Но тучи пыли, клубясь, надвигались. Все ближе и ближе. Чуток, правда, в сторону будто бы взяли, наискосок.
"Так, так! — воспрял, задохнулся на мгновение Ваня. — Туда давайте, на тех! На других! Не надо, не надо сюда!"
Куда там еще было Ване в жертву себя приносить? Ни опыта, ни подготовленности, а оттого и уверенности в своих силах, веры в себя у него еще не было. Да и откуда? Знал только… Врезалось в мозг, в душу, в самую плоть… С кровью слилось. За неделю вогнали в него (с этим справились командиры прекрасно): усвоил навечно — надо стоять. Насмерть стоять! Другого для него выхода нет. Только стоять. Как в присяге: "Клянусь… жизни своей не щадя… а если… пусть покарает меня…" Снова увидел под дулами тех двоих и тех, что сам комполка у капэ уложил…
— Быстро! Готовься, готовься, ребята! — как сквозь вату в ушах, сквозь вязкий туманный заслон услышал Ваня негромкий, сдавленный голос штабного. — Начнется сейчас!
И сам не зная, куда себя деть, где в бою место командира орудия, что ему делать, какие точно команды следует отдавать, штабной только возбужденно, пригнувшись, метался на тесной полянке и горячо руками размахивал. Но общие призывы его Ване мало чем помогали. Да и всем остальным — и Пацану, и Голоколосскому, да и кавказцам. Все растерялись, не знали, что jnls делать. И пушка продолжала стоять по-походному: станины сведены, ствол задран вверх и пристопорен к ним, замок заклинен, оконце на щите перед при целом зашторено.
Первым нашелся, вышел из шока Голоколосский. Понимал: не сделают этого — их сейчас перебьют.
— Орудие к бою! — выкрикнул он.
Великое дело команда: четкая, точная, знакомая всем. Без нее в смертельном бою — хуже нет. И хотя немногому успел расчет научиться на марше, да и за те пять — десять минут, пока впервые прямой наводкой расстреливали вчера вражеский пулемет; хотя и осталась тогда от их команды всего половина и вместо выбитых вчера номерных подкинули каких-то двух пехо тинцев, до того никогда и не видевших близко орудия; и хотя нет больше у них командира, а пушки и вовсе не наша, чужая, незнакомая совсем никому… А всетаки, когда есть хоть один мало-мальски смекалистый, решительный, берущий все на себя, можно уже воевать. — К бою! — так и ударило всех больно и резко.
Ящерицей кинулся к сошкам Пацан. Тревожно забегал по ним, по станинам глазами, зашарил по пестро окрашенному металлу детской юркой рукой.
"Вот, нашел, — сообразил он почти сразу. — Тут же, где и у нашей… Только цепочка… И рычажок… Вот, вот, на запорной чеке! — соображая, как его повернуть, было запнулся на миг. Но тут же, ухватившись рукой, потянул рычажок на себя. Он не поддался. Еще раз, сильней… Чека надежно сидела в гнезде… — Может, — мелькнуло, — с секретом каким? — На всякий случай с силой пнул рычажок каблуком. Он повернулся, и чека сама, звонко щелкнув, вырвалась на треть из гнезда. — Хитро! На пружине!" — подумал. Станины сами собой чуток разошлись. И Яшка стремительно, яростно гаркнул:
— Давай, разводи!
Но штабной и кавказцы стояли, все так же полусогнувшись, не высовываясь из-за кустов, не поняв его — чего ему от них надо.
— Тяни! — взвизгнул, взмахнул рукой Пацан. И, показывая пример, ухватился за рукоятку на самом крае левой станины, у сошника. — Ну хватай же! Тяни! — матерясь, кивнул на ту рукоять, что торчала на другой, на правой станине. Кавказцы, молодцы, разом ринулись к ней, сразу сообразили теперь, что от них требуют. — А ты? — должно, позабыв, а может, и не желая в эту минуту думать о том, что перед ним командир, гаркнул Яшка истошно штабному. Тот растерялся сперва. Но, видать, трезвый, простой, обижаться не стал. Сразу прикинул: у правой станины двое, а этот, что командует им, один. И тоже проворно вцепился вместе с Яшкой в рукоятку левой станины. — Потянули! — уже весело крикнул Пацан. И станины пошли — одна от другой, словно лапки у циркуля, в разные стороны. И разошлись.
— Эх! — взвился вдруг заливисто, весело, Яшка. — Прямо как ножки, а? Когда раздвигаешь у баб! — хохотнул, взвизгнул порывисто, лихо. Шало повел головой, подмигнул.
Мальчишка-мальчишка, а кое-что уже испытал. Успела война научить.
Случилось это на Чушке. Собрали из соседних деревень всех баб, детей, стариков — ров противотанковый рыть. А ночами в темном бараке, греясь, сушась после дождей, тесно прижимались друг к другу. Здесь впервые в жизни Яшки все и случилось: с сельской почтаркой, темной, кудрявой, худущей, словно доска, и вдвое старше его. Она первая принялась тискать его, обнимать, целовать. А потом потянула и за штаны. Да и сам Яшка уже весь горел. Давно, не один год, предвкушая, страдая и мучаясь, для этого зрел. Неделю после той ночи не отставал ни на шаг от нее, даже днем. Ходил возбужденный, гордый, счастливый. Пока не разослали их в разные стороны. Сперва словно потерянный ходил, несчастный, придавленный. Тосковал, страдал ночами по ней. Но недолго. Другая нашлась. Тоже старше его и тоже без мужа — на фронте давно. И пошло, и пошло… Сам стал уже эту радость искать. Пока не забрали наконец на фронт и его.
И очень хотелось Яшке сейчас показать, что и он не зеленый, не хуже других, тоже уже все испытал. И не страшно вовсе ему. И перед самой опасностью смерти, в глаза глядя ей, может о бабах, об интимном, сугубо lsfqjnl говорить, открыто и просто шутить как с равными равный — даже с такими, как много поездивший и повидавший всего инженер, как штабной, да мало ли кто…
— Развели! — опять озорно подмигнув, сделав бесстыдно откровенно руками, закатив сладострастно глаза, нарочито встал он точно между станинами. — Раски нулись ляжки у Машки, и..! — Но не допел, как в том, видать, нуждалась его душа, должно, тем самым отгонявшая страх от себя и напускавшая недостающие ей взрослость, уверенность и глубинное, зрелое презрение к смерти.
Кавказец, помоложе который, постройней, с картинно писаным строгим лицом, непроницаемо, жестко взглянул на него, с отвращением пробормотал чтото по-своему, резко выпрямился, поднялся на миг во весь рост над кустами и снова присел, сурово уставясь угольно-черными бездонными глазами в молодого, но грязного уже и, видать, болтливого, и пустого солдата. И ждал с нетерпением, с каким-то внутренним превосходством над ним его же следующей, новой команды. Ждал, не приняв или просто не все поняв по-русски из Яшкиных прибауток, восторгов и откровений.
И напарник красавца, постарше, поплотней, пониже ростом грузин (наверное, грузины оба, судя по внешности, по гортанным резким звукам, по интонациям), тоже ждал. Ждал, как ни странно, и штабной указаний — от мальчишки совсем, как от взрослого замкового, того, что первым нашелся крикнуть нужный приказ. Ждал… Все ждали: что еще прикажут артиллеристы?
И Яшка тотчас это все уловил. На мгновение его пронзило ощущение своей небывалой и неожиданной значимости. Еще живее распахнулся весь сразу, в се кунду будто взрослее, значительней стал. Довольный, удало, даже чуть с упоением закричал:
— В корни сошки давай! В корни! В корни давай упирай! — и сам первым стал направлять свою левую сошку под корень небольшого шиповника, с еще довольно свежей листвой и ярко горевшими гроздьями ягод, посеченных, оборванных, правда, но неожиданно, как-то поразительно неправдоподобно здесь, сейчас пылавших своим живым, вечным, мирным огнем. А ягоды терна рядом синели и, дозревая, тоже наливались уже бархатистой неровной густой чернотой.
Штабной опять рванулся Пацану на подмогу, к левой станине. А оба грузина опять за свою.
А Голоколосский, по своей же команде кинувшийся, как и положено было ему, замковому, к замку, тоже, как и Пацан, моментально нашел гнездо и чеку, сообразил что к чему, отстопорил ствол от станин. Ему, инженеру, как говорится, и карты в руки. И тотчас же все внимание свое переключил на замок, на затвор. Для начала дернул за рукоятку, точно такую же, как и у нашей. Но не сбоку, а сверху. Оказалось, и тут без проблем: клин сразу пошел. Но не вниз, как у нашей, а в сторону, вправо. Патронник открылся. Можно вгонять и снаряд.
— Бронебойным! — уже по инерции, первым опять, чуточку даже входя в роль командира, отдал команду инженер.
Но не услышал в ответ — "есть бронебойным". Покосился назад.
Подносчик снарядов со штабным и кавказцами все еще был занят тем, что прежде с "сорокапяткой" делали убитые вчера направляющие: расстопоривал, разводил и упирал станины в корни кустов.
Инженер задержался на мгновение. "Пусть, пусть, — подумал, — закончит сперва со своим. Потом подаст и снаряд. — Но тут же сообразил:- А зачем, собственно, ждать? Что, не могу я разве и сам? — И бросился к ящикам. И вдруг мелькнуло в мозгу:- А если их нет, снарядов-то? Пусто вдруг в ящиках. Ведь в них еще никто не заглядывал. Или, может, опять, как и у нашей "сорокапятки", одни только фугаски? Чем тогда танки встречать? Нет даже гранат. И бутылок нет с зажигательной смесью. Ни одной. Да ведь… Да если сейчас двинут танки на нас, они же враз раздавят всех, словно клопов. Даже окопа глубокого нет, чтобы укрыться". И, думая так, рванувшись к ближайшему ящику, в нетерпении вскинул крышку. И вздохнул облегченно. Как заново народился. Рядком, в густой масляной смазке, покоились в гнездах не меньше десятка снарядов — ту порылых и с заостренными как жало концами, без взрывателей, без opednup`mhrek|m{u колпачков. Хоть и не видел прежде их никогда, сразу решил, это они, бронебойные. Словно не веря глазам, тронул крайний, ближайший к нему… Обтер о штаны замасленный палец. Метнул взгляд на второй, дальний ящик. Рванулся к нему. И у него откинул крышку. Этот был полон: без гнезд, вперемешку лежали и бронебойные, и фугаски, и еще какие-то, наверное, осколочные. Без масла, обтертые. Кто-то их уже подготовил. Голоколосский под хватил бронебойный и обратно К замку. Вогнал торопливо, с лязгом в камору. Обернулся к подносчику:
— Снаряды! — крикнул. — Скорее! Все, все от смазки давай очищай!
Освободившийся от станин, рукавом обтиравший запаренный лоб, настырный, шалый, неслух всегда, Пацан вдруг сейчас подчинился охотно. Даже кинул игри во руку к виску: