Единственная возможность: пробираться к Днепру, в какой-нибудь деревушке выпросить или выкрасть лодку и спуститься по течению до самого Херсона - лучше ничего не придумаешь!
Алексей встал.
- Иван Петрович, надо идти, давайте помогу… Иван Петрович!
Воронько молчал. Похолодев от ужаса (неужели умер?), Алексей припал ухом к его груди. Сердце билось. Воронько был без сознания.
Алексей оглянулся, словно надеясь, что из окружавшей его кромешной тьмы явится неожиданная помощь. Над оврагом мертвенно шумели ковыли, ветер пригибал кустарник, ручей шевелил гальку.
Алексей подтянул ремень, закинул вялые руки Воронько себе за плечи, ухватился покрепче и встал на ноги. Воронько был пониже Алексея и на первых порах показался даже не очень тяжелым. Алексей слегка встряхнул его, устраивая поудобней - Воронько глухо застонал, - и медленно пошел по неровному дну оврага.
…Остаток ночи и весь следующий день слились в памяти Алексея в одно непрерывное, почти нечеловеческое усилие.
Он потерял дорогу и долго продвигался не к Днепру, а вдоль него. Когда он все-таки определил верное направление, на пути попалась широкая старица с топкими заболоченными берегами, пройти по которым с Воронько на плечах было невозможно, пришлось делать большой крюк.
Заходить в деревни, чтобы попытаться раздобыть подводу или хотя бы уточнить дорогу, было опасно.
Алексей довольно скоро понял, что Воронько ему не донести. Вернее, не донести живого. Воронько все реже приходил в себя. Он весь горел. Повязка на его груди насквозь пропиталась кровью. Алексей во время одной из остановок разорвал свою нижнюю рубаху на полосы и намотал их поверх старой повязки, но и это не помогло - кровь снова выступила.
Воронько умирал. Он умирал трудно. Жизнь крепко сидела в нем. Алексей не разбирался в медицине, но ему было ясно, что спасти товарища может только быстрая помощь, а ее не было. Все, что мог сделать для него Алексей, - это приносить в фуражке воду, если она попадалась на пути, и тащить, тащить его на себе с угасающей надеждой добраться вовремя, пока жизнь еще не совсем оставила сильное и теперь такое беспомощное тело товарища…
Лицо Воронько подернулось синеватой желтизной. Усы обвисли и казались особенно черными. Приходя в себя, он просил оставить его, не трогать, дать отдохнуть, теряя сознание, стонал…
Алексей старался реже останавливаться. Так, казалось, легче было идти.
Пятки липли к земле, деревенели бедра, под коленями скопилась стойкая вяжущая боль.
Алексей ступал, ступал налитыми болью ногами, вдыхая запах крови и пропитанной потом вороньковской гимнастерки. Каждый следующий шаг казался последним, но он делал этот шаг, за ним другой, третий…
Десятый, сотый…
Проползала, колыхаясь под ногами, верста, вторая…
И Алексей потерял им счет, боясь остановиться, потому что знал, что достаточно сбросить Воронько и упасть на землю, чтобы не хватило ни сил, ни, особенно, воли встать.
На исходе дня, в глубоких сумерках, он подошел к какой-то приднепровской деревне.
ЗА ВОРОНЬКО!
У загона, возле старого засыпанного колодца, Алексей положил Воронько на траву.
Воронько не стонал. Он только всхлипывал тихонько, вздрагивая головой, да еще в горле у него что-то дрожало низко и хлюпко. Из-под усов к шее тянулась черная полоса. Алексей попробовал пальцем - кровь. Он присел, рукавом отер щеку, шепнул:
- Подожди, Иван Петрович, я ненадолго…
Воронько не ответил. Алексей оглянулся, нащупал в темноте какой-то чурбан, подсунул его Воронько под голову и встал.
- Так я сейчас, пять минут…
Он вытащил наган и, придерживаясь за изгородь, пошел по обочине.
Впереди белели хаты. Колодезный журавль, казалось, торчал из рябого, светло-серого неба. Ветер с Днепра трепал и мял жесткую листву.
У дороги валялась сломанная бесколесная телега. Алексей остановился возле нее, обдумывая, куда идти, и свернул к стоявшей да отлете хатенке.
Заплетаясь ногами в огородной ботве, он добрался до забора, нашел калитку. Собаки во дворе не было.
В хате, видимо, прислушивались. Как только Алексей постучал, раздался тонкий, настоенный страхом девчоночий голос:
- Маманя, ты?
- Откройте…
- Дядя Степан?
Стукнула о доски тяжелая заставка. Алексей надавил и, едва запор был снят, он отодвинул тугую, трущуюся об пол дверь и протиснулся в сени. Натыкаясь на рухлядь, пробрался в комнату.
На столе горела коптилка. От ветерка, влетевшего в дверь, огонек заколебался, удлиняясь, и Алексей успел мельком окинуть взглядом старую, давно не беленую хату. В углу на кровати, под лоскутным одеялом, кто-то лежал.
Девочка, заложив запоры, вошла следом за Алексеем, плаксиво говоря:
- Чего долго, дядя Степан? Мамани-то все нет. Как уехала вчера, так и не возворачивалась. Чего бы, дядя Степан? А-а!… - закричала она, разглядев его, и зажала рот ладонями.
- Тихо! - попросил он. - Тихо, девочка, не кричи! Кто-нибудь есть дома постарше?
На кровати поднялась женщина. Алексей вгляделся - молодая.
- Вам чего? - спросила она, до подбородка натягивая одеяло.
- Хозяюшка, красноармейцы мы, от бандитов спасаемся. Дорогу потеряли…
Скрывать не имело смысла. Темное исцарапанное лицо Алексея, кровь на распахнутом френче, наган в руке, да и его неожиданное появление в таком виде здесь, ночью, в центре бандитского района, - все это красноречиво говорило о том, кто он такой.
Женщина спустила ноги с кровати и начала шарить на полу обутки. Алексей торопливо продолжал:
- Товарищ у меня тяжело раненный. Помирает. Помогите, хозяюшка, дорогая…
Женщина нашла обутки и, одергивая длинную нижнюю юбку, встала.
- Чего вам? - переспросила она, будто не расслышав.
- Красноармейцы мы… Товарищ умирает у колодца… Ему помочь надо!…
Она заговорила быстро, рассматривая Алексея завалившимися глазами:
- Ой-и нет, не можем мы, не можем, добрый человек! В деревне же зеленые!
- Зеленые?!
- Пять человек у Сафонова, старосты! Давеча их много приезжало, а после, бог дал, уехали, только пять и осталось… Да ведь все равно, узнают - не жить нам. Не возьмем его, ох, не возьмем, добрый человек!…
- Да нет же… - начал Алексей.
Она не дала ему продолжать:
- Что мы, миленький, с им делать будем? Я вот больная да сестренка малая…
Девочка, оправившись от испуга, стала, захлебываясь, выговаривать, что мамка их уехала за мукой в соседнюю деревню к тетке Ефросинье да все нет ее.
- Ты, дяденька, не видал случаем?
- Не видел, - сказал Алексей. Перед этими плачущими женщинами он на минуту забыл, зачем пришел.
А они рассказывали наперебой, что утром приехали бандиты, объявили «нибилизацию», двух мужиков взяли, а третьего, Ивана Лотенко - он идти не хотел, - увели силой, после уехали, а пятеро осталось у старосты Сафонова, который и сам в налеты ходит, а ныне наворовался, так дома сидит.
- Если он у нас красноармейца найдет, лютой смерти предаст, душегуб! - говорила женщина. - Я ведь сама богом только и жива: мой муж второй год в красных воюет…
- Да я его оставлять не собираюсь! Мне лодку нужно, до Херсона доехать!
- Лодку? - переспросила женщина, и по тому, как она вдруг замялась, Алексей понял, что лодка у них есть.
- Хозяйка, выручи! - сказал он, вкладывая в свою просьбу все свое отчаяние, всю боязнь за Воронько. - Помрет товарищ! У тебя у самой муж такой, как мы…
- Миленький, как же без лодки-то? - проговорила женщина и, точно ища поддержки, оглянулась на сестру. - Ведь она одна у нас…
- Вернем лодку! Обязательно вернем! Вот тебе большевистское слово! Веришь? - и, видя, что она все еще колеблется, вытащил из кармана свой чекистский мандат. - Смотри сюда: чекисты мы из Херсона. Хочешь, расписку напишу?
- Да не надо мне! - замахала она руками. - На кой мне твоя расписка!
- Мы тебе вместо лодки шаланду приведем с парусом! И будет тебе вечная благодарность от Советской власти!
- Чего уж, - нерешительно проговорила женщина. - Ежели помирает человек… Рази я не понимаю! - И повернулась к сестре: - Нюрка, сведи его, нехай… Весла в курене.
Девочка вскарабкалась на печку и через минуту спустилась вниз, связывая за спиной концы большого рваного платка. Увидев ее готовой, старшая всхлипнула, притянула к себе и, оправляя платок, зашептала:
- Низом идите, бережком, тихенько, не услышали б у Сафонова.
Опасаясь, как бы она не передумала, Алексей, слегка подтолкнул девочку к двери.
Женщина сняла запоры, и они вышли из хаты. Девочка юркнула в сарай и приволокла по земле два весла. Алексей закинул их на плечо и шепнул женщине, отпиравшей калитку:
- Спасибо тебе, сестренка!
Она, уже, возможно, сожалея о своей доброте напомнила:
- Лодку-то не погуби!
- Не бойся…
Воронько не дышал.
Алексей опустился на землю, подтянул колене и положил на них тяжелую, гудящую голову.
Только теперь он почувствовал, как устал. Болели ноги - до крови, должно быть стер; плечи и спину резко саднило.
Он подумал, что сейчас можно бы лечь возле Воронько и уснуть.
- Дядя, - позвала его девочка, - что ж ты? Пойдем, а, дяденька…
Тогда Алексей встал на колени и начал обшаривать Воронько. Из карманов гимнастерки достал пачку документов, часы, в брюках нащупал наган, вытащил его и сунул за пояс рядом со своим. Потом сложил Воронько ноги, руки вытянул вдоль тела и, совсем разбитый, присел рядом.
Сзади всхлипнула девочка.
- Тише…
Она замолчала, сильно вздрагивая.
Придвинувшись к ней, он зашептал:
- Понимаешь, умер Воронько. Пока я к вам ходил, умер… понимаешь, девочка, я его с прошлой ночи, верст… - он махнул рукой.
Девочку била дрожь.
Он замолчал и некоторое время смотрел на нее, не понимая что с нею? И вдруг почувствовал, что у него горит лицо. И странно - будто смывалась усталость: легче стало голове. В груди будто освобождалось что-то. И совсем неожиданно для себя он издал гор леям какой-то низкий надорваный звук и понял, что плачет…