Эмма остановилась у двери так называемой „синей анфилады” и обернулась к стоявшему поодаль Блэки.
– Здесь были комнаты Адель Фарли.
Она поколебалась секунду, держась за ручку двери, но потом, собравшись с духом, распахнула дверь и решительно вошла внутрь. Облака пыли поднимались с ковров и долго клубились в солнечных лучах, когда они проходили по комнатам. Ими, очевидно, не пользовались много лет, и здесь атмосфера заброшенности ощущалась еще яснее, чем в библиотеке. Хотя в детстве Эмма очень не любила заходить сюда, у нее в памяти запечатлелись бывшие здесь ценные предметы старины и некоторые детали обстановки. Теперь, глядя на них глазами знатока, каким она стала, Эмма состроила гримасу. Здесь бедная Адель провела свою жизнь в собственном замкнутом мирке, в изоляции от семьи, и, убегая от реальности, прикладывалась к бутылке. Еще много лет назад Эмма узнала, что Адель – алкоголичка, но была ли она сумасшедшей? Эмма отбросила беспокоившие ее мысли о наследственной склонности к умопомешательству, которая могла передаться Эдвине, и прошла в соседнюю спальню, задержавшись у громадной кровати под балдахином, поддерживаемом четырьмя столбиками по углам, и застланной поблекшим от времени зеленым шелковым покрывалом. В комнате стояла гнетущая тишина, и как бы в подтверждение тому, какие шутки может воображение играть с человеком, Эмма вдруг явственно услышала звонкий смех Адели и шорох ее пеньюара, почуяла слабый жасминовый запах ее духов. Эмма заморгала, ее руки покрылись гусиной кожей. Посмеявшись над своим испугом, она резко повернулась и торопливо вышла обратно в гостиную. Блэки следовал за ней по пятам и, как обычно, оценивающим взглядом окидывал все вокруг.
– Здесь прекрасные комнаты, Эмма, – сказал он, озираясь кругом, – с отличными пропорциями. Тут есть над чем поработать, но тебе, конечно, придется избавиться от большей части того хлама, который коллекционировала Адель Фарли.
– Да, так я и сделаю, – ответила Эмма, подумав про себя: „Какой грустный приговор Адели Фарли, ей, которая была так красива”.
Эмма небрежно, но с долей любопытства осмотрела другие спальни. Она постояла немного у туалетного столика в Серой комнате, которую когда-то занимала Оливия Уэйнрайт и невольно вспомнила о ней. Неожиданные сомнения обуяли ее. Оливия была так добра к ней, облегчала ее страдания в этом чудовищном доме. Эмма подумала, что, наверное, те духовные нити, которые связывали ее с Оливией, были порождены ее необыкновенным сходством с матерью, которое отмечали все женщины. Очень может быть. Со смягчившимся лицом Эмма повернулась и вышла из Серой комнаты. Но ее настроение решительно изменилось, когда она толкнула дверь Хозяйской комнаты. Ее глаза стали твердыми как кремень, когда она осматривала стоявшую здесь простую мебель, размышляя об Адаме Фарли. Она снова вспомнила все пережитое ею в Фарли-Холл и не чувствовала угрызений совести по поводу того, что она сделала и намеревалась совершить с этим домом. Ее месть вызревала долго, но, безусловно, была справедливой.
Пятнадцатью минутами позже Эмма с Блэки спустились по главной лестнице на первый этаж и быстро прошлись по парадным комнатам. Блэки всю дорогу рассуждал с энтузиазмом о тех перестройках, которые он произведет, и развивал перед Эммой планы превращения Фарли-Холл в удобный и элегантный дом для нее. Эмма кивала, но сама говорила мало. Лишь когда они осматривали гостиную, она тронула Блэки за руку и спросила:
– Почему в детстве этот дом так пугал меня?
– Ты боялась не самого дома, Эмма, а людей, живших в нем.
– Наверное, ты прав, – тихо ответила она, – а теперь от этих людей остались одни тени.
– Да, дорогая, только тени. А дом – это всего лишь дом, и не более того. Помнишь, когда-то давно я тебе говорил, что дома не могут причинять вреда.
– Я это помню.
Эмма взяла Блэки за руку и потянула за собой.
– Пошли отсюда. Здесь холодно и все-таки какая-то зловещая обстановка. Лучше осмотрим парк.
Когда они вышли наружу, Эмма зажмурилась от яркого солнца.
– Ты знаешь, здесь намного теплее, чем там, внутри, – сказала она, кивая на громадное мрачное здание, раскинувшееся перед ними.
С замкнутым, суровым лицом Эмма прошлась по террасе, выстланной мраморными плитами, время от времени оглядываясь на Фарли-Холл. Этот пугающий дом казался ей вечным, нерушимым бастионом богатства и привилегий, подлинным монументом давно отжившему свое общественному устройству, той безжалостной кастовой системе, которую она ненавидела и которая в свое время мучительно ранила ее. Кивнув головой в сторону дома, она холодно произнесла:
– Снеси его.
Было видно, что это давно обдуманное решение.
– Снести?! – повторил Блэки, недоверчиво глядя на нее. – Что ты этим хочешь сказать?
– Именно то, что сказала. Я хочу, чтобы ты разобрал его, камень за камнем, чтобы здесь вместо него было пустое место.
– Но я думал, что ты собираешься здесь жить! – воскликнул Блэки, все еще не веривший своим ушам.
– Сказать по правде, я не уверена, что раньше я собиралась снести его. Но как-то раз ты назвал этот дом чудовищем, и это решило все. На свете не должно быть места чудовищам. Я хочу, чтобы ты стер его с лица земли, чтобы духу от него не осталось.
– А что делать с обстановкой?
– Продай ее, выброси, словом, делай с ней, что хочешь. Мне отсюда ничего не нужно, я в этом уверена. Если хочешь, возьми себе все, что понравится, Блэки.
Она улыбнулась.
– Советую подумать о письменном столе Адама Фарли, он, как ты знаешь, представляет довольно большую ценность.
– Спасибо, Эмма, я подумаю.
Блэки задумчиво поскреб щеку.
– Ты совершенно уверена в своем решении, Эмма? Ведь ты немало заплатила за этот дом.
– Я полностью уверена, что поступаю правильно.
Эмма повернулась и легко сбежала по ступеням террасы ко входу в розарий. Мысленным взором она ясно, будто это было только вчера, увидела себя, юную и отчаявшуюся, вспомнила, как она сообщила на этом месте Эдвину о своей беременности и как он отрекся тогда от нее.
– И разрушь этот розовый сад, полностью уничтожь его, чтобы от роз здесь не осталось ни кустика, ни единого листочка.
Жители деревни были взбудоражены вестью о том, что Эмма Харт, дочь Большого Джека, стала хозяйкой Фарли-Холл и фабрики. Такое известие не укладывалось в их ограниченном воображении, они были ошеломлены и растеряны, обменивались кривыми усмешками по поводу невероятной для них иронии судьбы в этом небывалом повороте событий. Крайне консервативные в своих традициях и предрассудках, взнузданные раз и навсегда жесткой кастовой системой, в которой истеблишмент ставил рабочих на строго отведенное им место, они были глубоко изумлены смелостью Эммы, посмевшей бросить вызов системе и разрушить, казалось бы, вековые правила.
На следующее утро деревенские женщины, стоя уперев руки в бока на крылечках своих домов или опершись на калитки своих садиков, качали удивленно головами или обменивались восклицаниями по поводу замечательного жизненного успеха, достигнутого такой же женщиной, как они сами. Вечером в „Белой лошади” мужчины, в своем большинстве работавшие на фабрике, столпившись у стойки, рассуждали о будущем и злорадно хихикали, радуясь поражению Фарли и своему освобождению от него. Хотя в деревне недолюбливали Адама Фарли, слепленного совсем из другого теста, нежели его грубоватый, но сердечный отец, и считали его, на свой йоркширский вкус, „задавакой”, тем не менее, он пользовался уважением, так как все мужчины в деревне отдавали должное его порядочности и цельности характера. Однако Джеральда Фарли, тирана и дурака, все дружно ненавидели, и не было ни одного человека, который бы не порадовался его падению или испытал хоть каплю жалости к нему. „Избавились, наконец! Скатертью дорога!” – вот та фраза, которую можно было в эти дни услышать в деревне, обитатели которой напряженно ожидали прибытия новой владелицы фабрики и хозяйки Фарли-Холл.
Но Эмма не показывалась в деревне до тех пор, пока Джеральд не освободил Фарли-Холл. Только через два дня после его отъезда серебристо-серый „роллс-ройс” Эммы въехал на фабричный двор, и она вошла в здание, чтобы провести встречу с рабочими. Управляющий Джош Уилсон, сын Эрнеста Уилсона, служившего на фабрике еще при Адаме Фарли, проводил ее в прядильный цех, где собрались все мужчины и женщины, работавшие на фабрике. Эмма, в темно-синем платье и синей шляпке, с жемчужным ожерельем на шее, сердечно поздоровалась с некоторыми пожилыми рабочими, знакомыми ей с детства, и обратилась с речью к собравшимся. Она заявила прямо:
– Вы все прекрасно знаете, что текстильное дело сейчас переживает кризис, длящийся уже полтора года. Цены на шерсть, а следом за ними и цены на ткани упали до самого низкого уровня. Поэтому и благодаря неумелому руководству прежнего владельца фабрика „Фарли” пришла в упадок. Мне известно, что за последние месяцы было уволено много рабочих.
Эмма помолчала и, откашлявшись, продолжила:
– Боюсь, что я не смогу принять их обратно…
Она подняла руку, чтобы остановить прокатившуюся среди слушателей волну громких вздохов и недовольного ворчания.
– Однако я намерена установить небольшие пенсии для всех, кто не сумел найти работу в близлежащих городах. Хочу также сказать со всей определенностью, что не собираюсь закрывать фабрику, чего многие из вас, я уверена, ожидали.
Но в сложившихся условиях я вынуждена урезать все расходы, экономить на всем, реорганизовать фабрику и сократить штаты. Поэтому все, достигшие пенсионного возраста или близкие к этому, будут немедленно уволены, и им всем будет назначена пенсия. Более молодым мужчинам, в первую очередь неженатым, будет предложена работа на моих других предприятиях, если они пожелают покинуть Фарли и попытать счастья в Лидсе или Брэдфорде. Те, кто не захотят воспользоваться этим моим предложением, смогут остаться. Но я все же надеюсь, что многие из вас его примут и позволят мне сократить численность персонала, работающего здесь, с тем чтобы фабрика функционировала экономичнее. Как я сказала Джошу, мы собираемся поставлять высококачественные ткани на три швейные фабрики Каллински в Лидсе. Но этого заказа недостаточно, чтобы запустить фабрику на полный ход. Я знаю, как решить эту проблему. Я собираюсь начать производство низкосортных тканей и по невысоким ценам поставлять их за рубеж, но, надеюсь, что они будут пользоваться спросом и здесь.