В тот день, когда Идзуми в последний раз ел приготовленный мамой мисо-суп, с самого утра падали хлопья весеннего снега.
Юрико накормила сына завтраком; стоя в дверях, проводила взглядом удалявшуюся в сторону школы фигуру мальчика, вышла из дома и больше не вернулась.
Идзуми смиренно прождал пять дней. Временами приходили ученики, которые занимались с Юрико фортепиано, мальчик каждый раз растерянно сообщал, что мамы пока нет дома. Вскоре опустел холодильник, еще через некоторое время стал иссякать и мизерный запас хранившихся дома денег. Тогда Идзуми все-таки заглянул в лежавшую на столе мамину телефонную книжку и позвонил по найденному там телефону бабушке.
Женщина, узнав, что ее дочь сбежала из дома, бросив своего ребенка на произвол судьбы, лишалась дара речи. Молчание прервалось указанием сидеть дома и никуда не выходить, она пообещала подъехать к вечеру и бросила трубку. Несколько часов до приезда бабушки мальчик провел в уничтожении фотографий с Юрико. Он собрал все до единой: те, что висели на холодильнике, те, что стояли по дому в рамках, те, что хранились в альбомах, – и бросил в мусорный ящик.
Бабушка приезжала к Идзуми два раза в неделю, но в ее тяжелых вздохах читалось: «И как только так угораздило?..» Мальчик чувствовал, что забота о нем обременяет женщину, и чувствовал свою вину перед ней. Ему было стыдно и за маму, которая решила самостоятельно воспитывать ребенка, но в какой-то момент просто взяла и сбежала. Бабушка, вероятно, в тот момент испытывала те же чувства по отношению к дочери. Витавшее в воздухе порицание и связывало мальчика с бабушкой.
Через год Юрико вернулась. Идзуми нашел ее на кухне, где она как ни в чем не бывало занималась готовкой.
Мальчик проснулся от коснувшегося его обоняния запаха мисо-супа. Мама стояла в столбе поднимающегося пара и помешивала содержимое кастрюли. Бабушка с изнуренным видом сидела на диване и смотрела куда-то сквозь телевизор, по которому крутили утренние новости. Было не похоже, чтобы она сердилась: скорее испытывала душевное облегчение.
Глядя на маму, Идзуми не почувствовал ни радости от ее возвращения, ни злости по отношению к ней, он только удивился от неожиданности и пожелал доброго утра.
Возможно, в такой ситуации правильнее было бы поприветствовать маму словами «с возвращением», но Идзуми сказал то, что посчитал более уместным.
Этот год стал словно неудачным дублем, который вырезали при монтаже кинопленки, концы ленты аккуратно склеили, так что при просмотре никто даже не догадался бы, что это была не единая сцена. Идзуми с Юрико одобрили данную редакцию. Каждый из них мысленно постановил считать, что этого года не было. Они никогда и не обсуждали, что происходило в тот промежуток времени.
Жизнь вернулась в прежнее русло. Ничего не изменилось. Разве что… В тот день, когда мама вернулась, Идзуми не смог заставить себя попробовать приготовленный ею мисо-суп, Юрико тоже: она даже не взяла в руку ложку. С тех пор никто из них не ел это блюдо.
Идзуми не стал читать дневники сразу, как нашел их. Он забрал их и потом в офисе сложил в выдвижной ящик рабочего стола, так они и пролежали там некоторое время.
Ему было страшно смотреть вырезанный фрагмент кинопленки. В перерывах между работой он иногда доставал книги и сидел, уставившись в черные обложки, не в силах открыть их.
Перед глазами Идзуми были два числа: «1994» и «1995». Через что прошла мама за время своего отсутствия? Идзуми наконец признался себе, что в глубине души всегда надеялся, что она когда-нибудь расскажет ему об этом.
А теперь, когда у Юрико была деменция, едва ли можно было рассчитывать что-либо услышать от нее.
Однажды глубокой ночью, когда в офисе уже не было ни души, Идзуми решительно взялся за дневники. Он прочитал их на одном дыхании. Но одного раза было явно недостаточно для усвоения, и он вновь перелистывал книги к началу, снова и снова переваривая каждое слово. Его воображение отчетливо рисовало все то, что описывала Юрико в течение года, который она провела в попытке построить новую жизнь, выкинув старую вместе с Идзуми. Он видел город, по которому гуляла мама; небольшую квартиру, в которой она жила; коронный омлет, который она ела; рыбок, о которых она заботилась; ее подругу по имени Y и мужчину, которого звали Асаба. Так же явственно он видел все то, что происходило вокруг матери в день ужасного землетрясения Хансин-Авадзи.
Мама, вернувшись обратно к Идзуми, полностью посвятила себя сыну. Она больше не разрешала себе любить кого-либо и не видела для себя другой жизни. Идзуми нашел в дневниках причину такой ярой самоотверженности. Вероятно, мама решила положить все отведенное ей время на искупление вины.
– О! Нашла! Смотри! – о кликнула его Каори. Видимо, она уже разобралась с работой: на экране была открыта страница браузера с картинками, над которыми в поисковой строке отображался запрос «Полукруглые фейерверки».
На изображениях было запечатлено озеро, над которым взрывались фейерверки. Огни полукруглых вспышек отражались на поверхности водной глади. Искры реального и иллюзорного миров в результате соединялись в один круг фейерверка.
– Вау… – сорвалось с уст Идзуми.
– Фестиваль фейерверков на озере Сува, – прочитала подпись к фотографии Каори.
12
– Идзуми-сан, у вас будет время кое-что обсудить? – остановил его Нагаи после планового совещания.
– Да, что у тебя там? Здесь поговорим? – Идзуми размечтался занять зал для собраний: у входа уже стояло человек пять с ноутбуками в руках.
– Выгонят. Вон уже выстроилась очередь!
– Уж быстрее бы что-нибудь с этим сделали, сил никаких нет! – ворчливо произнес Идзуми и вздохнул.
В последнее время проблема нехватки залов для совещаний стояла крайне остро, нередко приходилось выстраивать график встреч и переговоров в зависимости от наличия свободных помещений.
– Разве это не здорово?
– В каком месте?
– Все познается в сравнении. Взять какие-нибудь, например, газетные издательства – они последние годы явно не наблюдают наплыва желающих подписать с ними какой-нибудь контракт или договор. То-то все залы без дела и простаивают.
– Твоя правда. Нам вообще тогда грех жаловаться.
– Вот-вот, – поддакнул Нагаи и полез в карман худи, в котором тонуло его тело. Он достал оттуда телефон и начал тыкать в экран. – Но чтобы сотрудники работали по графику залов, а не наоборот, – это, согласен с вами, немыслимо.
В конце коридора распахнулась дверь, и из репетиционной вышел черноволосый подросток. Вероятно, его только что гоняли по вокалу: с него ручьями бежал пот, а с шеи свисало полотенце. Наверное, лейбл готовил нового питомца. Тот выглядел еще таким хрупким, но из-под прядей волнистой челки уже проскальзывал орлиный взгляд.
– Ну что, тогда пойдем куда-нибудь в кафе?
– Да ладно, и здесь сойдет, – рассудил Нагаи и опустился на красный диванчик. Стоило усесться, как он сразу расплылся в загадочной улыбке и понизил голос.
– Вы уже в курсе? Про Танабэ-сан.
– Неужто они с Осавой-сан расстались?
– Нет еще. Но ходят слухи, что Танабэ-сан крутит интрижку с еще одним человеком, причем тоже из нашей компании.
– Прямо у Осавы-сан под носом? И он не замечает?
Черноволосый подросток прошел мимо беседовавших мужчин и скрылся за дверью туалетной комнаты. По профилю паренька Идзуми узнал в нем исполнителя песен собственного сочинения, который в прошлом месяце навел шороху громким дебютом. Подросток привлек к себе внимание тем, что в своем творчестве смело и откровенно поднимал тему селфхарма, и на первом же выступлении, которое он устроил прямо на открытом воздухе перед входом на станцию Сибуя, парень собрал более тысячи человек, сделав себе имя.
– Мне кажется, он не в курсе. Если бы он знал, им бы уже не поздоровилось…
– Да уж… Танабэ по тонкому льду ходит.
– Но это вполне себе в ее духе. Ей, за что ни возьмись, за одним зайцем гнаться скучно. Эта черта отчасти и притягивает к ней людей. Ну да бог с ней. Я смотрю, вы снова ни сном ни духом о том, что внутри офиса происходит, – хихикнул Нагаи, продолжая пялиться в экран телефона.
Идзуми был поражен остротой нюха коллеги – как он только это все расчухивал! – и вместе с тем его немного укололо, что он опять ни о чем не догадывался.
– Как состояние вашей мамы?
Идзуми обнаружил, что глаза из-под двойного века теперь смотрят прямо на него. По мимике собеседника он не мог понять, то ли его коллега действительно беспокоился, то ли это была лишь очередная прелюдия к тому, о чем тот действительно хотел поговорить.
– Более-менее. С пансионатом нам, конечно, очень повезло. Но деменция все больше дает о себе знать. Каори мама уже напрочь забыла. Бывает, что она и меня не сразу узнает.
– Да, представляю… Человек будто все глубже и глубже погружается в детство, стремясь вернуться в бессознательное младенчество.
Идзуми мысленно отметил, что так оно и есть: речь Юрико и правда становится проще, а в поведении то и дело проглядывает что-то ребяческое. Возможно, сейчас пленка, на которую записывались все воспоминания матери, перематывалась назад, к самому началу.
– На днях ездил к ней в пансионат, и, когда мы уже прощались, она так внезапно кинулась на меня с объятиями…
– Ой, как неловко вам, наверное, было…
– Ага… Вообще, мне кажется, она приняла меня за кого-то другого. Я тогда впервые почувствовал, что и мама – она не просто мама, а еще и женщина.
Перед глазами всплыла одна из дневниковых зарисовок: мама, которая сидела на скамейке и наблюдала за белым кораблем, ожидая встречи с Асабой.
– Я раньше даже и представить себе не мог, чтобы мама испытывала романтическую любовь к кому-либо; но сейчас я понимаю, что она была даже в какой-то степени одержима этим чувством.
– Понимаю, у нас с бабушкой такая же история была.