SoSущее — страница 88 из 91

Недоуменной тишины. Что же такого неслыханного должен был совершить кандидат, что все его заслуги на пути к Лону Дающей не могли перевесить тяжести его сердца? Что-то зловещее, темное и беспокойное было разлито в воздухе Храама. Неужели этого выдающегося кандидата, прошедшего все преграды тридевятого пути, ждет судьба олигофрена? А если сломались весы Маат? Нет, это еще хуже, ведь не зная баланса двух истин, никому уже не снискать благосклонности Дающей.

Но чудеса на сегодня не закончились. И все присутствующие стали свидетелями еще одного. Не знали хроники Братства такого, чтобы сам Сокрытый выразил свою волю. Но сегодня он ее проявил: крылатый, увенчанный змеями диск, что сиял над его невидимой головой, неожиданно слетел со своего места и уронил в правую чашу еще одно, главное перо.

— Нема! — разнеслось по залу, сопровожденное изумленным охом.

Только весы не переменили положения.

Все. Больше резервов не было. Это конец.

Председатель сейчас должен позвать териархов и отвести неудачливого кандидата в сосунки к брату экзекутору, чтобы тот надел ему на голову «казан Мамая».

Но председатель чего-то ждал. Случись эта нелепая казнь, и слухи о неправедном суде Братства распространились бы столь быстро, что уже очень скоро пришлось бы задуматься о том, кем пополнять его ряды.

И Сокрытый не ошибся. Сама беспристрастная Маат пошла сегодня на очевидное нарушение всех установлений Братства: поднеся свою божественную руку к голове, она выдернула из своих волос черное перо и бросила его в чашу. Никто не отважился выразить протест — выбор Маат выше буквы Устава.

Полумесяц у ее ног качнулся и пришел в движение.

Правда восторжествовала.

* * *

— Приветствуем вошедшего, чтим досточтимого — брата Амора Хана Пердурабо, — разнесся под сводами ликующий голос Сокрытого.

— Нема! Нема! Нема! — отозвался хор голосов.

К бывшему Ромке Наху, а ныне Амору Хану, действительному олеарху, сосунку высшего сосунства, брату Пердурабо, гельманту-сотеру выстроилась очередь из напутствующих его братьев.

Первым поцелуй напутствия в «клубок пробуждения», а именно так называлось в Братстве СОС основание позвоночника, где, по преданию, обитала женская часть сосунка — змея Кундала, осуществил сам Сокрытый. Его, конечно, никто не мог видеть, но след в виде красного пятнышка — мишень для всех остальных «братских» губ — он оставил. Следующим шел Красный Щит. Он не только приложил губы к развилке Аморовой «Y», но и успел игриво ущипнуть невидимой рукой снисходительно улыбнувшуюся Сиси, в то время как сам вновь испеченный и досточтимый брат Пердурабо поимел возможность изучать тыловые части своих божественных поводырш, которые были настолько великолепны, насколько и пугающи своими мощными объемами.

За арканархами потянулись и все остальные истинные адельфы, то есть те, кто имел право на купание в Млечной. Все купальщики, помимо выражения своей любви ко вновь обретенному брату через поцелуй чести, также складывали у его ног свои только что подписанные и заверенные Храамовым нотариусом Акты доверительного управления активами.

Последним в соответствии с Уставом и уложениями напутствовал своего бывшего протеже его мистагог, учитель и друг, а отныне и возлюбленный брат Платон Онилин.

Какое-то странное волнение охватило его, когда он бросил скрепленные в скоросшиватель уставные документы контролируемых им фирм и Акт законной и временной их передачи бенефициару Деримовичу.

Оглядев расцарапанную спину брата Пердурабо, приложившись к его разгоряченному копчику, Онилин почему-то подумал, что вот так, на дружеской, да что там на дружеской, теперь и на братской ноге, — это в последний раз. Острый край щемящей тоски буквально впился ему в горло, лишая дара речи, но Платон, подавив спазм, глядя в щель между белой и шоколадной грудью, в которой исчезала голова Деримовича, сказал:

— Ты, если что, брат… — употребив слово «брат», он по привычке осекся, и вот эта инерция и то, что теперь «брат» абсолютно законен в обращении, — все это почему-то снова настроило его на трагический лад. Его голос даже предательски сорвался, когда он обращал к спине Амора Хана свою мещанскую, если не сказать хлестче, «лошиную» просьбу: — Ты уж там… в общем, присмотри за моими… Ладно, брат…

— Как сосало ляжет, брат Онилин, — степенно ушел от обязательств бывший Ромка Нах и проскользнул по ту сторону сестер.

* * *

Церемонии в Храаме были закончены, и процессия, возглавляемая Маат, двинулась к гатам молочной реки.

Все заметно волновались. Ведь кто-то из тридцати двух сосунков сегодня навсегда останется в объятиях Дающей, а его место, принимая на себя активы ушедшего и заботу о «молочной» вдове избранника с щенками-сиротами, займет вновь испеченный брат Пердурабо.

Проходя мимо купальни, Платон увидел впавшего в детскую эйфорию от целительного молока третьего ЕБНа, который был не лучше, не хуже предыдущих, разве что этот меньше пил и все время хныкал по своим утраченным в ходе посвящения в ЕБНство пальцам. А ведь он еще не знал, что и с этими отростками прощаться придется. Главное, опять бы руки не перепутали. Телевизионщикам потом один геморрой кадры зеркалить — всегда что-нибудь да забудут. А там слухи не преминут раскинуться: двойника, двойника предъявляют, а ЕБНа семья на цепь посадила.

Процессия остановилась. ЕБН, почувствовав на себе внимание, вначале присел на корточки, но потом как-то по-юношески легко выпрямился в полный рост.

— И ча??? — спросил он в привычном регистре, разглядывая через свинячьи даже на мониторе глазки свежую, еще розоватую левую кисть.

Никто ему и не думал отвечать. Два териарха в обязательных масках, которых допускали до берега Млечной вместе с ЕБНом, схватили своего патрона и, ударив сзади по сухожилиям в коленном узле, привели безответного наместника в коленопреклонную позу.

ЕБН начал выть, но тут один из териархов выкатил ширу и воткнул ее прямо в мощный загривок Единого Безответного Наместника.

— Цыц! Руку, быстро! — сказал он, сойдясь с наместником шлем к шлему и глядя своими камерами в бесстыжие матрицы скандального подопечного.

ЕБН выложил свою руку и стал грозно сопеть. А когда к нему в окружении самого Красного Щита и других строителей горы подошел вновь испеченный сосунок, он сразу узнал его.

— Ромочка! — вскричал он. — Ромочка!

Арканархи переглянулись. Что это, программный сбой, диверсия или обычное распиздяйство[287] — досточтимого брата оставить на том же уровне представления, как какого-нибудь декапрота?

Но глядя на взволнованную реку, которая, если не выдать ей жениха, может натворить такого, что пятипалый ЕБН покажется детской забавой, высший состав сосунства решил оставить разбор полетов до окончания Овулярий.

Кто-то протянул Хану Пердурабо уже знакомый ему нож. ЕБН вскрикнул и попытался спрятать руку, но двое териархов были начеку. Заготовка трепальца, розовая пятерня, была надежно зафиксирована ими на специальном возвышении, а рядом лежала фотография того, что должно получиться в результате нехитрой операции.

— Ромочка, ты, что это, панимаишь! — ЕБН перешел на высокий фальцет, который раздражал и по ту сторону «⨀», но здесь, у самого Лона Дающей, у священной Белой реки, это… это было невыносимо для вновь испеченного и уже закаленного огнем устыжения верного адельфа Млечной.

Не исключено, что не гордыни ради, а по зову Ея досточтимый брат Амор Хан Пердурабо и совершил свой невообразимый поступок. Поступок адельфа, вставшего по ту сторону правил.

Он подошел к вопящему ЕБНу и, глядя ему прямо в глаза, взял его за подбородок. Потом подкинул в руке кривой нож и, перехватив его так, что длинное лезвие теперь выходило из сжатого кулака вниз, точным ударом вонзил его в ЕБНа на манер римских гладиаторов — через ключичную дельту прямо в сердце…

Нож оказался достаточно длинным.

Так и не дождался ЕБН фирменной стигмы первого президента — тараща из дисплея свои маленькие свирепые глазки, с возгласом «шта?» он уронил голову на стол и больше ее не поднимал.

Арканархи, закивав своими птичьими и звериными головами, стали задавать друг другу один и тот же риторический, впрочем, в равной мере и исторический вопрос: «А что, может, и правда, пора?»

— Действительно, пора, — услышал Платон знакомый голос, немного искаженный плотно надетым на голову шлемом. — Давно об этом говорю.

Он повернулся на звук и увидел на плоском экране шлема глумливые и вызывающе наглые даже в компьютерном изображении глаза Буратины-Нетупа.

Совсем не такие, как у его почившего папы Карлы, расточительно, безрассудно злые. Нет, глаза Нетупа были другими, совсем другими.

ЕБН так и продолжал стоять на коленях, склонив голову на стол, ставший для него плахой. А по белому мрамору уже вовсю бежали красные ручейки и, добежав до края, по боковым граням стекали в мелкую заводь, образуя странные фигуры в перламутровом молоке.

«Кровь с молоком, молоко с киселем», — сказал про себя Онилин, вспомнив, что примерно так, только с безумной вспышкой алого цвета, выглядит жажда Дающей.

Он не стал ничего отвечать оборзевшему Нетупу.

Не поймет.

И ни к чему это — перед заплывом нервы трепать.

Спокойным и величественным надо входить в Млечную.

Без душевной смуты и дребезга мелких проблем.

Так, словно входишь в нее последний раз.

* * *

Еще не оттолкнувшись от ступеней величественных гат, Платон понял, сколько страсти заключено в Млечных водах сегодня. Нет, она не бросалась на берег крутыми волнами, не кипела бурунами, рассыпаясь в кокетливых брызгах. Что-то беспредельно мощное, заполоняющее всю ее ширь и глубь и простирающееся в те неведомые инфернальные бездны, откуда брала она свое начало, втягивало в себя кандидатов-пловцов. Обычно изобильная всеми эйдосами Земли, сегодня Млечная являла своему суженому единственную форму — белой невестой текла в этот час Зовущая. Но сколько же их было, этих невест, в ее речном теле! Мириады нежных дев обволакивали сегодня пловцов, удерживая их своими телами на плаву, лаская их своими руками, касаясь ногами, животами, упругими спинами и сильными плечами. Невозможно описать ощущения заплывшего в Млечную — бесполезно рассказывать об изначальном рае изобильной реки.