Если и раньше защитники города значительно уступали врагу в численности и вооружении, то у них по крайней мере была единая крепкая оборона. Теперь они лишились и этого преимущества.
Еще шли бои у вокзала, еще лилась кровь за каждый домишко на городской окраине, еще заградитель «Ксения», раскаляя стволы своих двух небольших пушчонок, посылал снаряд за снарядом по наступающим немцам, но судьба Херсона уже решилась. Он был обречен.
Около девяти часов утра немцы заняли вокзал, и ворвались в город.
По всем улицам, тянувшимся к Днепру, двинулись их серо-зеленые цепи…
…Лешка растерял всех - и Пантюшку и Силина. В суматохе, выскочив из штаба вместе с караульной командой, он каким-то образом очутился на Говардовской улице возле старых кирпичных лабазов.
Здесь строили баррикаду. Фронтовики и рабочие ломали лабазные ворота, валили столбы, выкатывали из складов бочки. По мостовой тек пахучий огуречный рассол. Из ближних дворов вытащили несколько телег и, опрокинув набок, перегородили ими улицу. Откуда-то взялись матрацы, тюфяки, большой дубовый буфет, черный от времени… Все это сваливалось в одну кучу.
Когда баррикада была готова, со стороны вокзала пришла группа матросов, человек шесть. Двоих вели под руки: они были ранены. Матросы сообщили:
- Идут, сейчас здесь будут!…
Раненых увели в порт, а два моряка остались на баррикаде.
- У кого патроны есть? - спросили они.
У Лешки в патронташе, которым он вместе с винтовкой разжился в штабе, было несколько заряженных обойм. Их тотчас расхватали. Последнюю оставшуюся обойму Лешка загнал в патронник и залез на груду бочек, сложенных в самой середине укрепления.
Шумные, громкоголосые моряки сразу стали главными людьми на баррикаде, особенно один из них - высокий парняга с волосатыми руками и квадратным подбородком.
- Залегай! - распоряжался он. - Стрелять не спешить, пусть ближе подойдут…
Лешке он крикнул:
- Куда ты, дурья башка, залез! Сшибут тебя, мигом слезай!
Он сам расставил защитников, баррикады, в душу разматюкал какого-то бородатого фронтовика, устроившегося под телегой, потом велел разобрать доски на тротуаре на случай контратаки.
Ему с готовностью подчинялись.
Появились немцы. Они густой цепью шли вдоль улицы. Полы их серо-зеленых шинелей были подоткнуты под пояса. Стальные глубокие шлемы были надвинуты чуть не до плеч. Белым блеском отсвечивали ножевые штыки.
За первой цепью показалась вторая, за ней еще одна…
Заметив баррикаду, немцы замешкались, остановились. Выскочил офицер и что-то скомандовал, тряся палашом. Солдаты двинулись снова. Откуда-то зачастил пулемет, и пули затарахтели по деревянной крепости.
Матрос крикнул:
- Угостим немца напоследок, братишечки! Слушай команду. Огонь!…
Бой был короткий. Отхлынув после первого залпа, немцы ее возобновили атаки. Непрерывно поливая баррикаду из пулеметов, они выкатили, на прямую наводку полевое орудие.
- Теперь все! - безнадежно проговорил матрос. - Надо уходить…
Первым же орудийным выстрелом он был убит. Лешка видел, как второй матрос тряс его за плечи, звал по имени, наклоняясь к самому лицу, как черными от грязи и пороха пальцами поднимал его веки и заглядывал в глаза…
Вместе с другими защитниками баррикады Лешка добежал до угла. Здесь он задержался… Он не мог уйти, не увидев всего до конца.
Стоя над убитым товарищем, матрос палил из нагана. Расстреляв патроны, он швырнул револьвер на землю, повернулся и побрел по улице. Он шел тяжело, медленно, точно забыв об опасности, а за его спиной немецкая пушка разрушала последнюю херсонскую баррикаду - взлетали обломки досок, высоко, переворачиваясь в воздухе, подскочило колесо от телеги, мутным фонтаном ударила в стену ближнего дома струя рассола из разбитой бочки. Дым заволакивал улицу…
На Ганнибалловской, куда Лешка попал, увлеченный потоком отступавших фронтовиков, он неожиданно увидел Силина. Размахивая большим автоматическим пистолетом, Силин пытался остановить бегущих. Всклокоченный, в разорванной на боку шинели, он метался по мостовой, хватал людей за плечи, исступленно выкрикивал ругательства. Его никто не слушал. Кто-то крикнул пробегая:
- Чего стараешься, Петро! Теперь уже все!
Силин остановился, протрезвевшими глазами оглядел улицу. Он, казалось, только сейчас, понял, что ничего нельзя изменить. Люди, в панике отступавшие к порту, уже не составляли боевой силы. Теперь это была толпа, охваченная единственным стремлением - спастись! Многие побросали оружие…
Силин плюнул, сокрушенно качнул головой и, ссутулившись, направился к боковой улице.
Лешка догнал его:
- Товарищ Силин, вы куда?
Увидев Лешку, тот не выразил ни удивления, ни радости, ни досады. Только сказал устало:
- Вот и все, Алексей, конец!
Мимо пробежали двое фронтовиков, срывая на бегу с шинелей красные банты - отличительные знаки командиров.
- Куда бегут, куда бегут! - проговорил Силин. - Все корабли ушли. Перебьют их в порту…
- А вы куда? - настойчиво повторил Лешка. Непонятно почему, но в эту минуту он чувствовал себя сильнее фронтовика.
Силин неопределенно махнул рукой:
- Надо сховаться до ночи. Там видно будет.
- Пойдемте со мной, я знаю место!
- Веди…
Надо было торопиться. Немцы занимали квартал за кварталом. На одном из перекрестков Лешка увидел несколько фронтовиков, ломавших станковый пулемет. В другом месте коренастый рабочий в промазученной до кожаного блеска ватной куртке, стоя за рекламной тумбой, стрелял из карабина. Когда кончились патроны, он пощелкал пустым затвором, перехватил карабин за ствол и с размаху ударил по булыжникам. Приклад разлетелся на куски. Рабочий скрылся за углом…
Кратчайшим путем, где через лазейки в заборах, где по крышам дровяных сараев, Лешка привел Силина к своему дому на Кузнечной улице. Здесь было сравнительно тихо: бой проходил стороной, отдаляясь к порту.
Ворота их дома были заперты. Лешка перелез через ограду, снял засов и впустил Силина.
Позади пустого курятника, возле бревенчатой стены сарая, Лешка разобрал остатки израсходованной за зиму поленницы. Под нею открылись сложенные рядком толстые доски. Лешка раздвинул их.
- Лезьте сюда, - сказал он, - скорее!…
Ни о чем не спрашивая, Силин спрыгнул в открывшуюся под досками яму. Лешка спустился за ним и аккуратно прикрыл вход.
…Это был тот самый тайник, в котором Лешкин отец прятал людей от полиции. О его существовании не знал даже хозяйственный Глущенко.
Здесь можно было стоять почти во весь рост. В углу был устроен дощатый лежак, фанерный ящик заменял стол, валялась ржавая керосиновая лампа без стекла. Пахло землей, сыростью и еще чем-то, гнилым и кислым.
Силин и Лешка сели рядом на лежак и стали прислушиваться к незатихающей стрельбе.
- В порт уже, верно, вошли, - проговорил Силин. - Умирают сейчас наши…
Лешка вдруг представил себе сбившихся в кучу людей, падающих под выстрелами, как тот матрос на баррикаде, распластанные тела убитых, кровь на земле. Все это так ярко возникло перед его глазами, что ему стало трудно дышать.
- Это я во всем виноват, товарищ Силин, я!… Шпиона упустил. Я один виноват!!
- Брось ерунду молоть! - грубо оборвал его Силин. - Нашел время искать виновных. Все хороши! Шпионку не разглядели - виноваты. Попов не захотел моряков вернуть вовремя - виноват, я виноват, что послушал его… В другой раз будем умнее. Ты думаешь, это конец? Нет, брат, это только начало! Мы еще вернемся сюда! - Он хотел еще что-то сказать, но только вздохнул и с силой ударил кулаком по колену.
Они долго сидели молча.
Наверху стихло. Лишь изредка доносились отдельные выстрелы.
Еще через некоторое время послышались голоса: это возвращались домой Глущенко и Екатерина, прятавшиеся в подвале. Все кончилось. Херсон стал немецким.
ДОМА
Через два часа, оставив Силину винтовку и револьвер, Лешка осторожно вылез из тайника и с заднего крыльца постучался в дом.
Открыла ему Екатерина.
- Лешенька! - ахнула она. - Живой!
Она втащила Лешку в комнату и стала ощупывать его руки, грудь, голову. Она смеялась от радости, смахивала пальцами слезы и приговаривала:
- Живой! Слава тебе, господи, живой!
- Твой-то дома? - спросил Лешка.
- Нету его, - всхлипывая,. ответила Екатерина, - ушел немцев смотреть.
Это было хорошо: встреча с шурином не сулила Лешке ничего приятного.
- Дай мне умыться, Катя, - попросил он.
Она засуетилась, принесла в столовую таз с водой, чистое белье и, пока Лешка мылся и переодевался, приготовила ему поесть. Все время она говорила, говорила без умолку, что на Лешке лица нет, что она совсем измучилась из-за него, что отец, когда узнает, не спустит ему такого поведения.
Успокоившись, она села напротив Лешки и жалостливо уставилась на него:
- Что же теперь, Лешенька, как будешь дальше жить?
Вместо ответа Лешка, продолжая жевать, сказал:
- Собери мне узелок с собой, Катя, еды побольше.
- Никак ты уходить собрался! - всплеснула она руками. - Не пущу! Слышишь, не пущу! Ты убить меня хочешь? Я папе напишу! Я…
- Тихо! - прикрикнул на нее Лешка и, совсем как это делал когда-то отец, хлопнул ладонью по столу. - Не вопи!… Слушай, Катя, - продолжал он мягче, - нынче ночью я уйду. Мне оставаться в Херсоне нельзя, обязательно выдаст кто-нибудь.
- Я тебя спрячу, Лешенька, ни одна живая душа не узнает!
Лешка нетерпеливо поморщился:
- Мне теперь одна дорога: уходить. И ты меня не удерживай, все равно уйду!…
Заметно возмужавший за последнее время, худой до того, что было видно, как под кожей щек двигаются зубы, Лешка так напоминал отца, что Екатерина не решилась возражать. Она робко спросила:
- Куда же ты пойдешь, Лешенька?
- В Красную Армию. Отцу напиши… Обо мне не беспокойся, Катя, я тебе письмо пришлю. А мужу своему не говори ничего пока.
- Ты сейчас и уйдешь, Леша?