– Сюда, что ль?
– Да, сюда… нет, вы ближе, ближе подойдите… – Она покрутила кремальерку, привычно устанавливая на фокус. – Видите теперь?
– Не видать, – глухо призналась Варвара.
– Да нет же, вы не так. Вы закройте левый глаз, а смотрите правым. Видите, вроде мохнатого бревна?.. это и есть волоконца.
– Все одно не видать!
Сузанна растерялась:
– Ну, как же тогда… погодите, я вам послабее поставлю объектив.
– Не надо, уроню я твою машину… – сдавленно отказалась Варвара и пятилась до самой своей табуретки.
Лицо ее покрылось испариной; ей стало жарко и обидно, что ее, огромную и сильную, мать большевика, заставляют подглядывать в щелочку за ниткой, которой, может быть, еще и нет на деле. Неудача щемила ее самолюбие; положительно она близка была к подозренью, что и давешний газ, и затея с микроскопом – только грубые тычки, которыми хотят поставить ее на подобающее место. Ей стало жалко самое себя, но она взглянула в смущенное лицо Сузанны и задержала обидное слово, готовое сорваться с уст. Теперь она вовсе не знала, как приступить к замышленному предприятию. На беду, зазвонил телефон, и, когда посреди бегучего, непонятного чужому уху шепотка прорвалось вразумительное слово м и л ы й, Варвара ревниво насторожилась, словно у ней отнимали принадлежавшее ей одной.
– Братан, что ли?..
Сузанна вспыхнула, а Варвара так и впилась в нее просительным взглядом.
– Нет. Как это говорится… жених. То есть я женюсь!
– Замуж, значит, выходишь? – покровительственно и холодно поправила Варвара.
– Нет, женюсь. Я сама предложила ему, а не он. Значит, я и женюсь…
Некоторое время слышно было только шепелявое лопотанье пламени. Сузанна отставила горелку; смесь в колбе выпарилась досуха и обратилась в серебристый порошок. Варвара сидела неподвижно, как оскорбленная гора; багровая горечь стала приливать к ее лицу, – в эту минуту сын был неотделимой частью ее самой. «Ваня-то для тебя жену бросил!» – хотелось ей крикнуть этой, не заслуживавшей такой жертвы, и она вздрогнула, заставляя себя молчать.
– Непьющий сам-то? – спросила она потом. – Смотри, всю одежонку на барахолку перетащит!
– Да нет, этого не замечала…
С лестницы Варвара спускалась бегом, как будто Увадьев мог застигнуть ее посреди такого срама. Негодование подхлестнуло ее неутолимую ярость; по мере того как старела, в ней все больше пробуждалась мать. Теперь хотелось бы ей потрогать того невероятного удальца, на которого можно было променять ее Ивана; уж она-то разыскала бы на нем старыми своими глазами такие пороки, каких не усмотрели молодые. «Наверно, этакой хухлик в пенснях. Они, такие-то, пенснястых любят…» Вторая мысль была злее: «Свое к своему котится. Не там искали! Что ей в Иване… он и обнять-то толком не сумеет, по-благородному, чтоб и щекотно, и заманчиво, и кружева не помять!» Третья вгоняла в крайнее неистовство: «Рыжая… у нас таких в роду не бывало. И щенята все рыжие, в мать, пойдут. Вся природа увадьевская окрасится!» Дома она металась, переставляла вещи, давая выход своему гневному негодованию, пока наконец не разбила новенькой тарелки. Вид черепков, разлетевшихся по полу, не образумил ее; не имея другого под рукой, она схватила свою перину и принялась жечь ее в печке. Кудрявое, барашковое пламя пробежало по слежавшемуся пуху и затихло. Тогда Варвара подкинула щепы, нанесла соломенного хлама со двора, и вот трескучим жаром обдало ее лицо и руки. Вместе с периной сгорало ее прошлое, вся ее углом выдавшаяся судьба, горел муж, горел нэпман Петр Ильич, горели долголетние скитанья по нужде… все горело, а Варвара, подбоченясь, стояла у шестка и злорадно взирала на свое обширное душевное пожарище. По поселку шел густой чад жженого пера, и дежурному пожарному мерещилось, будто где-то в поле, за поселком, палят огромную, на все три тысячи сотьстроевских ртов, курицу. Когда враг обратился в горку хрусткого вонючего пепла, Варвара выгребла его на двор и закрыла заслонку. До самого прихода сына она высидела в ожесточенной неподвижности.
За обедом она ухаживала за ним, почти заискивала. Сын спросил:
– Напроказила чего-нибудь?
– Тарелку разбухала. Больно некрепкие нонче делают. Разорила тебя на полтинничек.
– Ладно, за тобой будет, – усмехнулся сын.
С утра не оставляло его благодушное, поскольку это было ему доступно, настроение; драка с плывунами обещала закончиться успешно. Четвертый шестидюймовый насос, работая с вечера, помог углубиться сразу на целый метр. Теперь Увадьев мог спокойно пробиваться вперед; с тылу его защищали Жеглов и мать.
– Вань… – запинаясь, позвала она минутой позже.
– Слушаю, – оторвался он от газеты.
– Вань, ты в этот… ну, в микроскоп глядел?
– Чего-о? – Он даже отложил газету. – В микроскоп? Доводилось.
– А смотрел… волоконце-то ихнее смотрел аль нет?
– Смотрел, ну?.. зачем тебе?
– Может, нашим-то глазам и вовек того не увидеть, что ихние видят? Она, поди, с детства в него глядела, навыкла…
– Кто это?
– Да инженерша-то твоя!
– Где ты ее видала?
– Где!.. а на улице. Увидала она меня, узнала, повела чай пить…
Увадьев нахмурился:
– Не пугай, Варвара.
– Истинный бог!.. приветливая бабочка. Кушай, говорит, мармелад, а у меня от мармеладу-то, сам знаешь, с души воротит. Уж я вертелась-вертелась… Ну, не хошь, говорит, мармеладу, садись в микроскоп глядеть!.. Да пусти ты меня, Ванька, чего за плечи держишь. Не держи, все равно сбегу! Думаешь, посадил за стол, щами накормил, да и владай Варварой?
– Никуда ты, мать, не сбежишь: поздно тебе. Поздно, попадали твои яблочки…
– А не дразнись: сбегу! – И опять было приятно сыну глядеть на нее, как на огромный мешок, полный спелого и звучного зерна. «Эх, сколько еще в тебе, мать, нерожденных большевиков!» – Я и босая от тебя уйду!
– Куда, старуха, в собес?.. на пятнадцать рублей?
– Посуду в кабаках мыть буду, в сиделки пойду! – Она не докричала до конца, а присела возле и погладила его по руке. – Вань, а Вань…
– Ну, утихомирилась?
– Вань, а ведь она замуж выходит.
Он понял сразу, он схватил ее за руку, и по тому, с какой силой вдавились в нее увадьевские пальцы, она узнала всю меру его влеченья к рыжей девушке.
– За кого же это?
– …Володей называла.
Увадьев промолчал, потом снова взялся за газету: начатая статья не проникала в сознанье. Ему пришел в память давнишний намек Бураго про недалекую свадьбу на Сотьстрое, и вот с необыкновенной силой потянуло видеть этого умного, всегда недовольного чем-то человека, говорить с ним о разном – о звездах, о небесном возничем, который сбился с дороги, о габарите бумажного зала, о циркуляре, предписывавшем всюду по возможности заменять деревом железо… о всем, исключая Сузанны. Он дождался, пока мать не вышла из комнаты, и почти вырвал трубку из телефонного гнезда:
– Бураго, есть дело.
– Добрый вечер!
– Что вы делаете сейчас?
– По радио передают Грига. Хотите слушать?.. приходите.
– Это что-нибудь военное? – переспросил Увадьев.
– Нет, война – это криг по-немецки, а Григ – это музыка.
– Я приду… погодите одну минуту! – Он выдвинул ящик из-под койки и, не глядя, пошарил в нем рукой. – Я думал, финики оставались, но таковых обнаружить не удалось. Приду так…
Бураго жил не один, а с ним котенок; одно время инженер приручивал сыча с перебитой ногой; оставаясь наедине, он смотрелся в сыча, как в зеркало; тот погиб от табачного дыма. Когда Увадьев вошел, Бураго играл сам с собою в шахматы. Рыжий клубок шерсти мурлыкал в его коленях. Увадьев скинул полушубок у двери, и оттого, что говорить не хотелось, они стали играть в шашки; Увадьев, тугодум, не испытывал склонности к шахматам. Три партии подряд закончились вничью: в простом Увадьев чувствовал себя крепко… В комнате бравурно звучал марш троллей, и, если закрыть глаза, представлялась пасмурная долина, заросшая хлопьями белых, без запаха, еще не описанных в душевной ботанике цветов.
– Это Пер-Гюнт, – важно буркнул Бураго и передвинул шашку, образуя боевой треугольник на правом своем фланге. – Слушайте о мечтателе Пер-Гюнте, Увадьев! Это полезно и вам… – Он высоко приподнял котенка за шею и заглянул ему в сонливые щелки зрачков. – Кошачьи сны, наверно, все об одном. Этакая лужа сливок размером с Каспий и рядом пушистая дама с великолепным хвостом. Ваш ход!
– Ему рано о даме, ему пока о говядине… – сказал Увадьев, повторяя маневр Бураго. – А вы правы… запахло свадьбой. Своим выбором она показала, что есть еще и моложе нас, Бураго.
– Да, у него все благополучно… и мировоззрение его гладко и красиво, почти как романс: второе поколенье, Увадьев! – Так они бранились, обойденные выбором.
Телефонный разговор между ними происходил в начале восьмого, и аппарат действовал исправно, а в восемь на квартиру главного инженера примчался один из плотников и сообщил, что Фаворов много раз кряду вызывал квартиру Бураго, и все попытки его остались безуспешными. На водонасосной произошла неприятность, требовавшая присутствия главного инженера. Партия в шашки так и осталась неоконченной.
В пустой комнате длилось меланхолическое и торжественное повествование о гибели мечтателя Гюнта. Единственным слушателем его был рыжий котенок; выгибая спину, он бродил между раскиданных по полу шашек и недоуменно косился на неплотно притворенную дверь, из-под которой пушисто сочился холод.
…Несчастье произошло на исходе восьмого часа, когда вступала вторая смена. Работа велась в водозаборном колодце, на том именно уровне, откуда начинался подводящий канал в направлении реки. В штольне не было никого, сопели лишь насосы. Дело началось с того, что случайным камнем пробило храповик новой машины – железную фильтровальную сетку на конце заборной трубы. Производитель работ, инженер Фаворов, который и ночевал тут же в водонасосной, даже сквозь сон проверяя на слух мерное журчанье центробегов, первым обнаружил поломку. В пустующую шахту немедленно были спущены люди заменить храповик, и тут-то был обнаружен небольшой прогиб шпунтовой сваи. Прогибы случались и прежде, – для того и существова