— А? — вопреки своим же просьбам хотел задать вопрос Ромка, но был предусмотрительно остановлен Платоном:
— Молчать! Слушай сказание один, сказание о потерянном Хере.
— Платон Азарыч, дядь Борь, — вкрадчиво начал Деримович.
— Слушать сказание херово! — отрезал мистагог, но Ромка сумел распустить на своем лице такой цвет невинного прошения, что Платон на мгновение остановился, и недососку этого мгновения хватило на то, чтобы вонзить во временную щель свою просьбу.
— О Стеньке, Платон Азарыч, можно вначале. Ну, быстренько. А то непонятно, чего балда его живет вечно.
— Ладно, слушай, — смирился Онилин с потерей драгоценного времени, — слушай сказ о богатой мошне, лихой судьбе и несмерти страшной отамана-колядника, колдуна-кандальника, о нем самом, о его ладье и о вещей его голове.
— Прикольне… — начал было Деримович, но, наткнувшись на огнеметный взгляд наставника, тут же умолк.
— А случилось с атаманом удалым вот что. Храбрости Стеньке было не занимать. Он и порчу умел на врагов насылать, и стрельцов заговаривать на дело лихое, и девиц уволакивать голыми в поле. Ой, удал был Степан Тимофеевич, горя-лиха не знал, крепости крепкие брал, струги полны добром нагружал, да клады несметные клал, впрок, на зарок, на годы лихие, на гоненья большие. И здесь, на Крите-острове[180] этом, и на озере монетном, что Денежным кличут сейчас, Стенька схроны копал да добро зарывал. Но однажды случилось такое, пошел он по Каспию седому, в землю пошел персиянскую, брать златые дворцы оттоманские. И предал их мечам, и пожарам, и добра он награбил навалом. Взял Степан и девиц шемаханских, и парчей золотых исфаханских, а еще достался ему перстень с камнем черным в плену. Златоковач из рода Тувалов «черный глаз» тот оплел серебром, чтоб служил он шахам-ваалам для призора за царским добром[181].
Платон перевел дух и посмотрел на опешившего ученика. Он и сам немного опешил, не ожидая, что проэтический вирус из обыкновенного рифмического гельминта мутирует в профетического змея-сказителя. Теперь Онилину уже не хотелось исторгнуть паразита из своих глубин. С таким напором «червивым» да на Совет — убеждать в своей невиновности Старший Расклад. А всего-то надо ему Спонсороса к своей правде склонить, да Ага-хана с принцессой, ну еще двух арканархов для верности — и все, никто уже не посмеет на него рук наложить. И тогда снимется с него печать отлучника, и войдет он в полную силу не только на церемониях «⨀», но и по обе стороны его.
— И потом, — набрав полную грудь воздуха, приготовился к следующему Боянову периоду церемониарх, — потом… — но воздух не выходил, и Платон, закатив глаза, поводил языком во рту. Странно, но факт: рифмический червячок бесследно исчез, а вместе с ним и профетический напор мистагога. — Потом, — перейдя на скучную прозу, в нейтральном регистре начал Онилин, — …потом Разин попал в засаду. Он уже приготовился к смерти, когда флот шаха окружил его струги. Силы были неравны. Казалось, удача отступила от Стеньки. И здесь он зачем-то открывает ларец с драгоценностями. В нем находились самые сокровенные, поистине царские дары, в том числе и перстень с «черным камнем». Не обращая внимания на прочее серебро-злато, он хватает перстень и надевает его на палец сидевшей рядом персидской княжне. С этого момента и начинаются подлинные чудеса. На спокойное до того море налетает сильный ветер. Поднятые им волны сбивают строй связанных цепями кораблей шаха. А стрельнутая самим Стенькой граната попадает прямо в пороховую бочку головного корабля. Тот идет ко дну и тащит за собой оставшиеся суда, нанизанные на общую цепь. Удавка, приготовленная шахом для разбойничьего флота, затягивается на его же горле. Вся эскадра шаха уходит на дно, а Стенька с триумфом возвращается домой, громя на обратной дороге еще несколько гарнизонов и до отказа набивая добычей свои струги. И каждый раз перед ответственным штурмом он выдвигает вперед кибитку, в которой сидит персидская княжна с надетым на безымянный палец перстнем.
Дальше Стеньке стали приходить в голову дела до того странные, что его ушкуйники едва не затеяли бунт. Все потому, что вздумалось атаману Москву воевать, а за ней и страны германские, лифляндские да итальянские с тем, чтобы данью обложить их на манер ханов татарских. Ну а до этого он заставил свою уже немалую флотилию взад-вперед Волгу мерить, как бы в поисках места, куда добычу упрятать. На самом же деле то не Стенька как таковой по Волге рыскал, а камень, в перстень закованный, водил им. Набравшись силы от древней царской крови, что текла в жилах исфаханской княжны, камень ключ стал искать заповедный, о котором в народе легенды ходили, что молодильный он с водою живою. Только видом его никто не видывал, одни слухи шли. А если бы видели ключик тот заповедный, то поняли бы: не вода в нем бьет, а молоко девы. От того молока камень силы набирается, да такой, что целыми странами управлять может через государей и наместников. И во всех тех землях, что камню подвластны, начинают братьев его искать. Числом их четырнадцать. А если соберут все камни эти, и сложат из них фигуру, и омоют ее в молочной реке, будет она Озаром[182] Озаряющим, Светочем Мира. Что после этого могло бы стать с нами, лучше не спрашивай. Не нужны бы мы оказались. Исчезли бы, испарились, потому что зловещее дело Прометеево было бы исполнено, и огнь вошел бы в лохов играющих, и сделались бы они людьми обыкновенными. И стали бы лохи эти конечной станцией Богга, кроной его шумящей, а мы, как старая кора, отвалились бы от мощного ствола его. И вообще, очень многое изменилось бы в нашем фрагменте. Все стало бы принадлежать лохосу, и купались бы лохатые в блаженных водах Дающей, пили бы молоко ее и жили бы, сколько хотели, без болезней и забот. И был бы у них, у позорных, свой лохатый Золотой Век… Да, мерзость и запустение воцарились бы на Земле. Но… Богг миловал.
Платон вздохнул, прошептал про себя одну из тарабар: ту, что возводит препятствия на пути врага, — и подошел к окну с видом на Мамаев курган. Всматриваясь во взбегавшую наверх дорожку огней, над которыми парила огромная, умело освещенная фигура Неукротимой, Онилин потрогал рукой сердце — до сих пор отзывалось в нем его посвящение в олеархи-сосунки. «А этот заморыш, пройдет ли?» — с неясной тоской подумал он, бросая косой взгляд на стоящего рядом недососка.
— Так вот, — прервал затянувшуюся паузу Онилин, — где-то за Сурой-рекой, что выше Самарры[183], вверх по воде от Алатыря-города бил ключ подземный. В глубине горы сокрыт был, ни один смертный не найдет. Но смертный не то что не искал, знать не знал о чудо-ключе. Только камень мог вывести к источнику вод млечных. Чахнет он без них, силу теряет. И вот случился день, когда Стенька, думая, что место надежное для схрона богатого ищет, на самом деле ключ заветный искал, камнем водимый. Камень, как помнишь, в перстень закован был, а перстень на пальце княжны безымянном. Вот и поплыли они по Суре-реке одной ладьей. Войско же за перекатом оставили. И дошли они до места, где подземные воды с земными мешались. Странным то место показалось Степану. Вода бьет из-под земли и гудит гулом низким. И почувствовал Сенька стеснение в груди. Как будто что-то упреждало его: «Не ходи дальше». Но Сенька не был бы Сенькой, если бы не переступил невидимого порога. Что атаману лихому предчувствия! Единственно, в одиночку решил он в подземное царство войти. А княжна, та, напротив, не то что не испугалась, светилась вся, когда умолять атамана стала в поход взять ее. Понятно, не без помощи камня просьбами его одолевала, но упрям оказался Стенька, на своем настоял. Так что нет тех похвал, чтобы твердость его оценить, — не взял он с собою княжну с черным алмазом, не взял лихоимную. Строго-настрого приказав царевне дожидаться его, погрузился он в воды подземные да и был таков.
Не скоро вернулся атаман. Да и вернулся он сам не свой. Лицом белый, губы синие, весь трясется. Влез в лодку и упал в нее замертво.
Княжне персиянской самой пришлось к лагерю стругом править. А когда дошел челн до войска, увидели сотники, атаман их мертвый на дне лежит. Быстро круг созвали из соцких и тысяцких — совет держать, как войску без Стеньки быть и кого винить в смерти его. И решили кругом, что отравила атамана ведьма басурманская. Хотели тут же утопить ее, но то ли Фрол, братец Стенькин, глаз на нее положил, то ли Васька Ус затеял допрос учинить ей с пристрастием, только не бросили дочь Мериханову[184] в воду волжскую. На цепь посадили — судьбы своей ждать.
А сами задумались, как хоронить вождя своего. Под крестом в земле или в струге огненном на волжской волне. Пока решали, тут старец один объявился. Не испугался ушкуйников, смело к Фролу, брату Степанову, идет и, глядя в глаза, говорит, что рано хоронить лихоимца. Три дня велит держать Стеньку в челне, только пологом накрыть от пауков, мух и гадов. Коли смрад пойдет — хороните, говорит, не мешкая. А если не возьмет тление его, оставьте, кажет, как есть, до четвертого дня. Очнется — славить атамана, а нет — кол осиновый в сердце вогнать, в яму глубокую закопать, да известью негашеной присыпать.
Платон повернулся к Ромке и приложил ему к сердцу ладонь. Деримович отшатнулся, но все же сумел выдавить из себя улыбку.
— Стращаете, Платон Азарович? — заразившись от учителя архаичной лексикой ушкуйников, спросил Деримович.
— Переживаю за тебя, недососль. Нелегки экзамены олигарховы.
— Ну и как же Стенька бессмертным, то есть несмертным стал?
— После ключа подземного и сделался. Хлебнул он водицы живой — молока девы. А хлебнул — что женился. Если не умер сразу — других невест не щупать тебе боле. С этих пор Влажная единственна жена твоя. Вот и Стенька, до того памятного дня сам собою был, а молока девы испил — весь из себя и вышел. А на место его другой Степан Тимофеевич Разин родился. Не простой атаман, а самой Влажной помазанный. Не разбойник какой — бунтовщик государственный. Был вором Стенька, а сделался самозванцем. И пошел он Москву воевать. И не грабежу ради, а правду Ее учинять между двух истин…