Так как вкус Гёте был еще хуже того вкуса, который обнаружил Генри Артур Джонс в четвертом акте своего «Михаила», то он избрал местом действия своего пролога к «Фаусту» не церковь в Кливигеддоне, а небеса и заставил Всемогущего так же приятно болтать с сатаной, как в книге Иова. Некоторые наши критики (в особенности же те, на которых не может пасть подозрение в том, что они читали Гете) будут возмущены этим и будут торжествовать по поводу того, что никогда не была сделана и не могла быть сделана попытка поставить пролог на английской сцене, хотя случай для этого представлялся при постановке Фауста в театре Лицеума. Но я, старый музыкальный критик, могу уверить моих коллег, что я многократно видел этот пролог ни более ни менее, как на английской сцене Ковент-Гарден – театра, который находился под управлением такого директора, как сэр Август Гаррис. И ничто не соответствовало более английскому духу, чем постановка этой сцены. На – переднем плане помещалось полотно с нарисованными на нем облаками. В самом верхнем углу справа (смотря от зрителя) находилось большое, освещенное белым светом отверстие, а в левом углу заднего плана находилось такое же отверстие, горящее красным пламенем. В этой красной дыре появлялся живой сатана и пел свою партию. Из верхнего отверстия в облаках пробивался белый свет и хор пел свои слова совершенно так же, как поется в оратории Мендельсона: «Саул, за что преследуешь меня?» Это повторялось столько раз, сколько ставился на сцене «Мефистофель» Бойто, и до сих пор мне не приходилось слышать, чтобы это производило какие-либо серьезные социальные последствия, и чтобы кто-нибудь был обижен, оскорблен или задет и деморализован, а напротив, – все были в восхищении и в восторге, разве только за исключением тех случаев, когда хор пел на тон ниже, что он, к сожалению, обыкновенно делает, когда поет за сценой.
Если в Англии желают воспроизвести что-нибудь художественное, это надо делать без лишних слов, как что-то само собой разумеющееся. Больше ничего не надо. Если же возбудить вопрос о том, допустимо ли это, то сейчас же подымится крик, что это невозможно и неприлично, и в особенности в том случае, если вопрос касается того, что уже постоянно делалось в течение столетий. Если бы собственники французской галереи спросили английскую [прессу и английскую публику о позволении выставить картину Уде, на которой Христос изображен сидящим в одной комнате и беседующим с людьми в цилиндрах и пальто, то те же лица, которые отдали бы многое, чтобы хотя украдкой посмотреть на эту картину, выразили бы категорическое запрещение. И обладатели французской галереи были достаточно умны, чтобы не спрашивать позволения. Они просто-напросто выставили эту картину и истинно религиозные посетители были глубоко тронуты и обрадованы. Если бы какой-нибудь скульптор спросил бы общественного разрешения выставить голую статую мужчины или женщины в Берлингтоне, то ему бы этого безусловно не разрешили. Но подобные вещи происходят ежегодно без разрешения и никому от этого не делается хуже. Человек, который старается разъяснить публике мораль какого-нибудь произведения искусства, является глупцом. Нужно показать только самое произведение искусства и пусть затем уж публика судит. Если оно ей не понравится, то она не упустит ни малейшей возможности обнаружить это. Если бы драма «Михаил» понравилась критикам, которые вообразили, что четвертый акт ее возбуждает сомнение, то г-ну Джонсу также удалось бы показать на сцене не только благословение, но и крещение, конфирмацию, свадьбу и причастие, как спокойно произносили в театре Адельфи молитву за упокой души.
Относительно всего этого я не хочу устанавливать никаких законов, согласных с кодексом хорошего вкуса или с теорией допустимого. Я принимаю вещи такими, каковы они есть. Мне пришлось видеть не только «Михаила и его падшего ангела», но также и «Парсифаля» в Байрейте и изображение «Страстей Господних» в Обераммергау. Они очень понравились мне, и я был бы рад включить их в репертуар английского театра. Я видел также и «Gentleman Joe» и не сомневаюсь в том, что многие из моих коллег, в которых господин Джонс возбудил сомнение, были бы очень рады, если бы эта пьеса была включена в репертуар баварского театра. Я пока закончу мой очерк предостережением, что невозможно запрещать одни пьесы, которые не нравятся одному, не запрещая в то же время других пьес, нравящихся другим лицам и что гораздо удобнее терпеть беспартийных религиозных людей, которые, принимая участие в разрешении театральных вопросов, воображают, что тем самым они отдают дань духовным запросам, нежели дать оружие в руки религиозных людей – сектантов, которые, если бы только могли, совершенно уничтожили бы театр.
Промысел госпожи Уоррен
В 1905 году Арнольд Дэли поставил в Нью-Йорке «Промысел госпожи Уоррен». Местные газеты сейчас же подняли по этому поводу крик; они утверждали, что создание, подобное госпоже Уоррен, такая «дрянь», о которой в присутствии порядочных людей не следует говорить. Такое отвратительное грубое насилие над человечеством и социальной совестью в такой мере овладело нью-йоркскими журналистами, что те немногие, которые в моральном и интеллектуальном отношении сохранили свой здравый смысл, ничего не могли сделать для того, чтобы приостановить эпидемию, которая выразилась в низкой болтовне, грубых намеках и в совершенно безмерном бесстыдстве слов и мыслей. Все писатели, уверенные в том, что они заступаются за добродетель, тогда как они ее оскорбляли, оставили в стороне свое самообладание. Они до такой степени заразили друг друга своей истерией, что уже никакому разумному рассуждению не придавалось никакого значения. В конце концов, они заставили полицию арестовать господина Дэли и его труппу и подали правительству повод выразить свое неудовольствие по поводу возложенной на него обязанности, заставившей его прочесть такое ужасное произведение. Это сильное возбуждение, понятно, улеглось само собой. Магистрату было, конечно, несколько неприятно, когда он узнал, что та драма, которую ему нужно было прочесть, является произведением с несомненно этической подкладкой и составляет часть той книги, которая уже в продолжение восьми лет беспрепятственно находилась в обращении и без всяких возражений была принята лондонской и нью-йоркской прессой. Он выразил пристойным образом журналистам свое мнение относительно их морального вкуса in punkto театральной пьесы. Он направил единодушно это дело в высшую инстанцию, которая разъяснила, что эта пьеса не является антиморальным произведением, освободила господина Дэли и положила конец попытке воспользоваться законом для того, чтобы иметь возможность называть женщин «дрянью» и обходить молчанием тот факт, что нельзя понижать рыночную цену женщин для промышленных целей, не понижая одновременно их цены и для всех других целей. Я надеюсь, что «Промысел госпожи Уоррен» будет ставиться везде и до тех пор, пока госпожа Уоррен не внедрит этот факт в общественную совесть и не пристыдит те газеты, которые поддерживают тариф, охраняющий цену на каждый товар, за исключением цен на мужчин и женщин.
К несчастью, господину Дэли пришлось уже испытать обычную участь тех, которые направляют общественное внимание на доходы сутенеров и на удовольствия развратников. И он вместе со мной был предан суду Линча. Прошли месяцы, раньше чем приговор суда освободил его; и даже тогда, когда следствием этого явилось осуждение прессы, которая к этому времени сократилась и устыдилась своей оргии, все-таки торжество Дэли получило несколько неприятную и нежелательную известность. За это время он не имел возможности приблизиться к какому-нибудь американскому городу, – и даже к тем городам, которые прославляли его, как защитника семьи и домашнего очага, когда он играл «Candida», – без того, чтобы не столкнуться лицом к лицу с вопросом, можно ли матерям позволить своим дочкам присутствовать на представлении таких пьес, как, например, «Jon never can tell», принадлежащих перу автора «Промысла госпожи Уоррен» и представляемых таким чудовищем, который ставил названную пьесу. Все это сделалось еще более невыносимым, когда журналисты, виновники всего несчастья, не принимая во внимание достоверность того факта, что моральное недоверие к театру всегда имеет своим следствием материальный неуспех, усердно льстили этому пороку! и льстили в предположении, что это очень доходное. и популярное занятие, что мы, т. е. господин Дэли и я, как эксплуататоры порока, должны были составить колоссальное состояние из тех упреков, которыми мы были завалены, и что мы именно для этой определенной цели просто сами вызвали эти упреки и с радостью их приветствовали. Незнание действительной жизни вряд ли может идти еще дальше.
Господин Дэли, устоявший против бури, может быть, сможет совершенно снять с своей души камень, предвкушая новые успехи в пьесах более молодых авторов. Но в моей душе есть места слишком чувствительные. Я не могу переносить слова «дрянь». Если его применяют по отношению к моему произведению, я могу себе позволить улыбнуться этому, так как свет улыбнется вместе со мной; но применить его по отношению к женщине с улицы, душа которой такой же конструкции, как и наша душа, и тело которой не менее свято, чем наше тело, и затем посмотреть в лицо нашим женам и после этого не пойти и не повеситься: это не принадлежит к числу простительных грехов.
Сейчас же после того, как я написал это, пришло из Америки известие о том, что одна из руководящих нью-йоркских газет – одна из тех, которая, грубо издеваясь, требовала запрещения «Промысла госпожи Уоррен» – строго наказана за то, что источником части ее доходов являлись публикации уорреновских домов.
Многие были изумлены тем фактом, что сценические развлечения, которые не скрывают своего намерения действовать на зрителя эротически, везде терпимы, в то время, как на пьесы, производящие совершенно противоположное действие, ужасно нападают такие лица и газеты, которые по отношению ко всем другим вопросам морали совершенно равнодушны. Это можно объяснить совершенно просто. Доходы от промысла госпожи Уоррен поступают не только в ее карман и в карман сэра Джорджа Крофтса, а ими пользуются также и владельцы домов, в которых обитают эти люди, те газеты, в которых они помещают свои объявления, рестораны, в которых они едят, короче говоря, – все те промыслы, в которых они являются потребителями, не говоря уже о чиновниках и власть имущих, которых они заставляют молчать вовлечением в соучастие и взятками. Если причислить еще к ним тех работодателей, которые используют дешевый женский труд и тех акционеров, дивиденды которых зависят от этого (таких людей можно найти везде, даже на судейском кресле и на самых высших должностях государства и церкви), то образуется большой и значительный класс людей, сильно заинтересованных в том, чтобы защищать промысел госпожи Уоррен и также сильно заинтересованных в том, чтобы скрывать действительные источники ее доходов, как от собственной совести, так и от людей. И именно эти же люди заявляют, что женщин гонит на улицу не бедность, а женская порочность, как будто порочные женщины с обеспеченным доходом когда-либо шли на улицу. Эти лица держат себя по отношению к эротическим пьесам снисходительно или равнодушно, но поднимают страшный крик о морали, протестуют по поводу постановки «Промысла госпожи Уоррен» и тащат артисток в суд, где их оскорбляют, запугивают и где им угрожают за то, что они исполняют свои обязанности. Так как, надо себе заметить, что благоприятное для пьесы судебное решение не положило конец этому скандалу в Нью-Йорке. В Канзас-Сити, например, муниципалитет, чтобы предотвратить постановку этой пьесы, основывался на местных законах против непристойности, обходя таким образом законы Соединенных Штатов. Артистку, игравшую роль госпожи Уоррен, пригласили в суд и предложили ей и ее коллегам на выбор, – или