За ангельской сферой открывались и все последующие оболочки материализации Слова, и здесь полагалось быть осторожным. Все эти великаны, сторукие и змееногие, «спустившиеся», «падшие», «огненные» и «колесные», «извивающиеся» и «пресмыкающиеся», — отличались крайне нестабильным и бунтарским нравом, из-за которого и были в свое время по приказу Высочайшего Пахана ликвидированы своими продолжателями.
Что способна натворить молодость Богга, пусть и дошедшая до Земли во втором издании? Когда, казалось, вот он, ключ к тайнам материи, найден — и остается только лепить из нее сильных и умелых помощников, которые в кратчайшие сроки соберут камни и поместят их в чашу и тем самым сольют в Единое Слово и Силу Его. Освободят из плена жестокого, избавят от юдоли скорбной. Не освободили, не избавили. Более того, передрались и Землю осквернили убийством в соперничестве за верховную над ней власть. И были уничтожены последователями. Но и последователи оказались не лучше, почему тоже были ликвидированы. И так продолжалось до той самой поры, когда Богг не догадался слепить маленькое и с виду никчемное существо — играющего, человечка разумного.
И ладно бы, человечек для гельманта не проблема. Но кто из подвластных Боггу начал подал идею о передаче искры Божжей лысой обезьяне? С коварной изуверской мыслью сделать это маленькое умелое существо более самостоятельным и эффективным. Мол, снабженное этой самой искрой, оно о ней и позаботится, и чисто интуитивно отыщет все части потерянного Слова и утраченной им Силы. И соберет, наконец, камни, и поместит их в Чашу. И двое станут одним. И всё растворится, как дым, сделавшись Единым.
Им.
Какой же изувер мог подать Неназванному такую крамольную, да что там крамольную, можно сказать, мазохистскую мысль! Ибо, передав искру Божжию играющему, все посредники между лысой, а теперь и рефлексирующей обезьяной и Логосом Изначальным становились излишни.
Излишни — значит не нужны. Скорлупой на ядрах орехов, шелухой на семенах стали бы вестники, сухой корой на растущем дереве стали бы они.
И все. Прощайте, девочки, глупышки земные, нежные и сладкие. Прощайте, одежды кожаные, прощай, истома, плоти, ласки, гудбай.
Зачем теперь ангелы играющим, когда они сами познали бы Богга и стали бы от Него, и стали бы Им самим. И чуть что, взывали бы — уже не к вестникам Его, к Самому Высочайшему.
Сами к Самому — без посредников.
Ай лю-лю.
Не вышло, хвала Тебе. Точнее, наполовину вышло. Потому как искру играющие получили, а от кого она и для чего она — не знают.
Мучаются.
Боггу молитвы — нам продолжение в силах Дающей.
Что ж, вот и он — тот, кто задумал совершить непоправимое для хранителей баланса. Нет, не чужой, не пришелец и не враг гельмантов вселенских — свой, можно сказать лучший из лучших… Он, ренегат-предатель, бунтовщик-изгой… Он, избранный носитель света и непревзойденный представитель — слова и дела Божжего в персти земной.
Справа стоит он, на высокой колонне, цепями железными прикованный, а цепи те сквозь ребра продеты, и ноги тернью опутаны, и дыра проделана в боку, чтобы не забывал, окаянный, дела свои злодейские — воровство искры Божжей у законных и, так сказать, полномочных представителей Его на Земле.
Но и этого мало предателю. Так дела его злобесные Братством представлены, что не на одни муки плотские обречен он, не одна лишь боль от одежд его кожаных терзает его.
Ибо проклят от века светоносец самозваный. И не братьями проклят, которых предал, играющими проклят он — теми, кто ликом обязан ему человеческим. Кому нес огонь и свет Божжий. Коварным Сатаной, Люцифером проклят он, а прославлен — так себе — Прометеишкой жалким для сказок греческих.
Хотя, какой из него Сатана? Рядом противник его, Сата исполинский, Сата извивающийся — левый столб обвивает, людей заблуждает. Далеко-глубоко хвост его тянется — аж до печени Люциферовой достать может, и погрузиться в нее, и насладиться кровию братской.
А вот и наследники «падших» поднимаются по лестнице крутой к боку Прометееву.
И готовят руки свои вонзить в плоть мягкую и вырвать куски сладкие.
Горе тебе, носителю света, Люциферу рода нефилим, четвертым солнцем Озара осиянного, в цепи закованного, с огнем разделенного.
«Горе тебе горькое!» — повторяют братья, заглядывая в огромную, зияющую в боку Светоносца дыру.
И погружают в нее длани свои, и рвут подлую плоть.
Причащаются, отвращаясь.
Отвращаются, причащаясь.
Ромке никак не удавалось разглядеть, что же все-таки происходит внизу.
Действительно, зачем вереница братьев идет вначале по лестнице вверх и, задержавшись буквально на несколько секунд у правого бока гиганта, тут же спускается вниз? Что они делают там? К чему устремляются?
Вот тяжело поднялся какой-то пузан, вот он отвел руку… Вот — да-да, гигант вздрогнул, и волна мускульного напряжения побежала вверх, сильная волна, такая, что Деримович, почуяв легкий толчок в гранитный пол, открыл глаза.
Так и есть — вспышка.
Следующий — та же картина.
А еще через одного Роману почудился стон. А вслед за стоном идущий из глубин смех.
Первым побуждением Деримовича было крикнуть будущим его братьям оставить на минуту их увлекательное занятие. И он крикнул. «Эй!» — крикнул он.
Потом еще раз.
Еще.
Реакции не было. Тогда он застучал кулаком по массивной плите, но сразу же понял, насколько бесполезны эти попытки.
Но кто же с ним говорил в туннеле? Может, сам огненосец?
Тогда почему не отвечает? И куда делся его наглый тон? В стон ушел от причиняемой братьями боли?
Тогда не следует ли ему переждать плазменные атаки гиганта? Ведь должны они когда-то закончиться: и эти долбаные кольца, и не менее долбаные братья, ковыряющие Прометеев бок. И тут он снова услышал идущий снизу голос, низкий и как бы растянутый.
— Я не кончусь, пиявка, не надейся, пять тысяч лет терпел и… — а потом стон и как раз в то время, когда к боку гиганта подобрался один из братьев. Пауза… и продолжение, — а они не закончат, пока к ним ты не придешь…
Ударение голос сделал на «ты».
— И что мне делать? — возмутился Роман. — Ты же, мля, сожжешь меня, как чучело какое.
— Я власти не имею над кольцами огня. Но ты имеешь власть над болью… — сказал гигант, и тут же несколько стоящих на площадке фигур облепили его бок и стали совершать движения, отдаленно напоминающие действия массажиста. Гиганта теперь трясло непрерывно, огонь в чаше факела то разгорался до пожара, то угасал до размеров свечного, а венчающее его кольцо славы теперь поливало пространство плазмой, как из пулемета.
Черт, даже закаленному 90-ми Ромке стало не по себе при виде судорог этой газовой горелки в человеческом обличье, хотя он и отдавал себе отчет в том, что гигант превратил бы его в шкварку без всяких сусолей-мусолей.
— Прекратите! — крикнул Деримович в пол.
Ответа не последовало, но, как ни странно, облепившие бок гиганта фигуры вернулись на место.
Вспышки плазмы на время прекратились. И Ромка, закрыв глаза, знал почему — в веренице братьев появился разрыв.
«Но ты имеешь власть над болью», — звучал у него в ушах бас огненосца.
«Я имею власть над болью», — повторил Деримович и, сунув в рот СОСАТ, довольно быстро заскользил по гранитному полу, как будто где-то во внутренних областях его натуры прятался еще один рудимент — рептильных навыков.
Отбросив попавшийся ему на пути венок, он вскарабкался на последнюю ступень и, не медля, вскочил на ноги. Бросив взгляд на вход в ротонду, он увидел появившийся там конец черного хвоста, что совсем не радовало, — путь назад теперь отрезан.
Зажмурив глаза, Ромка посмотрел себе под ноги — там глубоко внизу, у входа в Храам, прореха в очереди братьев, спешащих на суд, сократилась уже наполовину, так что ее авангард вскоре достигнет желанного места у титанова бока. Деримович решил не медлить. Оказавшись рядом с рукой, он в прыжке попытался схватиться за большой палец и удержаться на нем. Неудача — он не допрыгнул буквально чуть. А на других, хотя они и находились ниже, удержаться было невозможно. «А что, если прямо в запястье впиться?» — предположил Ромка и уже приготовился вытащить СОСАТ, как поджатый до того мизинец Руки Славы почему-то разогнулся и тем предоставил кандидату просто отличный хват.
Помощь заклятого врага Деримовича ошеломила. Поначалу он принял ее за очередную ловушку, уготованную этим, хотя и заклеванным до полусмерти, но все еще опасным Горынычем. Впрочем, выбора у него не было.
Деримович ухватился за палец, подтянулся и через пару всплывших в подсознании телодвижений из далекого мальчишеского детства оказался у заветного сгиба.
…Он еще впивался в него своим сосалом, когда появилась следующая партия мучителей. Зажмурив глаза, Ромка видел, как обмякает ужаленное им тело, как расслабляются члены, сползает обхватившая столб рука. Не упадет ли? — забеспокоился недососок, но, как видно, напрасно. Горыныч просто оттягивался. Возможно, впервые — за все тысячелетия своего плена.
Отвалившись от покрасневшего сгиба, Ромка почувствовал на своем плече что-то округлое и тяжелое. Это палец пытался выказать ему всю свою нежность за восхитительную анестезию. Испугавшись, как бы тот не раздавил его — по обязанности или просто в бессознательной эйфории, — Деримович спрыгнул вниз и побежал напрямик к пандусу. Перемахнув через ограждение, он успел заметить, как покачивается в разомлевшей руке ровно горящий факел.
В который раз подивился Платон изобретательности мастеров-экзекуторов, приковавших Люцифера-Прометея к правому столбу Храама и соорудивших спиральную лестницу, по которой можно подниматься братьям-адельфам и наслаждаться муками изменника. Не только от его незарастающей раны в боку, но и самим заключением во тьму самозваного светоносца. Вот где страдание истинное — нести свет, не видя его. Потому что десница его вмурована в свод по локоть, и несет она факел с огнем негасимым, но уже по ту сторону «⨀», куда нет доступа ренегату — вовеки не сойти с места изменнику. Давит на плечи свод тяжелый, кандалы терзают плоть великанскую, да еще печень рвут его — те, кому он искру Божжую нес. Летел-спешил-поторапливался, да бездарно вот