— Полагаю, имя этого человека Медраим-Ага?
— Ты прав, чужеземец. Это был именно он. Много золота обещал, кричал, что придут кафиры. И вот я вижу человека, знакомого с нашими обычаями. Как мне понять эту головоломку?
В «дворце»-хижине главбандоса, сложенной из здоровенных камней, было нестерпимо жарко. Призванные хранить прохладу массивные камни отступили перед летним зноем, и теперь скорее нас изнуряли, чем защищали. Но я мужественно терпел, заметив, что и ходжа чувствовал себя не в своей тарелке — идеальное время, чтобы настоять на своем.
Я честно рассказал малику о том, что не поклоняюсь Аллаху — с этим человеком нельзя было играть, он заслуживал полной откровенности. Поведал и о роли Медраим-Аги, о том, на кого он работал. И о грозящим беззаботной жизни горцев приходе армии атамана Платова. О нежелании казаков принести им вред, так и жителям равнин, примыкающим к Кабулу. И о конечной цели похода.
— Когда Чингисхан хотел перейти наши горы, он не стал с нами договариваться. Думал, что нет ему равных. Его армию гизарейцы пропустили, но он оставил свой обоз на северных склонах, вот этим добром наши предки и поживились, — рассмеялся Азмуддин-ходжа.
— Я ни секунды не сомневаюсь, почтенный ходжа, в способности горцев крепко насолить любым пришельцам в своих горах. Но зачем? Между афганцами и урусами нет пролитой крови. Ак-Падишах далекого Севера равно заботится как о христианах, так и о мусульманах. Татары давно приняли его подданство и нисколько об этом не жалеют — никакого ущерба вашей вере нет. Киргиз-кайсаки стали его вассалами. Ты мог увидеть в моем отряде двух мусульман, Мусу и Есентимира — они оба с рождения молятся Аллаху. Шамхал Тарковский принял покровительство русских почти сто лет назад. Да что там говорить — сам Хивинский хан недавно принес присягу на верность. И что еще важнее, мы идем с целью наказать инглезов в Индии за те несправедливости, кои они творят с правоверными.
Откровенно говоря, нарисованную мной картину доблестного и справедливого правления русских императоров сильно портил тот факт, что буквально не так давно урусы в очередной раз крепко наваляли хранителю истиной веры — турецкому султану. Но горцы Саланга были прагматиками, а не догматиками. Глаза малика сверкнули, он издал короткий смешок.
— Не рассказывай мне сказки. Вы идете за золотом и алмазами! Хотя проучить поедателей кабанов было бы неплохо.
Я поддержал смех ходжи.
— От твоей проницательности, Азмуддин-ходжа, никому не укрыться. Конечно, богатства Индии нас манят. И вы можете попытать вместе с нами удачу, присоединившись к нашему походу.
Малик тут же стал серьезным, изгнав из глаз улыбку.
— Это очень серьезное предложение, барс, чтобы сразу на него отвечать. Мне нужно собрать других старейшин и все с ними обсудить.
— Решайте, время у вас есть. Я оставлю тебе письмо, ходжа, его нужно передать в руки нашему атаману. В этом письме укажу, что с вами нужно рассчитаться как с друзьями. И не отмахиваться от вашей помощи, если надумаете пойти с нами.
— Если все будет так, как ты говоришь, мы не только пропустим вас, но и укажем разные дороги. Та, которую ты выбрал, не самая удобная, и большая армия будет долго через нее протискиваться. Вы шли тропой через Красный и Черный перевалы — Кизыл-Котель и Кара-Котель. Есть хорошая дорога на Мур-и-Мар, выходящая на обычную караванную тропу у Гейбека, и через ущелье Юсуф-дере, сливающаяся с той же дорогой, минуя перевал Кара-Котель. Этот короткий путь используют верховые гонцы без грузов, и открыт он только тогда, когда не тает снег.
Я удовлетворенно кивнул: нисколечко не сомневался в знаниях горцев, и перетянуть их на свою сторону — это дорогого стоит. Советской армии не удалось, и за это пришлось заплатить чудовищную цену. Теперь же у меня появилась надежда, что на перевалах Гиндукуша сохранится добрая память о русских. Кто знает, быть может, в будущем она спасет немало жизней простых Иванов и Петров, шурави, одетых в хаки.
— Почему ты сказал, ходжа, — спросил я, слегка покривив душой, когда мы миновали самый трудный участок нашей беседы, — что караванов стало мало? Я бы сказал, что они совершенно исчезли. Мы не встретили ни одного, чему я был крайне удивлен.
Азмуддин недоверчиво на меня посмотрел.
— Ты не знаешь?
— Я что-то упустил из виду?
Мне казалось, что причиной прекращения караванной торговли являлось наше нашествие на Хиву и Бухару, но проблема была в ином и куда более весомой для моих дальнейших планов.
— Да, ты не учел кое-что, — ходжа не упустил случая немного надо мной поиздеваться. — Ты сказал, что едешь в Кабул договариваться с шахом. Хотелось бы понять, с каким?
— Вот тут не понял! — растерялся я.
— Мы высоко в горах сидим, но это не значит, что новости до нас не доходят. Дурраниды переживают не лучшие дни (1). Прежнего шаха, Земана, схватили люди его брата Махмуда, ослепили и бросили в темницу. Махмуд хотел стать шахом, но вмешался еще один брат — Шуджа-уль-Мульк. Вот они и не могут трон поделить, каждый в свою сторону тянет.
— А причем тут караваны? — расстроенно спросил я, уже догадываясь, насколько усложнилась моя задача.
— Пуштуны между собой передрались. Одни роды за Махмуда, другие — за Шуджу. Сам понимаешь: когда брат на брата, тут не до торговли. В начале июля не пришел даже традиционный караван логанийцев. Эти разжиревшие на торговле афганцы-скотоводы, живущие между Индом и Газни, ежегодно везут хлопчатую бумагу, сахар и индиго, а обратно — аргамаков. Меняют траву на золото — так они говорят.
Я почесал в затылке — мы, весь мой отряд, включая Рерберга, побрились наголо еще на правом берегу Аму-Дарьи, и голова продолжала отчаянно колоться, но не в этом была причина. Меня поразили не знания Азмуддина-ходжи о номенклатуре товаров торгового транзита, нет — это, как раз, было понятно: разбойники, оседлавшие караванные тропы, разбирались в азиатской торговле не хуже купцов. Другое, как раскаленный шип, впилось в голову. Моя миссия с самого начала не обещала превратиться в легкую прогулку, а теперь и вовсе выглядела чем-то запредельным. Вляпаться в афганскую гражданскую войну — ох-хо-хонюшки-хо-хо! А еще я понял, что легенда о посольстве может больше не сработать. Проклятый ага…
Мой отряд достиг границ шахской столицы через 32 дня после выхода из Бухары, выиграв у караванов целую неделю и вызвав своим появлением небольшое волнение. По моим прикидкам, Платов должен был уже приближаться к Аму-Дарье, но афганцы об этом пока не ведали. О нем, даже как об экзистенциальной угрозе, пока не подозревали — всех, кто жил южнее отрогов Гиндукуша, слишком занимали внутренние проблемы. Бронзоволикие черноволосые жители Кабула с большим интересом наблюдали с городских стен из жженого кирпича необычное явление суровых воинов в черкесках и папахах, гадая, кто перед ними — фириджисы или правоверные (2). Зато таможенникам при воротах в город, к которым мы попали в цепкие лапы, было на это наплевать. Они потрошили наш багаж с той же ожесточенностью, что и их коллеги в СССР, вооруженных не Кораном, но знанием марксизма-ленинизма. Посольство? Кавказ? Да наплевать! Нам поручено собрать мзду в пользу шаха — и точка! Нет шаха? А какая разница? Налоги столь же неотвратимы, как смерть или муки в посмертии, ожидающие тех, кто нарушает законы Аллаха, и особенно тех, кто вешает лапшу на уши честным мытарям. Правда, афганцы, в отличие от «советиков» в будущем, искали не порножурналы и лишнюю пару колготок, а товары на продажу. За них полагалось заплатить одну десятую их стоимости, а на транзит действовал щадящий двухпроцентный налог.
— Кто эти женщины? — спросили меня, указав на закутанных в темные покрывала Зару и Марьяну. — Если наложницы на продажу, то нужно за них платить пошлину. И не забудь про зякат, чужестранец, если ты поклоняешься Аллаху.
Вот и настал момент, когда нужно что-то решать с девушками.
Я соединился с отрядом в небольшой тополиной рощице перед входом в Бамианской долину, у хижины с целым ворохом бараньих рогов на крыше. В этом, вероятно, святом месте начиналась собственно империя шахов Дуррани — небольшой гарнизон зачуханных сардаров, не знавших, как выжить, олицетворял власть афганских правителей. С момента встречи с ними и до Кабула я, как было условлено еще в Бухаре, втирал всем и каждому, что мы являемся посольством шамхала Тарковского и везем ему особые дары. Бог мне свидетель и огромные высеченные в скалах Бамиана статуи Будды, впоследствии взорванные талибами, я был сама искренность. Быть может, коменданты гарнизонов не шибко мне верили, но что им было делать? Они считали себя смертниками, ожидая каждую минуту, что придут мои друзья, гизарейцы, и вырежут их до единого. Или мои казаки исполнят то же самое — как только мы покидали расположение очередного гарнизона, набранного из местных таджиков, их командиры переводили дух. Гордая империя Дуррани трещала по швам, и эта атмосфера всеобщего упадка преследовал нас до самых границ Кабула.
Но таможня есть таможня! Пусть страна на краю гибели, но мытари будут рвать пришельцев до последнего!
— Это мои женщины, офицер! — надменно молвил я в ответ на вопрос таможенника.
Этот гад прищурил глаза и сказал:
— Имей в виду, незнакомец, в Кабуле не одобряют ни временных браков, как у персов, ни обычая продавать свою жену, если она надоела, как принято у узбеков. Раз ты назвал этих женщин своими, ты отвечаешь за их нравственность и достойное поведение.
Кажется, это объявление и особенно мое признание очень развеселило девушек. Мне показалось, что из-под чадры Марьяны раздался смешок — ей Зара могла передать мой диалог с таможенником, вещавшего на фарси (мне переводил Есентимир).
Мне же было не до смеха. Я надеялся, поверив Волкову, что оставил в Бухаре религиозный фанатизм, где даже заставляли персов-шиитов, попавших в рабство, менять веру, не говоря уже о русских. Что Кабул, бывший не так давно, во времена Бабура, культурной мировой столицей, более веротерпим. Напрасные надежды! «Пей вино в кабульском замке», — написал Бабур три века назад, сейчас эти строки звучали как святотатство. Политические неурядицы, закат торговли по Великому шелковому пути, переход власти в руки малообразованных племенных вождей, к каковыми относились и Дуррани — все это способствовало росту влияния улемов, мечетей и медресе со всеми вытекающими последствиями. По сути, я мог наблюдать в Центральной Азии уже во всю идущий процесс перерождения ислама из религии, несущей прогресс, в реакционную, крайне ограниченную и создающую цивилизационный конфликт — то, что в моем будущем превратится в кровоточащую мировую язву (3).