— А что с княжной-то его сделалось, если он того, других девок щупать не мог, кроме Влажной?
— Утопил он ее — по обету. Точнее, не просто утопил, а в ундины[185] Влажной пожертвовал. Скоро свижусь с красавицей его на купании Большом.
— Ну и какой из него суженый теперь, жениху не голова в первую очередь нужна, а головушка, или, как вы ее там называете, маковка, — справедливо заметил Ромка.
— Усекли его, сам знаешь. Да только усекали так, что палачи сами едва не обделались. Несмертного усекать геморройно однако. Они его рубят, а он кричит. Голову с плеч — а она матюгается. Так и крыла балда его палачей, воевод и бояр, пока с лобного места до реки катилась. В Москву-реку упала и по дну до самой Нижней Волги и доканала[186]. Ну а дальше — история тебе известная: жизнь-несмерть в ожидании, просьбы да стенания. А сегодня и до тебя добрался ушкуйник злосчастный.
— Жаль Степку, мается, — изобразив на лице горестную гримасу, сказал Деримович, — мысли крамольные, они ведь в голове все время чешутся, а инструменту нету для их утоления. А вы, что ж вы, братья-адельфы? Степка, можно сказать, из шелухи Братство вытащил, а вы ему даже имитатора какого-нибудь не приделали для супружества.
— Со Степкой потом разберемся, — вспомнив, о теоретическом минимуме, резко оборвал Деримовича Платон, — а теперь… идем к Херу!
Ромка ухватился за спинку железной кровати, да так, что не оторвать.
— Не пойду, Платон Азарович, не пойду ни к какому Херу, — сверкая глазами, твердо выговорил он. — Пальцы лизать, в луже тонуть с мертвяками, с головой разговаривать, а теперь еще на Хер добровольно идти?.. Увольте!
— Увольте! — передразнил ученика Онилин, покрыв ладонью побелевший кулак Деримовича. — У кого манер дешевых набрался, недососок?
— С манерами или без, а не пойду я на Хер, и все тут, — взъерепенился Ромка.
— Да ногами-то ходить и не надо, — рассмеялся Платон и хлопнул ученика по спине. — К Херу мыслию приближаются.
Ромка от удара ойкнул и, кажется, успокоился.
— Мыслию давайте, куда угодно приближусь, хоть к Херу, хоть к этому, самому Сатане, — поспешно согласился он.
— Ну, это ты такой храбрый, потому как не ходил еще ни к кому мысленно. И к тебе не приходили дундуки разные.
— Мыслию не ногами, за палец никто не укусит, — убирая руку со спинки, бойко тараторил Роман.
— Ну и чудненько. Значит, быстро сказы пройдем, — заключил Онилин, усаживаясь за потертый фанерный стол на толстых ножках.
Ромка взял табурет с раритетной дыркой под руку, пододвинул его к столу и сел рядом с мистагогом. Заглянув через плечо наставника, он увидел странные каракули, выходящие из-под пера церемониарха.
Первая закорючка оказалась обыкновенным знаком доллара $. Вторая была похожа на слово SOS, только с зеркально отраженной конечной буквой S. Также не совсем обычно смотрелись и шейки крайних букв: они были утолщены и раздвоены на конце, отчего вся композиция выглядела, как стоящее промеж двух змей яйцо.
Пока Ромка рассматривал первые два знака, Платон нарисовал третий. По сути, это была копия второго, только в зеркальном отражении здесь была написана первая S. Получался тот же овал в змеях, но при этом вставшие на хвосты кобры смотрели в противоположные стороны, как будто находясь на страже чего-то дорогого и важного.
— Прикольненько, — провел ладонями по столу Деримович, — это и есть эмблема Братства?
— Я бы сказал, символ, — поправил ученика Платон, — точнее, два символа. Для той и этой стороны «⨀».
— Ну чё, нормально, — одобрил эмблему неофит, — по эту сторону — сосать-наслаждаться, по ту — всем отсосать!
— Мыслишь верно, но плоско, — усмехнулся Онилин, не уставая дивиться и даже завидовать сосабельным инстинктам подопечного.
Тем временем из-под его руки выходили все новые и новые символы. Среди них был и знакомый Ромке с детства крючок — § — параграфа, восьмерка простая и положенная набок, означавшая бесконечность, были и менее знакомые знаки, та же вписанная в круг буква S отдаленно напоминала лого «Пепси», а заключенная в кольцо свастика, состоящая уже из четырех S, была похожа на обыкновенную пуговицу. Потом рука мистагога начала выводить двух свившихся вокруг центрального шеста змей, образующих три кольца, и Ромка заметил, что дизайн знака опять сводится к прямой и букве S.
Пририсовав к верхушке шеста крылатый диск, Платон поднял глаза на ученика и спросил:
— Это что?
— Знак, — невозмутимо ответил Деримович.
Онилин повернулся и через плечо взглянул на часы. Восполнять пробелы в полученных, а скорее в неполученных кандидатом на чурфаке знаниях было абсолютно некогда. Им бы генеральное предание пройти, да в стихиях освоиться.
— Это Кадуцей, или жезл Гермеса. А вот это, — и Платон ткнул ручкой в разделенный S круг, — «инь-ян», а по-нашему «слово в силе» и «сила в слове». Та же самая дуада при выходе за пределы плоскости дает восходящую спираль, как на Кадуцее или в ДНК. И все это явные и сокрытые знаки братьев в молоке, Союза СоСущих. Запомнить легко, СС, два змея, два серпа и между ними правда «⨀». Выходит SOS, Society of Sucklers, Союз СоСущих.
— Ну, опять дребедень пошла, — заскучал Деримович. — Давайте уже от саклей к Херу перейдем.
— А мы уже в нем, — произнес Платон, показывая ручкой на перечеркивающую S палку в знаке доллара. Вот он, Хер запредельный, вокруг которого все и вращается… И в пустоте бесконечной Плеромы силы полярные держат его, Гуны цветные, нади кривые. Хер — Осириса остов, кость воздвижения, плоть умножения, скипетр почтения, жезл излечения, будь же готов[187]!
Вместо «всегда готов!» Ромка заскулил. Не фигурально. Вслух. И даже громко.
Платон бесцеремонно треснул его по затылку и продолжил свой сказ о потерянном Хере.
На реку ложился сизый туман, его клубы, как будто увлекаемые течением, уносились вниз. Где-то чирикнула прозевавшая закат птица, прогудел гудок далекого парохода. Происходящее на берегу казалось Гусвинскому сном, из которого он никак не мог проснуться. Вот бывшие братья — с факелами, вот мастера отпущения — в уродливых колпаках, а вот и совсем непристойный козел в финале своей козлиной и его счастливой — жизни.
Словно бы почувствовав приближение чего-то ужасного, козел резко дернул вбок, да так, что повалил своих мучителей, неосмотрительно ослабивших узы. Да, этот черный гигант смог бы наделать немало бед, если бы в последнюю секунду ассистентам не удалось схватить ускользающие веревки… Побег провалился, и теперь козлиная песнь спета.
Странно, но в этот ночной час больше всего на свете Гусвинскому хотелось выпутаться из объятий затянувшегося сна, оторваться от холодного песка и войти в гущу жарко пылающих огней в руках братьев. Какими простыми и желанными могут быть удовольствия: согреться, отпить глоток горячего чаю… — размышлял медиарх, глядя на то, как уже восемь человек пытались поставить козла на дыбы. Но то ли козел был чересчур велик, то ли просто у помощников не хватало сил, только животное никак не принимало исходную позицию для распятия на невидимом кресте. В итоге ритуал грозил обернуться фарсом, и поэтому мастер-экзорцист дал указание ставить козла не строго вертикально, а под небольшим наклоном. Впрочем, и мастеру-экзекутору так будет сподручнее.
Наконец-то под сопение и кряхтение своих палачей козел занял требуемое положение рядом с кругом, при этом его голова, располагаясь почти на одной линии с ногами Гусвинского, смотрела в его сторону горящими каким-то неземным светом глазами. Животное почему-то затихло, то ли обессилев, то ли поняв своим козлиным умом бесперспективность дальнейшего сопротивления.
Из-под колпака мастера-экзарха раздался протяжный гул, модулированной в ритме мрачной колыбельной.
«Уу-уу-уу-у», — напевал руководитель церемонии, и плечи стоящих в круге братьев стали покачиваться в такт магического речитатива:
Сиси Исис не сосать, не сосать, не сосать.
Осирису не сиять, не сиять, не сиять.
А у Сета отсосать, отсосать, отсосать.
И на волю отпускать, отпускать, отпускать.
На последнем «отпускать» в желтом свете факелов, перемешанном с серебром лунного, сверкнул нож мастера-экзекутора. Одним точным движением он рассек надвое шею козла и, взявшись за рог, откинул назад голову животного. Два потока крови хлынули из разреза. Из артерий вверх, прямо в небо взлетела струя алой крови, а из глубин синих вен сильными, но медленными толчками вниз к земле стала вытекать темная и густая. По телу козла пробежали конвульсии, заставив удерживающих его братьев еще сильнее напрячь мышцы.
Выждав несколько секунд, пока стихнет главный фонтан, мастер-экзорцист взял из рук помощника чашу, судя по блеску, золотую, и подставил ее под голову козла. Струя черной крови с мягким бархатистым звуком стала медленно наполнять сосуд. Нет, слишком медленно, толчки становились все слабее и слабее, а в кубке крови всего на треть, и поэтому мастер-экзекутор дал знак ассистентам, чтобы те наклонили обмякшее тело головой вниз. Кровь побежала быстрее, и чаша в короткое время наполнилась до краев.
Тело козла братья-ассистенты откинули на спину и оттащили от круга на несколько метров. Там над ним с кривым ножом склонился мастер-экзекутор, а мастер-экзорцист тем временем взял наполненную до краев чашу и, развернувшись в сторону реки, поднял ее вверх, словно бы предъявляя жертву крови Воинственной Деве, что неотрывно следила за процессом с Мамаева холма. Затем он, нашептывая губами какое-то заклинание, пролил из чаши несколько капель на песок и двинулся с ней по кругу, останавливаясь у каждого из пяти факелов, окруживших Гусвинского. Вернувшись на место, он поставил чашу и, приняв из рук помощников жезл, щелкнул чем-то в набалдашнике. Выждав несколько секунду, он коснулся жезлом кровавой линзы в полной чаше.