Бурный, постыдно беспорядочный поток мыслей пронизывает его голову, куда девалась строгая последовательность мышления, к которой он всегда стремился. Сплошная мешанина: «Мы проиграли?.. Что теперь скажут дома?.. Придется расплачиваться за то, что мы опоздали?.. Как теперь возвращаться на базу?.. Может быть, все-таки это что-то другое, — но что?.. Ведь это флаг?.. Флаг Амундсена… Застань я его здесь… Снял бы шапку и поздоровался… вежливо… перед тем, как вонзить в него нож?.. Он надул меня… Его здесь нет… Или он еще здесь?.. Господи боже мой, теперь мы уж не вернемся на родину…
Зачем я стремился сюда?
С Эвансом что-то неладно?
Я должен был запретить ему ходить без рукавиц, пресечь эту рисовку.
Вот и флаг».
Скотт давно это знал, где-то в глубине, ниже сердца зрел нарыв, но понимал, что иного конца быть не может. «Разве не читал я и на лицах своих спутников тревогу, ложную надежду, не говорил себе по ночам в палатке: „Ты можешь прийти первым? Но знаешь, что будешь последним?“ Я готовился к проигрышу. Настраивал себя на то, чтобы достойно пережить его. Но не боролся в полную силу, чтобы избежать его. У моего заместителя, Тедда Эванса, которого я отослал назад, был другой план?..»
Вот он — флаг.
Они стоят, окружив его немым кольцом. Черный флаг на высоком шесте. Кругом — лыжные следы, отпечатки собачьих лап, санный след курсом на юг.
После того как здесь побывали норвежцы, еще не было снегопада. Видно желтые пятна, оставленные собаками, ямку, где справил нужду человек, прежде чем уходить. Эванса снова рвет. Он громко стонет. Резкий голос Скотта:
— Держать себя в руках!..
Но Эванс блюет. При других обстоятельствах он, услышав команду, сдержался бы, подавил, загнал обратно то, что подступило к глотке. Теперь же поворачивается к командиру, кривится, ухмыляется, машет рукой, зло смеется, снова блюет и заливается слезами.
Они проиграли. Стоят молча. Начальник говорит, что пора ставить палатку.
Но здесь ночевать они не хотят. Только не рядом с этим черным флагом, чужими следами, отпечатками собачьих лап. Они проходят еще с километр и разбивают палатку.
Сегодня все дается тяжело.
И не хочется говорить. Эванс уселся на сани и не слышит, когда к нему обращаются. По плану, прийдя на полюс, предполагалось устроить праздничный обед. Скотт распоряжается, чтобы этот пункт был выполнен. Они не скупятся на керосин. Чай и пеммикан, двойная порция шоколада.
Сбившись в кучу в палатке и дав работу желудкам, они ощущают глухое, животное удовлетворение. Мысли проясняются. Можно разобраться в случившемся. Итак, это произошло?.. Ладно, не будем думать об этом. Они дошли. Сидят в спальных мешках. Не зябнут. Едят. В эти минуты им хорошо. Вот только разговор не клеится.
Ночью Скотт делает очередные записи в дневнике. Он знает, что его товарищи не спят. Он сохранил свой четкий, энергичный почерк: можно подумать, что сегодня ночью он старается придать буквам особую степенность. Слова сдержанные, но полные скрытой боли. Он держит в узде свое огорчение.
Наступает день, надо брать высоту солнца. Это — неприятная на морозном ветру обязанность Бауэрса. Внезапно он восклицает:
— Кому это надо?.. Ведь и так известно, где мы находимся?
Всегда образцовый офицер, он знает, как положено вести себя с начальством и как с подчиненными. Знает свои обязанности. Никогда не перечит. А тут вдруг повышает голос. Всего лишь короткая вспышка. Он тотчас дает задний ход, вновь держится с достоинством.
Но вспышка не прошла мимо внимания Скотта.
Когда Бауэрс показывает туда, где, по его расчетам, находится самый полюс, они замечают палатку. Медленно подходят к ней.
Маленькая, невзрачная, бесстрашная, всего на одной стойке. Над палаткой, развевается норвежский флаг. Скотт первым забирается внутрь.
Он находит дощечку с пятью именами. Медленно читает их. Он совершенно упал духом. И не в том даже дело, что слава достается другому. Впрочем, это тоже играет роль; что-то упорно подкатывает к горлу, мысленно он видит толпы людей, но они не его приветствуют, видит газеты с крупными заголовками, но в заголовках не его имя. Он бьется головой о стойку. Хуже проигрыша мысль о том, что он мог выиграть — мог ведь? Может быть, виноват какой-то его внутренний изъян? Он должен был все подготовить и провести так, чтобы оказаться первым? Не потерпел ли он, наряду с физическим, еще и моральное поражение в борьбе за полюс?
Пять имен. Он медленно читает их.
У подножья стойки лежит мешочек. Он развязывает его.
Два письма, одно от Амундсена Скотту. Читает. И стискивает зубы. Вопрос: «Не будете ли вы так любезны захватить это письмо для его величества Хокона, короля Норвегии?»
Человек в палатке чертыхается — это издевательство. Ему предложено быть почтальоном. Все равно ведь вы на полюсе? Сделайте мне одолжение? Понимаете, все газеты напишут: проигравший доставил с полюса письмо от победителя. Письмо — королю Норвегии; офицер, верный своему королю, не может позволить себе утаить его, он обязан здесь на снегу и морозе щелкнуть каблуками и заявить перед богом и людьми: «Я захвачу письмо».
Амундсен понимал это. И не постеснялся. Человек в палатке чертыхается. Гонит прочь того, кто готовится влезть в палатку следом за ним: это его близкий друг Уилсон. Не хочет никого тут видеть. Не хочет выходить отсюда. Не хочет тут оставаться. Взяв мешочек, выбирается наружу через узкое отверстие. Обращает внимание на застежки, которыми запирается палатка. Смотрит с досадой: какое простое и удобное устройство.
Итак, они на полюсе. Начальник берет себя в руки. Остальные соображают: лучше его не трогать.
Все члены группы соображают: лучше не трогать друг друга! Занимаются своими делами — или ничего не делают, отрешенно глядят на поземку, на приближающиеся космы тумана, прячут лицо в рукавицах, вспоминая родных там, дома. Вернемся ли мы?
Мы точно на полюсе?
Оутс мультимиллионер. Он прославился во время англо-бурской войны. Он дал денег на экспедицию. Мечтал о приключениях. Не считаясь с морозами, выполнял все свои обязанности, и он знает, что по праву находится здесь в ряду немногих сильных, почти несгибаемых людей, которые достигли полюса. Но ему хотелось быть здесь первым.
Уилсон набирает горсть снега и подходит к Скотту:
— Смотри, я обратил внимание, что здесь, на плато, у снега другая консистенция, чем внизу на барьере?..
Маленький намек начальнику: вот для чего мы здесь. Первые, последние — роли не играет, мы должны наблюдать и изучать, у нас научные задачи. Но умный Уилсон понимает Скотта. Не заблуждается и насчет собственного затаенного честолюбия. Оно молчаливо, благоразумно, старается не выпирать. Анализируя его здесь, на полюсе, он спрашивает себя: не будет ли разочарование подтачивать его силы на обратном пути, который им теперь предстоит? И как себя чувствуют другие?
Как Эванс?
С ним что-то случилось?
Что именно? Волдыри, которые внезапно вздулись на обмороженных руках? Что есть, то есть. Ему трудно держать лыжные палки. Похоже, с ногами дело обстоит еще хуже. Надо же было случиться так, что волдыри вздулись именно тут, именно сейчас, словно некая психическая сила открыла путь физическим травмам в тот самый момент, когда от них наибольший вред? А может быть, виноват как раз недостаток психических сил?..
Они поднимают свой собственный флаг на полюсе. После чего разворачивают сани и покидают эту точку — самую негостеприимную на земле. До них тут побывало всего пять человек.
Теперь только бы не изменила удача. Больше сорока дневных переходов отделяют их от базы. Скотт распоряжается выдавать по вечерам двойной паек. Объявляет об этом прямо с утра, когда они стартуют. Своего рода контрмера. Подавить коварное, гнетущее уныние при помощи кусочка замерзшего сала. Он рассуждает трезво: животное «человек» будет топать на север, подстегиваемое надеждой получить кусок сала. Представим себе и мы разбитые мускулы, пустые желудки, отвисшие челюсти, обожженные лица — и глаза, загорающиеся при виде подтаявшего куска сала, в который можно впиться зубами.
Ветер дует им в спину. Они ставят на санях парус, и удача сопутствует им. Они делают большие дневные переходы. Если бы только Эванс мог поспевать за своими товарищами. Но он тормозит их. Кажется даже, что он делает это нарочно, хотя и волдыри на руках тоже виноваты. Ему трудно держать лыжные палки. Он припадает на одну ногу. Его вообще не узнать. Демонстративно поворачивается к ним спиной. Они слышат, как он что-то бормочет. В их отношения вкралась нота неприязни. В принципе отношения между офицерами и младшими офицерами подчинены известным правилам, которые устраивают обе стороны. Приветливый, отчасти шутливый тон, узаконенное неравноправие — гарантия душевного равновесия. Теперь это равновесие нарушено.
Кажется, Эванс сказал: «Я получу свои деньги?..»
Очевидно, его беспокоит, сможет ли Скотт теперь полностью рассчитаться с ними, когда они вернутся в Лондон. Когда вернутся? Или — если!.. И все же не мысль о деньгах больше всего терзает Эванса. Он откололся. Он больше не член группы. Не выполняет своих обязанностей. Скотт не остается безучастным. По старой морской привычке — правда, здесь море скрыто льдами — сперва отводит подчиненного в сторону и отчитывает его. Добавляет, что это останется между ними. Для первого раза. И лучше избежать повторения.
Повторения не удается избежать. Эванс не выполняет положенной работы. Днем, когда они спешат на север с попутным ветром, он отстает. Еле тащится сзади. Они уходят от него. Потом вынуждены ждать, теряя время.
Вечером в палатке все в сборе, неприязненная атмосфера, резкий голос начальника экспедиции, остальные молчат. Эванс сидит как побитая собака. Ничего не отвечает. Только дуется. Эта сцена может совсем испортить атмосферу в группе до конца похода. Но начальник есть начальник. На другой день Эванс опять отстает.
Вечером он показывает им ногу. Страшная нога. Два ногтя отвалились. Скотту приходит в голову недобрая мысль: «Как бы нам не пришлось бросить его?.. Но этого я не могу… Может быть, более твердый человек решился бы?..»