом случае (как и у Декарда) может быть сжата в серию семейных фотографий, прикрепленных к стене, так что почему бы не построить новую историю с помощью фотографий? Однако эти фантазии переполняются могущественной аурой желания стать цельной, а не фрагментарной и отчужденной личностью. Она страстно стремится к полноте существования, но признает, что это возможно только за счет отношений с кем-то другим. После того как шатер опущен, а цирк уехал, она стоит в одиночестве на этом пустом месте, ощущая себя человеком без корней, без истории или без собственного места. Но в самой этой пустоте, кажется, содержится возможность радикальной трансформации. «Я могу стать всем миром», – говорит Марион, наблюдая, как рассекает небо реактивный самолет.
Энергия и красота Марион, особенно в тот момент, когда она исполняет свой номер на трапеции, привлекает Дамиэля, одного из ангелов, который уже тяготится своим бессилием откликнуться на «здесь» и «теперь». Он оказывается охвачен ее внутренним стремлением стать кем-то, а не просто быть. Впервые он смотрит краем глаза на то, как мир выглядит в цвете, и все больше склоняется к идее войти в поток человеческой жизни, оставив позади время духа и вечности. Два переломных момента ускоряют его решение. Он снится Марион как тот самый великолепный «другой» и видит себя в ее сне. Все еще невидимый, он сопровождает Марион в ночной клуб и, когда она мечтательно танцует в одиночестве, соприкасается с ее мыслями. Она отвечает ему ощущением восторженного комфорта, как будто, по ее словам, какая-то рука мягко сжимается внутри ее тела. Второй переломный момент связан с Питером Фальком, который, как затем выясняется, сам является ангелом, сошедшим на землю какое-то время назад. Он ощущает присутствие невидимого Дамиэля, когда пьет кофе в уличной палатке. «Я не могу тебя видеть, но знаю, что ты здесь», – говорит он удивленному Дамиэлю и затем с теплотой и юмором рассказывает ему о том, как хорошо жить в потоке человеческого времени, ощущать материальные события и вживую воспринимать весь спектр людей.
Дамиэль принимает решение о том, чтобы войти в человеческое время, на нейтральной территории между двумя рядами Берлинской стены, которую патрулируют солдаты. К счастью, второй ангел оказывается в силах перенести его на западную сторону стены. Там Дамиэль пробуждается в мире богатых и волнующих красок. Ему приходится прокладывать свой путь в настоящем физическом пространстве города, и благодаря этому он испытывает радостное возбуждение, приходящее вместе с созданием пространственной истории (в духе де Серто) просто от самого факта пересечения города, который теперь больше не кажется фрагментарным, но приобретает более связную структуру. Это человеческое ощущение пространства и движение контрастирует с уже описанным совершенно иным типом пространственного опыта ангелов – гиперпространством ускоряющихся мгновений, где каждый образ напоминает кубистскую живопись. Вступая в поток времени, Дамиэль перемещается от одного способа восприятия пространства к другому. Однако теперь ему нужны деньги, чтобы выжить. Он просит у какого-то прохожего немного денег, чтобы выпить чашку кофе, и продает часть древних доспехов (затем мы узнаем, что таков исходный дар для всех ангелов, которые сходят на землю) в антикварной лавке, откуда выходит в разноцветной одежде и с часами, которые рассматривает с огромным интересом. Дамиэль пересекает площадку, на которой снимается Питер Фальк, и здесь сталкивается с серьезным препятствием, поскольку охрана не дает ему пройти. Ругаясь на охранников, он вынужден кричать Фальку через забор, скрепленный цепью. Фальк, немедленно понимая, кто стоит перед ним, спрашивает его: «Надолго?». «Минуты, часы, дни, недели, …ВРЕМЯ», – отвечает Дамиэль, на что Фальк говорит ему с добротой и мягким юмором: «Тогда вот тебе несколько долларов». Теперь вхождение Дамиэля в этот человеческий мир твердо локализовано в координатах социального пространства, социального времени и социальной власти денег.
Встреча Дамиэля и Марион определенно означает наступление кульминационного момента фильма. Ангел – товарищ Дамиэля устало смотрит, как они кружат друг возле друга в том же ночном клубе, где Марион была в одной из предыдущих сцен, а затем встречаются в близлежащем баре. Эта встреча имеет почти ритуальный характер: она готова и полна решимости творить свою историю, чтобы заместить бытие становлением, а он намерен узнать смысл потока человеческого опыта в пространстве и времени. В длинном последующем монологе она настаивает на серьезности их общего проекта, несмотря на то что нынешняя эпоха, возможно, несерьезна. Марион делает акцент на необходимости свести счеты с непреднамеренностью и случайностью. С временными контрактами покончено. Она пытается обнаружить некий способ встречи, имеющий универсальное значение за пределами этих конкретных места и времени. По ее словам, может не быть никакого предначертания, но решимость определенно есть, и в этом решении могут участвовать все люди в этом городе и даже во всем мире. Марион представляет себе площадь, полную людей, и то, как она и Дамиэль настолько наполнены этим местом, что могут принять решение за всех. Это решение, в котором возникнет прочная связь между мужчиной и женщиной вокруг общего проекта становления, когда женщина сможет сказать: «Это мой мужчина» – и тем самым открыть целый мир новых прозрений и интерпретаций. Это означает вступление в лабиринт счастья посредством трансформации желания в любовь, так что она наконец может быть честна наедине с собой, поскольку последнее предполагает целостность, которая может наступить только благодаря неслучайным отношениям с другим человеком. Кажется, что теперь у нее есть ответы на назойливые вопросы: «Почему я это я, а не ты?», «Почему я здесь, а не там?» и «Когда началось время и где заканчивается пространство?». Из их встречи, рассуждает Дамиэль, помогая Марион репетировать выступление на трапеции после их первой ночи, родится не ребенок, а общий для них бессмертный образ, которым они смогут жить.
Такой концовке сложно не соскользнуть в банальность (предвосхищаемую китчевой последовательностью снов, где ангел является Марион в блестящем серебряном костюме). Стоит ли после всего увиденного делать вывод, что именно романтическая любовь приводит мир в движение? Благосклонная интерпретация может заключаться в том, что наш пресыщенный опыт китча и пастиша не должен стоять на пути освобождающего романтического желания и начала больших проектов. Однако финальные кадры довольно зловещи: фильм переключается обратно в монохромность бесконечного времени. Тот самый старик, который совершенно пропал из кадра после того, как началась цветная часть фильма, шаркает в направлении Берлинской стены со словами: «Кто из вас посмотрит на меня, вашего рассказчика? Сейчас я нужен вам больше, чем когда-либо». Камера внезапно увеличивает масштаб изображения за его спиной и взмывает в облака, как будто во время взлета. «Мы держим свой путь», – говорит Марион. Конец фильма убеждает нас в том, что все еще впереди.
Я воспринимаю вторую часть этого фильма как попытку воскресить некий модернистский дух человеческого общения, бытия-вместе и становления из пепла черно-белого и лишенного эмоций постмодернистского ландшафта ощущений. В этом искупительном проекте Вендерс определенно мобилизует все свои художественные и творческие силы. В результате он предлагает некий романтический миф, способный вызволить нас «из бесформенного универсума случайности». Тот факт, что многие ангелы, как утверждает Фальк, предпочли сойти на землю, предполагает, что быть внутри потока человеческого времени всегда лучше, чем вне его, что в становлении всегда присутствует потенциальный разрыв с бездвижностью бытия. В двух частях фильма время и пространство сформированы принципиально разными способами, и присутствие цвета, творчества и, не забудем об этом, денег дает ту необходимую рамку, внутри которой можно обнаружить некое ощущение общей цели.