— Урядники! Раскладывайте в линию верблюдов под углом к реке. Пришла пора испытать наши зембуреки в бою!
Помнится, я сетовал на отсутствие пулемета. А зачем мне пулемет, когда у меня в распоряжении сорок фальконетов, заряженных картечью? Сорок! Площадь накрытия, плотность огня даже одного залпа — прелесть! Да мы превратим паромы с их злобной, жаждущей нашей крови бухарской начинкой в дуршлаг. Так и объяснил свою задумку унтер-офицерам, а те передали казакам. По-моему, все так возбудились от перспектив, что с трудом дождались, пока барки до нас добрались — разве что не приплясывали на месте от возбуждения.
Паромы подходили к берегу, вихляя кармой от толчков багров, как портовая девка перед матросской таверной. Не сказал бы, что слажено, и это представляло собой проблему. Если задние увидят, что случилось с передними, могут попытаться сбежать вниз по течению.
— Ждать, пока все не причалят! — громко оповестил я весь отряд, урядники повторили мое указание.
Паромы все ближе, волнение росло. Вот ткнулся носом первый, туркмен-перевозчик замахал руками, вызывая своих помощников с лошадьми, догадавшихся задержаться вдали и не лезть под огонь. Но и предупреждать об опасности не стали — когда тебя держат на мушке несколько казаков во главе со страшным одноглазым Мусой, желание геройствовать моментально проходит.
Сидевшие на первом пароме бухарцы глухо гомонили, но отчего-то в воду лезть не спешили. Халаты что ли боялись замочить? Или к воде у них, детей пустыни, боязливое отношение?
Причалили второй, третий паромы, последние барки пытались сцепиться бортами с соседями.
Пора?
— Огонь!
Фальконеты плюнули картечью, как верблюд из «Джентльменов удачи» в лицо Крамарову — густо и безжалостно. Вот только эффект вышел помощнее. Но сразу мы его оценить не смогли — дистанция в полтора ружейных выстрела позволяла нам безответно продолжать огонь. Персы-лаучи, вполне освоившись как заряжающие, бросились помогать казакам.
— Огонь!
Второй залп!
В каждом картечном снаряде содержалось 42 пули. Пусть треть улетела в молоко, но пара тысяч точно бухарцам досталась. Причем скученным на ограниченном пространстве. Там остался кто-то живой?
Сквозь вату в ушах до нас доносились пронзительные крики. Мне страшно было вообразить, что сейчас творилось на мелководье. Но когда ветер отогнал пороховой дым, мы увидели, что действительность превзошла все наши ожидания. Берег и мелководье были буквально завалены трупами, вода Аму-Дарьи из желто-зеленой превратилась в красную, течение растягивало кровь, льющуюся ручьями из дырок в бортах, в уродливые вытянутые кляксы. Сквозь мучительные стоны и крики слышалось «Аман! Аман!» Бухарцы взывали только о пощаде. Уцелевшие, не помышляя о сопротивлении, были готовы сдаваться.
«Елки-палки! — только дошло до меня. — Как же мы будем всех верблюдов войска на тот берег переправлять⁈ Меня же паромщики Аму-Дарьи проклянут на веки вечные!»
Песчаная пустыня на бухарской стороне в районе заброшенной крепости Фараб, 3 июля 1801 года.
Заматерелые в походах казаки с насмешкой смотрели на приближающуюся толпу бухарцев, горячивших коней. Их руки с характерными мозолями — не от плуга и мотыги, а от шашки и поводьев — не стискивали в волнении луку седла, не теребили нервно ус, не поправляли папаху. Им были знакомы до мельчайших подробностей повадки степняков. Пусть они ни разу еще не сталкивались с бухарцами, вся эта татарва одинакова — налетит, закружит, сделает вид, что испугалась, кинется наутек, бестолково суетясь, чтобы спровоцировать на догонялки, чтобы вывести к засаде, где на одну сотню придется полтыщи халатников… Только так они и умеют воевать, Аникины войны, берут не умением, а числом, коварством, а не отвагой. Туркмен в атаку летит, глаза шапкой прикрыв или пальцами левой руки — жалкое подобие молодечества, басурманская смелость! А эти, с бухарской стороны, по слухам, еще хлипче.
Раньше, рассказывали старики и ветераны, еще не оставивших службы, крымец побойчее был. Мог так налететь, что опрокидывал не один полк, и только самые отважные да командиры удерживали казаков от бесчестия. Рубка выходила страшенная — сабельные шрамы на лицах седоусых урядников, сотников и полковников тому порука. Потом как-то подрастеряли кураж — не так давно, лет двадцать назад, донцы гоняли татар в хвост и гриву под Перекопом и Бахчисараем, на Тамани и на крымском теплом берегу Черного моря.
Да что там крымец! Французу задали жару! Тяжелой кавалерии, кирасирам, сказывают, приказом запретили их генералы сходится в бою с казаками. Кираса? А что кираса? Один казак пикой каску собьет, другой по голой башке отоварит — вот и нет кирасира, спекся! У кое-кого из братишек, кто из Италии вернулся, в торбах кирасы трофейные завалялись. Ради смеха могут и достать, покрасоваться. А в бой не наденут. Казака ловкость выручает, умение джигитовать, крутиться в седле — доспех в этом деле помеха.
Белые чалмы бухарцев все ближе и ближе — казаки стояли невозмутимо, недвижимо, как застывшие статуи, пики все также торчали в небо, будто и не слышен приближающийся топот лошадиных копыт, не густеет перед глазами поднятый конницей шлейф пыли. Пятьсот саженей, четыреста…
— Сдвоить ряды!
Казаки тут же образовали двухшереножный строй, и в промежутках между сотнями пушкари выкатили шесть шестифунтовок и пять единорогов — все, чем оказалась богата единственная артиллерийская рота полковника Карпова, добравшаяся до песков Аму-Дарьи. Остатки от первоначальных 24 орудий, включая пришедшие в негодность из-за каверн в стволах и критических повреждений лафетов, оставили генерал-майору Бокову.
— Накатывай! — надрывались фейерверкеры. — Фитили! Зарядные трубки! Картечным снарядом! Пали!!!
Тра-та-та-та!
Свинцовым горохом сыпануло по визжащей конной толпе азиатцев, еще не лакомившейся на своем веку такими гостинцами. Горячий привет вам с Дона! Каково вам наше угощенье⁈
— Пробанить! Накатывай! Зарядные трубки! Пали!
Тра-та-та-та!
250–300 саженей — предельная черта выстрела дальней картечью для пушек и единорогов. При приближении противника до 150 в ход пошла ближняя — 151 пуля № 3. Пушкари работали как оглашенные, из облаков дыма без передышки снопами вылетала свинцовая смерть. Казацкие лошади фыркали — до чувствительных ноздрей донесся отвратительный запах крови, до ушей — предсмертное ржание несчастных коней, вопли, стоны, рыдания узбеков.
— Хорош прохлаждаться, станичники! Сабли подвысь, пики к бою!
Вдоль длинного строя прокатилась волна, расплескивая блики от сверкнувших в ярких лучах четырехгранных стальных наконечников, заиграл солнечными зайчиками взметнувшийся лес сабель.
Зажав уздечки зубами, правя одними ногами, упертыми в широкие стремена, казаки двинулась, казалось, неспешно, но все быстрее набирая ход, понеслись марш-маршем. Сомкнутость строя, равнение мгновенно пропали, да в стройности и не было нужды — казаку нужно пространство для маневра, а единство, слаженность атаки в лаве обеспечивались свистом или специальными криками, напоминающими собачий лай или волчий вой. С конями полной разнобой — кто на маленьком, но крепком «киргизе» скачет, кто «донца» своего сохранил, а иной обзавелся высоким аргамаком и уносится вперед, отрываясь от товарищей.
Вот и противник, растерзанный картечью, ополоумевший, подрастерявший кураж, с одной лишь мыслью в голове: «спасайся, кто может! Аман!» Не знаешь, как в седле удержаться, когда кругом все так и валится на песок, а тут тебе навстречу стальная гребенка, несущая смерть!
— Язви пиками коней в храпы!
Вражьих лошадей калечить особой нужды не возникло. Степняки разворачивали коней, подставляя спины в полосатых халатах. У бухарцев халаты эти выглядели побогаче, чем у туркменов, но разве сейчас в красоте было дело? Полетели дротики вдогонку, прошивая лопатки насквозь, острия пик были в поясницы, острые сабли рассекали головы потерявшим коней и бежавшим на своих двоих.
Все скрылось в густой пыли — конные сшибки, стальной лязг, вопли, гиканье. Единороги, эта гордость русской артиллерии, шарахнули напоследок гранатами, максимально задрав стволы, их обслуга спешно приводила орудия в походный порядок.
Невысокий бархан за русской линией превратился в наблюдательный пункт ставки. Походный атаман тянул шею, пытаясь разглядеть с золотистого аргамака, подаренного еще в киргизской степи сотником Череховым, что происходит на поле боя. Подле него выстроился Атаманский полк Иловайского, чуть дальше, полки Астахова и Миронова, готовые броситься в сикурс туда, где придется тяжко казакам. Пока, вроде, в резерве потребность не возникла.
— Полкам шпиговать бухарца, но головы не терять! Артиллерии следовать за ними и быть готовой к вентерю (1)! — распорядился Платов, рассылая ординарцев в разные стороны, как только убедился, что в центре вышла виктория. — Что на левом фланге? Ни черта не видать за пылевой завесой.
На левом, дальнем от Аму-Дарьи, крыле слышалась ружейная трескотня. На всех пушек не хватило, только на центр. Видимо, азиатцы попытались охватить край фланга или даже опрокинули его передовые полки — на этот случай в неглубоком тылу устроили вагенбург из немногих переправленных на правый берег возов. А на правом поставили в каре наспех собранный пехотный батальон из бывших рабов, изъявивших желание присоединиться к Войску. Среди догма хватало персидских сарбазов, кое-как владевших ружейными приемами — они с печальной регулярностью попадали в плен к туркменам. Этих не бог весть каких воинов усилили урусами-невольниками из бывших линейцов, знакомых с правильным строем, а вооружили русскими ружьями со штыками — среди тысяч захваченных у хивинцев стволов нормальных набралось как раз на батальон. Если сарбазы не дрогнут, не разбегутся, бухарцев ждет неприятный сюрприз — против твердо стоящего каре даже казаки ничего сделать не могли.
— Левое крыло успешно отразило три атаки, генерал-майор Денисов перешел к преследованию, — доложил ординарец, примчавший на взмыленном коне и весь покрытый желтой пылью настолько, что его черное от азиатского солнца лицо лишилось загара, а усы казались пшенично-русыми.