Какая жуткая комедия в том, что пролетарии лелеют это право на праздность, которое держит их в рабстве, не только как привилегию, но и как свое оружие. Они называют его правом стачки, не замечая, что оно представляет собой лишь особый вид права на самоубийство или на голодную смерть у порога врага. Это безумие достигает высших пределов в идее всеобщей стачки, единственного вида стачки, которая не может иметь даже временного успеха, так как чем полнее была бы такая забастовка, тем внезапнее и позорнее был бы ее неуспех. Идеальной стачкой является мгновенная стачка официантов в модном ресторане, которая не бьет никого, кроме врага, загоняя его на время в тупик, делая его тем самым сговорчивым и склонным идти на жертвы. Всеобщая же забастовка – всеобщее самоубийство. Наполеон, который предложил бы перевести свое интендантство из кухонь в траншеи, был бы посажен в сумасшедший дом. А французская генеральная конфедерация труда, раздираемая спорами между коммунистами, синдикалистами, тред-юнионистами и всякими другими «истами», вполне солидарна лишь в своей приверженности к идиотскому набору фраз, называемому Амьенской хартией, из которой нельзя извлечь ничего понятного, кроме утверждения, что спасение труда заключается во всеобщей забастовке.
Социалистическое государство ни на мгновение не потерпело бы такой угрозы обществу, как стачка. Если какой-нибудь профессиональный союз попытался бы прибегнуть к стачке, старый капиталистический закон против тред-юнионов, как общества заговорщиков, был бы вновь введен в действие в двадцать четыре часа и безжалостно приведен в исполнение. Такое чудовищное явление, как недавняя забастовка шахтеров, когда горнорабочие использовали все свои сбережения для причинения вреда своим соседям и уничтожения национальной промышленности, была бы немыслима при социалистическом строе. Она закончилась полным поражением. Но если бы она проводилась социалистическими, а не тред-юнионистскими методами (которые, по существу, являются коммерческими), она могла бы закончиться иначе. В этом случае лидеры труда в парламенте должны были бы предложить правительству остановить стачку путем введения трудовой повинности и обязались бы сами голосовать за это предложение. Это сразу примирило бы с ними общественное мнение и явилось бы историческим актом в рабочей политике. А правительство таким шагом было бы поставлено в весьма затруднительное положение. Все коалиционисты крайней правой, так же мало разбирающиеся в вопросах капитализма, как и социализма, думая только о том, чтобы раздавить ненавистные им тред-юнионы и обуздать рабочий класс, с восторгом присоединились бы к этому предложению. Но правительство скоро принуждено было бы увидеть, что уничтожение права стачки – то есть права на праздность – равносильно крушению капиталистической системы. Легко взять горнорабочего за шиворот и бросить его в шахту с предупреждением, что если он не выработает положенного числа тонн угля в неделю, то с ним будет поступлено как с сознательными противниками войны в военное время. Совсем иное – наложить руку на высокородного Реджинальда Кайкасля и его приятеля Томми Бригса, сына Брэтфордского шерстяного миллионера, и вышвырнуть их бесцеремонным образом из их отеля в Монте-Карло или из квартиры в аристократическом квартале Лондона, не имея при этом возможности прибегнуть к помощи дам, которые во время войны упрекали в трусости, пробуждали храбрость у высокородных джентльменов. Освобождение Реджи и Томми от трудовой повинности, даже если бы и удалось найти линию, отделяющую их от прочих соотечественников, явилось бы революцией класса собственников против свободы договоров и возвратом к открытому рабству. Призыв же их к трудовой повинности был бы равносилен лишению капиталистической системы той приманки, которая до сих пор заставляла ее жертвы примиряться с ней. В таком положении правительство, вместо того, чтобы помогать собственникам, вероятно, посоветовало бы им во что бы то ни стало, сговориться с рабочими.
Удобный случай был упущен единственно потому, что тред-юнионизм не взял правильной линии в забастовке. Так как его лидеры либо не хотели и думать о трудовой повинности, либо были убеждены, что их последователи покинут их при одном лишь намеке на нее, они смогли выдвинуть требование только не понижать заработной платы. Владельцы угольных копей ответили, что они не могут и не станут платить той же заработной платы, как раньше; а так как собственники имели возможность голодом заставить горнорабочих подчиниться им, то они победили, приведя рабочих в состояние унижения и рабства, вскрыв при этом всю никчемность политики трудовой партии, что дало капитализму всю храбрость успеха, не дав рабочим даже мужества отчаяния.
Рабочие в качестве независимой партии проложили себе дорогу в парламент пятнадцать лет тому назад; его лидеры проникли даже в кабинет министров. И вот результат. Анархисты и синдикалисты издеваются: «а что мы вам говорили?» Но они тут же спешат добавить, что, как бы они ни были разочарованы в парламенте, правительстве, в тронах и церквах, они остаются все же неизменно преданы Амьенской хартии и всеобщей забастовке.
Удивительно ли после этого, что реалистически настроенные люди кричат: «К черту ваших правых и левых, ваших красных, белых и бледнорозовых, ваши первый, второй и третий Интернационалы, ваши громкие фразы, которые отличаются от слов Ллойд Джорджа только тем, что они переведены с иностранных языков: мы будем голосовать за делового кандидата, которого мы, по крайней мере, понимаем и который нас еще не продал!»
К этому нечего прибавить, пока не будет признано, что не может быть жизни без выполнения долга природе и что нет свободы вне беспристрастного распределения работы и принудительного ее исполнения. Долг природе нельзя рассматривать, как коммерческий долг, платеж по которому один человек может взять на себя за другого, подобно платежу по векселю. Это личный долг, который может быть погашен только тем индивидуумом, который сделал его. Если кто скажет: «Мой дед работал за шестерых», – ответ должен быть: «Превзойди своего деда и поработай за семерых. Таким образом, мир выиграет от твоего существования, так же как он выиграл от существования твоего деда; и ты не испортишь его доброго дела праздностью»… А если кто скажет: «Мой дед владел собственностью, которой хватило бы на тысячу», то трудно ответить словами такому безнадежному глупцу; разве только поставить его к ближайшей стенке и предложить ему, внимательно присмотревшись к полдюжине наведенных на него винтовок, решить, серьезно или нет он собирается следовать примеру своего деда. Во всяком случае нечто подобное случится, если так называемая диктатура пролетариата станет совершившимся фактом здесь, как в России.
При введении всеобщей принудительной общественной службы, сопротивление другим мерам, связанным с социализмом, сделалось бы не только бесцельным, но и вредным для самих сопротивляющихся. Точно так же, как бедный землевладелец в большинстве случаев является плохим землевладельцем, а бедный предприниматель очень плохим предпринимателем, так и находящееся в стесненных обстоятельствах, несовершенное, бедное, борющееся с врагами социалистическое государство сделало бы жизнь своих членов гораздо менее приятной, чем мощное и процветающее. В настоящее время богатый собственник вовсе не свободен от забот: его прислуга, дома, помещение капиталов, его арендаторы причиняют ему много беспокойства; но он примиряется с этим отчасти потому, что он так же мало виноват в своем богатстве, как бедняк в своей бедности, но главным образом, конечно, потому, что к его услугам роскошь, прислуга, развлечения и фешенебельное общество, и он может до известной степени делать, что хочет, даже если ему нравится ничего не делать. Но если бы его слуги были призваны на принудительную гражданскую службу, и он сам вместе с ними, какая польза была бы ему от его дворянских грамот и акций? Возможность держать богатый дом исчезает вместе с прислугой; и даже если бы государство поручило ему управление его собственным имением, – как это, вероятно, и случится, если он был в прошлом хорошим хозяином, а не передавал своего имения разным управляющим, приказчикам и поверенным, – он, «законный владелец», оказался бы не в лучшем положении, чем какой-нибудь главный лесничий или другой ответственный чиновник на службе у государства. Ему не было бы никакого смысла оказывать малейшее сопротивление переходу его прав собственности в руки государства, и даже наоборот, – так как: чем богаче государство, тем больше был бы доход, распределяемый между его членами, и тем короче был бы период жизни, посвящаемый принудительному труду, – он стал бы рассматривать право личной собственности, как попытку навязать ему, без всякого эквивалента, ответственность и обязанности, от которых более счастливые его сограждане были бы избавлены. При таких обстоятельствах люди стремились бы к титулам, чинам, славе и всяким не материальным отличиям, а также к изысканным предметам личного употребления; но, конечно, они не стали бы цепляться за право собственности; а так как социалистическое государство не скупилось бы на моральные отличия и прославление гражданских доблестей и позволяло бы своим гражданам умножать изысканные предметы для личного пользования, то их честолюбие и жажда приобретения получали бы полное удовлетворение. Сохранилась бы также привилегия благородства. Человек, с избытком выплачивающий свой долг природе и этим улучшающий положение своей родины, считался бы джентльменом в противоположность так называемому джентльмену капитализма, который оставляет свою страну беднее, чем она была до него, и гордится таким грабежом.
Как ни малы кажутся на первый взгляд такие изменения, однако, ясно, что они слишком революционны, чтобы можно было провести их простым большинством в парламентском голосовании. Гражданские власти не стали бы проводить их, суды отказали бы им в своей поддержке, граждане не подчинились бы им при современных общественных взглядах. Пресса напрягла бы все силы своей угрожающей риторики, чтобы обесславить их. Поэтому при нормальных условиях потребуется несколько лет убедительной пропаганды, чтобы создать хотя бы зародыш общественного сознания в пользу таких изменений, и первым шагом должно было бы стать обращение самих рабочих лидеров и официальных социалистов. Тред-юнионизм должен быть вывернут на изнанку и должен отвергнуть, осудить, а не защищать то право на праздность, ничегонеделание и разгильдяйство, которое делает вполне законным социальный паразитизм. «Оружие стачки» должно быть отброшено, как хартия праздных богачей, которые находятся в постоянной стачке и являются истинными лентяями и трудоспособными лодырями нашего общества. Марксисты должны прекратить невыносимое полоскание рта марксистскими фразами, которых они не понимают (так как не читали Маркса), и перестать надоедать и внушать отвращение обществу своими речами на напыщенно-сварливых конгрессах, кончающихся Амьенскими хартиями, которые призывают к всеобщей забастовке – этой квинтэссенции антисоциализма. Если они не могут предложить ничего лучшего, пусть они лучше отправляются домой спать; по крайней мере, там они не будут никому надоедать и никого не введут в заблуждение кроме самих себя. Они должны наконец начать говорить о том, что значит социализм на практике.