Подъехавший к нам поближе Козин внимательно прислушался к моим распоряжениям — он-то был в курсе, с какими гостинцами мы вернулись — и не удержался от вопроса:
— А чего, Вашбродь, верховые, что нам по пути попались, глазенапы свои повылупляли, да и сбегли? Думал, заварушка буде…
— Сбегли и сбегли, — отмахнулся я. — Баба с возу, кобыле легче! Людям отдыхать.
Отдал поводья аргамака подскочившему Мусе и отправился в свою комнату. В арочной нише, за которой скрывалась дверь в девичью обитель, отирался Кузьма. Махнул ему рукой, призывая к колодцу в центре двора караван-сарая, скидывая на ходу черкеску, насквозь пропотевший бешмет и еще более потную нижнюю рубаху.
— Слей мне!
Назаров, ни слова не говоря, набрал воды и помог мне ополоснуться по пояс.
— Ух, хорошо!
Я растерся рубахой, скинул ее и бешмет на руки Кузьме, надел черкеску на голое тело и вернул на место снятый на время мешочек с бесценным грузом. Туда, где висел ранее снятый на время крест и оставленный на месте кисет с донской землей.
— Слугам отдай, чтоб постирали. Утром чтоб все было как новое, — великан послушно, по-совиному угукнул. Я кивнул на арку, где он караулил. — Что там? Слезы-сопли?
— Не! Ругаются.
— С чего б им ругаться?
— Бабы! — как о чем-то само собой разумеющимся прогудел Кузьма.
Я досадливо крякнул и направился в девичью комнату.
Из-за деревянной двери доносились спорящие голоса на повышенным тонах.
Зашел, не утруждая себя предупреждающим стуком.
— Что за спор, а драки нет? — окликнул девушек с порога, удивленный, что в меня не полетели подушки.
Раскрасневшаяся Марьяна сдунула с лица мешающую прядь и, нисколько не удивленная моим появлением, обвиняюще ткнула пальцем в Зару.
— Вот!
Что означало ее «вот!», понять было непросто. Персиянка совершенно утратила свой прежний вид шамаханской царицы. Лицо заплаканное, опухшее, но в глазах поселилась какая-то решимость вместо привычной ласки взора.
Да, персиянка превратилась в натуральное пламя. Стенала, жаловалась на жизнь и… обвиняла. Не так она себе представляла судьбу наложницы геройского юзбаши.
— Где роскошь гарема? — возмущалась она, подтверждая аксиому, что женщина всегда способна соорудить из ничего шляпку или скандал.
— Эээ…
— Где фонтаны с банями? — последовали новые обвинения. — А чернокожие слуги с опахалами? Ларцы с драгоценностями⁈
При этих резких, брошенных мне в лицо словах я вздрогнул и тронул рукой мешочек на шее. Не дай бог прознает…
— Марьяна! Разве таким, как мы, не нужен свой дом, где можно свить гнездо? — апеллировала к подруге персиянка, заламывая руки как дешевая актрисулька. — Походная жизнь не для меня!
Казачка с ней была целиком согласна, во всем поддерживала, плескала, так сказать, бензинчику в костер. Женская солидарность она такая… Одинаковая во все века.
— Зара, чего же ты хочешь? — устало спросил я, поверженный на лопатки совместными усилиями. Толку спорить: гарема точно обеспечить не смогу, вместо хамама могу предложить лишь колодец во дворе караван-сарая, что касается негров-рабов, то тут уж точно извиняйте — я за свободу и дружбу народов. Что ж тут поделать — идеалы юности не вытравить никаким попаданством!
— Пристрой меня наложницей в гарем местного хана или важного кази. В крайнем случае, в дом богатого купца, — виновато попросила меня Зара с щемящей тоской в прекрасных глазах. — Дай за мной приданое. Я не хочу в Индию. Хочу остаться в Кабуле.
Мысли заметались. Что-то многовато сразу на меня навалилось.
Вот это номер… Было обидно. Только недавно кувыркались в постели, и тут такое… Наложницей⁈ На лицо — цивилизационный конфликт. Если девушка просит… А вдруг она беременна? Я конечно, был опытным в любовных делах — все-таки целая жизнь прожита. Но и тут бывают осечки.
Посмотрел на Марьяну, кивнул ей в сторону выхода.
— Что думаешь? — поинтересовался я, когда мы вышли во двор. — Не обидят тут девушку? Мы уйдем, а вдруг у нее семейная жизнь не задастся?
— И что? — пожала плечами казачка. — В муслимской вере жене очень легко довести мужа. Скажет ей три раза «ты разведена» — и все, свободна. Приданое остается ей, калым тоже. Советую дать три тысячи тилла золотом. Заберет их и уедет домой.
Нефига тут себе правила… И расценки. Да на три тысячи тилла можно несколько лет со всей семьей жить припеваючи. Но в целом ислам оказался, очень продуманным на предмет будущих алиментов. Никто их тут взыскивать не собирался — плати сразу вперед, детям есть на что жить.
Я тяжело вздохнул. Не денег жалко, жалко расставаться с Зарой. Привык уже к ней.
— Я подумаю, как все устроить…
Сказал и насторожился: а отчего это вдруг у Марьяны такой вид довольный?
— А ну-ка, краса-девица, отвечай как на духу: сама-то ты зачем в поход напросилась? Смотрю, не шибко ты расстроилась от случившегося. Зару подзуживала… На трудности не жалуешься, в гаремы богатые не просишься… От супротивницы-конкурентки решила избавиться?
У девушки тут же сменилось настроение. Покраснела, топнула ножкой:
— Дурак!
— Марьяна! — возвысил я голос.
— Извиняйте, ваше благородие, — девушка съежила плечи и отвела глаза.
— Я жду ответа!
— О чем? — глухо спросила.
— Зачем с нами в поход отправилась? Думаешь, я не понял, что это ты урядника Зачетова подговорила, чтобы он за вас попросил?
Марьяна вздернула голову, на длинных ресницах блеснула слезинка.
— А куда мне, сироте, податься, Петро⁈ Думаешь, меня дома с пирогами ждут? Сродственники приживалой, может, и возьмут, а дальше? Хорошо если скинут замуж, чтоб соседи рты прихлопнули и гутарить перестали про странствия мои в мужской компании да про плен-позор басурманский…
Она всхлипнула и снова повесила голову.
— Марьяна…
Вдруг она прильнула ко мне, ткнулась шмыгающим носом в голую грудь в разрезе черкески.
— Петро! — зашептала жарко. — Люб ты мне! Выведи меня на круг казачий, накрой полой зипуна да скажи всем: «Беру эту женщину в жены!» Не пожалеешь! Мы, червленички, жаркие, уж поверь! Сразу про Зару свою позабудешь!
Я осторожно взял девушку за плечи и отстранил от себя.
— Марьяша! Какая жена⁈ У нас тут война, мы каждый день как на пороховой бочке! Я и погибнуть завтра могу. А еще вас с собой в могилу утянуть! Небось сегодня напужались афганцев?
Казачка полыхнула глазами, резко дернулась, высвобождаясь.
— В полюбовницы не пойду, так и знай!
Она развернулась и бросилась со двора быстрым шагом, виляя бедрами на ходу.
Новый день, условно говоря, начался со… слонов!
Ночь превратилась для нас в кромешный ад, наполненный звуками собиравшегося с непонятными намерениями вокруг караван-сарая войска. Рассвет напряг зрелищем стоявшей в двухстах шагах от нашего временного дома многочисленной конницы в шлемах и со щитами. Утро порадовало визитом двух важных персон из Бела-Хиссар — одна штука в большом тюрбане от каждого брата. Получив от меня заверение, что камни при мне, они сообщили следующие важные новости: во-первых, выстроенная кавалерия так называемых дастха-и-гуляман — это гвардия из цитадели, которой поставлена задача нас защищать (1). Во-вторых, в полдень к караван-сараю прибудет торжественная процессия для препровождения меня на большое сборище во Дворце — мне, как послу, будут оказаны положенные почести, и я имею право взять с собой конвой в любом количестве. В общем, что-то случилось в царстве афганском, мои акции резко рванули вверх, а ночные страхи — вниз. Родилась надежда на благоприятный исход посольства и авантюры с драгоценностями.
Конечно, умом я понимал, что вся обещанная помпа затеяна не для меня, что под ковром идут какие-то сложные игры, но зачем отказываться от дареного коня? Гулять так гулять!
«Гульбище» вышло с размахом — за мной прибыл караван аж из трех слонов — самца и двух самок. Самец оказался похлипче своих «бибби» (2), всего полутора саженным, зато имел впечатляющие, хоть и подпиленные, позолоченные бивни. Спины всех трех особей были покрыты попонами, поверх нее установили деревянную платформу, а к ней прикрепили вместительную, отделанную снаружи серебром корзину, в которой один человек мог ехать лежа, вытянувшись во весь рост, а двое — сидя на корточках.
Слон опустился на колени, из корзины по веревочной лестнице на землю слез бородатый афганец в нарядных одеждах. Мне он представился распорядителем Дворца, отправленным, чтобы со всей возможной честью доставить меня на церемониальный прием.
Я встречал его у входа в караван-сарай. Моя черкеска, несмотря на все усилия Мусы и местных слуг, мало походила на парадную форму. Папаха давно просилась на замену, сапоги знавали лучшие дни, ножны оружия хранили следы перипетий походной жизни. Единственным достойным элементом одежды был алый бешмет, да и то, если верхний кафтан не снимать, чтобы не выставить на всеобщее обозрение следы многочисленной штопки. Одним словом, я выглядел бывалым воином, что меня отнюдь не смущало и было скорее плюсом, чем минусом. Я представлял войско, а не государство — армию казаков, прошедшую победоносным маршем через половину Азии. Знай наших!
Я разместился в выделенном мне «самобеглом экипаже», сотня в половинном составе выстроилась в колонну, сверкая надраенными наконечниками пик, их древки, натертые маслом, матово поблескивали в лучах кабульского солнца. Кони были вычищены и украшены со всей варварской фантазией донцов, с помощью добычи, захваченной в разных ханствах-эмирствах. Подумаешь, черкески драные. Красные шлыки на папахах, закрученные с помощью воска усы, дорогое оружие и зверские, прокаленные солнцем рожи казаков, прошедших огонь, воду и медные трубы — мне нравился вид моего почетного эскорта. Эффектно, черт побери!
Тронулись.
Мне досталась слониха, о чем я очень быстро пожалел. В отличие от ее «возлюбленного», «красотка», хлопая большими ушами, шла очень нервно — корзину, выстланную изнутри дорогими тканями, мотыляло вперед и назад, и очень скоро я взмолился, чтобы наш парад побыстрее закончился и чтобы «слоновая качка» мне не наделала беды, как брусничная вода — Евгению Онегину.