— Две правды, две сестры, как зори ясные: по две на день один приходят, — продолжил Платон рассуждение о сестрах. — Они вдвоем — для нас. Но для себя — одна. В одной их семь, но как одежд на теле. Снимая, получаем пять. Где пять, там три, рожденные из двух. А в двух одно — пока никто не разделил его.
— Дядь Борь, — взмолился недососок, — у меня голова лопнет от ваших считалок: одна, две, семь, пять. Мы чё тут делаем, в бирюльки играем?
— Нет, Ромашок, в бирюльки сейчас братья играют. Хотя откуда тебе вообще о них известно, о бирюльках?
Деримович даже причмокнул сосалом от удивления: неужели эта уйма умища, или наоборот, ума уймища, не догадывается о том, что бирюльками любой лох перекинуться может.
— Ну это же этот, как его, — думал вслух ооцит-недососок, пытаясь вспомнить умное определение для словесных штампов, — идиом.
— Идихом прямехом в гехином, — произнося эту загадочную фразу «а ля древлерус», Платон отвернулся от проказливого недоучки-парвеню и быстро зашагал к берегу прямо через поросший травой пустырь.
Озадаченный, Ромка плелся сзади, не понимая, то ли это он опять не расслышал наставника, то ли патрон снова издевается над ним.
— Платон Азарыч, — жалобно сказал Деримович, — ну, может, хватит, ребусами, а?
— До ребусов, точнее, ребисов… мы еще не добрались, — сказал Платон с той неподражаемой интонацией намека на дурную бесконечность, которая не оставляла Ромке ни единого шанса выйти сухим из вод тайного знания. От подобной перспективы кандидат в сосуны даже тихонько завыл. Благо было на что — полная луна щедро заливала Критские луга и темную гладь Денежного озера своим серебряным светом.
— Да, нелегко в ученье, Ромка, — согласился мистагог. — Но если ты не научишься свой базар контролировать, не раскроются пред тобою кисельные берега двух правд, а не разойдутся берега маатовы, не видать тебе белой реки, а не узрев реки, не сможешь испить молока девы.
— Я понимаю, — вкрадчиво начал недососок, — а братья что, действительно в бирюльки играют?
— Играют, Ромка, еще как играют. В опасную игру, скажу тебе.
— Азартную? — Деримович вытянул вперед губы, как будто хотел поцеловать ими саму Фортуну.
— Да уж азартней не бывает, когда сам Азар судит.
— А кто это такой, Азар.
— Бог, мон ами, не знаешь разве?
— Он же один, Богг, и един, — возразил Ромка, — сами учили, а теперь…
— Учил, — перебил его Платон, — и человек, знаешь, тоже один и един, и «все такое прочее», а вот гляди, чудо какое, я ж… с тобой… разговариваю.
— Да-да, конечно, — поспешил огласиться Ромка, опасаясь очередной Платоновой диатрибы[150].
— Чего да-да. Игра в бирюльки и тебя, между прочим, касается. Коснется, точнее, когда подрастешь… К следующим Овуляриям.
— И в чем смысл? — из чистого послушания спросил Деримович, хотя ему смерть как не хотелось подводить учителя к новым прорехам в его подготовке.
— Смысл в том, что помазанника нужно избрать на изгнание.
— Козла отпущения, что ли? — не удержался от ремарки ученик.
— Его, — искренне удивился Платон, — а ты опять, что ли, тыкал в небо, а попал прямо в глаз?
— Не-е, — довольно ощерился Деримович, — чисто логика, нах. Мы еще в школе такое практиковали. Чтобы один за всех.
— Тоже жребий тащили? — поинтересовался Онилин.
— Угу, — ответил Ромка, наклоняясь к воде.
— И ты полагался на волю Азара? Спички ломал или кости бросал?
— Спички надежнее, когда есть палец в кулаке, — весело проворковал Деримович, трогая ртутную поверхность озера.
— Палец в кулаке — тоже занятие, — с профессорским видом заключил Онилин.
— Да-да, — обрадовался похвале Деримович, — только тяжело очень.
— А ты куда-нибудь еще… э-э, совать не пробовал? — не снижая градуса серьезности продолжал наставник.
— А куда еще… — И тут Ромка, почуяв неладное, запнулся. — Платон Азарович! — поняв гнусный намек, воскликнул он в возмущении.
— Вот видишь, какие шутки, бывает, Азар откалывает. Начнешь за здравие, а кончишь… — и Платон, не договорив фразы, наконец-то по-настоящему рассмеялся, — в кулаке.
— Я серьезно, мне ж экзамен сдавать, а вы все на грех Ананьев свели.
— Серьезно, брат… а-а, сцуко! — выругался наставник, не успев до очередной ошибки сформулировать мысль. — Серьезно, недососль, сейчас братья в бирюльки играют на помазанника. А мы с тобой гуляем. Потому как печать Ее на нас лежит. Мы вне жребиев, и арканархи вне, и все, кто выше тетрархов, — вне. К тому же к этим Овуляриям сложилась уникальная ситуация, когда нет ни оглашенных, ни оступившихся. А лохос в недовольстве лопотать начинает. А от лопота у него градус поднимается. Ну а чем выше температура, тем больше недовольства. В итоге что? В итоге перегрев. За перегревом — топот. И неизбежный взрыв. Что делать, спрашивается?
— Ну как что, лохобоев звать, — с видом диктатора сказал Ромка.
— Эка у тебя просто. Лохобои волну только дальше погонят. Дойдет она до края и вернется — мощнее и круче. В этом случае один выход остается — лохоцид. Но СОС к нему не готов. И никто, по правде сказать, не знает, как это будет выглядеть: дырки дырявить. К тому же конвенции рвать — дело исключительное.
— А с кем рвать, дядь Борь, не с лохами же договоры заключены?
— Ты что, не знаешь, кто за лохосом у нас присматривает?
— Нет, — честно признался Деримович.
— ВИП(б), — раскрыл тайну Онилин, но заметив, как Ромка мучительно закатил глаза, пояснил: — Всероссийская Истинная Партия (большевиков). Пока справляется. До топота дела не дошло. Вот от них-то заявка на помазанника и приходит, с мотивировкой, прогнозами, — по всей форме, короче. От законных, можно сказать, дэмагогов[151]. Придется уважить.
— Да, херовато получается, — согласился Деримович.
— А почему такое получается, я тебя спрашиваю? — вскинулся на ученика Онилин. — Не знаешь?
— Что получается, дядь Борь?
— Что помазанников им подавай?
— Ну так вы сами объяснили. Рванет, мол.
— А почему рванет, а? Почему? Потому что все сладкими хотят казаться и гладкими, как эта, как ее? — Судя по тому, что Онилин начал забывать слова, тема его касалась лично. — Ну которая выскальзывает.
— Пиявка? — подсказал Деримович.
— Сам ты пиявка, — Платон наморщил лоб, — амеба! А давление… его стравливать надо, тогда и помазанники не потребуются. Нет, потребуются, конечно, но не так, чтобы только давай.
— А что они там делают сейчас? — спросил Роман, осторожно уводя патрона в сторону от болезненной темы братьев-в-отлучении и козлов-в-отпущении.
— Сейчас… — произнес Платон, подняв голову к звездам, — так, Минтака взошла, теперь Антарес, значит… жребий они уже бросили… Сейчас херовод, наверное, водят.
— Хоровод?
— Ну да, хоровод, только через «е». Все обходят помазанника и отряхивают с себя на него персть грехов своих и шелуху гнева народного. Ходят и приговаривают: «На тебе грехи наши, и заботы наши, и тяготы наши, на тебе гнев их, на тебе зависть их, на тебе скорбь их, на тебе глаз их».
— А потом? — заинтересовавшись церемонией проводов козла отпущения, вопрошал Деримович.
— А потом, потом откроют дверь, и на улицу, прямо в Лохань.
— Ужас, нах, — прошептал Роман, берясь руками за голову, — какое же это молочное Братство, если свои своих на растерзание в Лохань швыряют.
— Не швыряют, — отрезал Платон. — А провожают. И с почестями провожают, по выбору Всемогущего, рукою Азара водящего, бирюльки избирающего. Чтобы как можно больше шелухи развеял, перед тем как пропасть.
— Почему же пропасть, дядь Борь? Если он сильный, помазанник ваш, он что, хуже лоха чилийского?
— За чилийского не скажу, а саратовского, — и Платон двумя пальцами приподнял подбородок недососка, — точно хуже… А потом пинают его. И приговаривают: «Иди в отпущение. Собери прощение, искупи у них грехи наши».
— И как же их искупать? — спросил Деримович.
— А того знать никому не дано. Лохос сам назначает меру искупления. Но зависимость есть — по ненасытности отмеряет.
— Ну, тогда я вообще братьев ваших не понимаю. Да и вас, дядь Борь, тоже. Если есть риск козлом оказаться, нафигасе перед лохосом понты колотить? Не проще ли где-нибудь на островах жить не тужить?
— Богг ты мой, как же я раньше не фпер, — передразнил Платон ученика, — на островах живи не тужи, ешь бананы, рябчиков жуй.
— Ну, так что мешает?
— Братский долг, Рома, мешает, а про сыновний я и не заикаюсь. Сыновний тебя вообще с ума сведет, когда к персям Ее приложишься, — Платон присел на корточки и стал чертить на песке вытянутую, похожую на елку фигуру. — Понимаешь, — сказал он после некоторой паузы, — ведь за награбленное отвечать кто-то должен. А без ответчика, получается, раз и нету — испарилось. Куда? Пары начнут искать, воду мутить, лопотать не по делу. А так, с помазанником, все твердо у лохоса в понимании: за ним наше числится, за ним, гельмантом проклятым, на нем кровь земли нашей. Справедливость, мин хер, не утопия, справедливость — инструмент чрезвычайно эффективный. Только им пользоваться грамотно надо, с умом да расстановкой. Баланс здесь тонкий, тут надо так меж двух Маат встать, чтобы и братьев не распугать, и лохос из-под контроля не упускать. Так что, хош не хош, а отвечать придется. Не тебе, ты сосунок ласковый, а за тебя — помазаннику перед ангелом гнева народного.
— Как это отвечать? — встрепенулся Деримович, — вы это что, Платон Азарыч, на пересмотр итогов намекаете! Так их, итоги эти, даже враги признали. И слова, что за слова, нах! И как вас, дядь Борь, от них набок не своротило! Сами же словарь разрабатывали: эффективно управляемое, священное, неприкосновенное…
На слове «неприкосновенное» палочка в руке Онилина замерла. Он медленно повернулся к подопечному и произнес:
— За то, что от братьев помазанных не отрекаешься, — зачет тебе, стоящий на входе. Но такую пургу здесь, по